Текст книги "Золотая формула"

– Когда-когда?

– Во время великих чисток, думкопф, в 37-ом…

– Это когда одни евреи пересажали других евреев? – подначивал старика Лев Самуилович.

– Заткни пасть, поц! Что ты знаешь о том святом и великом времени! А вообще-то на евреев нападали всегда… – вздыхал дед Самуил и тянулся за стаканом. Его дневная норма – даже в старости – была не менее бутылки в день.

В последние годы он все разговоры сводил к НКВД, НКГБ, МГБ и КГБ.

«Там, в органах, всегда было много наших», – говорил он, почесывая кадык скрюченными пальцами. Артрит, заработанный в далекие сороковые в Заполярье при строительстве горно-обогатительного комбината, особенно разыгрывался после неумеренных возлияний. Но его это не останавливало.

Если кто-то из родных робко советовал ему поберечь здоровье и не налегать с таким остервенением на спиртное, он становился агрессивным.

– Разве я много пью?! Кстати, чтоб вы знали, право пить или не пить я завоевал в беспощадной борьбе с нашими классовыми врагами. Вы должны всегда помнить, что я ваше национальное достояние, дурачье! – воинственно возглашал он. – А мои слабости давно переросли в мои достоинства…

Годы войны дед Самуил, имевший генеральский чин, провел на Севере, в Норильске. Именно там он приохотился к выпивке. В нескончаемо долгие зимние месяцы мороз и арктические ветра достигали сумасшедшей свирепости. Чтобы не окочуриться, Самуил Розенфельд, бывший в те суровые военные годы заместителем у самого Авраамия Павловича Завенягина, спасался спиртом, который сам же себе и выписывал.

Дед был старым большевиком, ему полагался специальный партпаек, за которым ездили в закрытый распределитель на улице Грановского. Поэтому даже в годы тотального дефицита стол в семье Розенфельдов ломился от яств. Чего там только не было! Бельгийские конфеты, голландские замороженные булочки, запаянная в металлические контейнеры вобла, белужьи балыки с Каспия, чешское пиво, шотландское виски, черная и красная икра, венгерская салями, датская ветчина, бразильский кофе, французские сыры, цитрусовые…

Была там и исландская сельдь, которой дедушка Розенфельд любил закусывать «Посольскую водку».

Продолжая скрести кадык, он добавлял: «Если бы не евреи, Советская власть пала бы еще в 37-ом…» – и дед таинственно замолкал. Что он имел в виду?..

…Лев Самуилович уехал в Израиль в начале девяностых. К тому времени Мишка, малодушно поддавшись уговорам отца, бросил свой филфак и перебрался в мединститут.

За две недели до отъезда отец Мишки был проклят дедом Самуилом. Непреклонный большевик назвал сына изменником родины и фашистским отродьем. Лев Самуилович не знал, что делать с отцом. Покидать родное отечество тот категорически отказывался. Оставлять без присмотра одинокого старика было бесчеловечно. И тут дед Самуил проявил неожиданное благоразумие: он в одночасье умер. В возрасте 96 лет. Умер ночью. В постели. И что самое удивительное – не в своей. Подробностей не знаю. Мишка, уклончиво посмеиваясь, сказал, что у деда была любовница. «Не смерть – мечта! Смерть, так сказать, в седле».

Отставного генерала кремировали. Урну с прахом исхитрились забрать чуть ли не на следующий день.

Отец Мишки, дабы избежать волокиты и осложнений, аккуратно пересыпал прах старого Самуила из урны в бумажный кулек, поверх уложил двести граммов конфет «Коровка», производства кондитерской фабрики «Красный Октябрь», и, миновав все таможенные и пограничные кордоны, преспокойно прибыл в международный аэропорт имени Бен Гуриона.

И спустя пять лет изменник родины похоронил своего отца на тель-авивском кладбище Нахалат Ицхак.

И на протяжении всех этих пяти лет Льву Самуиловичу приходилось сто раз доказывать израильским бюрократам, что он намерен предать земле не продукцию московской кондитерской фабрики, а бренные останки своего революционного отца. И все эти пять лет кулек, обманным путем доставленный из России, простоял на крышке рояля в его тель-авивской квартире.

Наконец, разрешение на захоронение было получено, и бывший чекист обрел последний приют на исторической родине.

Мишка часто бывает у отца. Но переезжать не собирается. «Зачем? – говорит он. – Там стоматологов больше, чем в Москве тараканов».

Глава 9

…Мы с Мишкой уже довольно долго сидели молча, каждый думая о своем. Я посмотрел на часы. Почти восемь. Соловей не подавал признаков жизни. Кикимора с длинным носом, костяной ногой и широкими взглядами, судя по всему, его надула.

И тут я вспомнил о золоте.

– Послушай, друг любезный… – начал я вкрадчивым тоном и в двух словах изложил Мишке свою просьбу.

– Ты хочешь продать золотой слиток? – Мишка искоса посмотрел на меня. – Откуда он у тебя?

– Если честно, у меня еще его пока нет. Но скоро будет, я в этом уверен.

Мишка понимающе кивнул.

– Вес, проба? – деловито справился он.

– Примерно кило. Чистоты высочайшей.

Я не врал, чистота будет столь необычной, что это могло мне повредить. Она будет слишком высокой. Такой, которая приведет специалистов в состояние, если не помешательства, то крайнего изумления. Потому что такого золота не существует в природе. Такой чистоты не добивался пока еще ни один человек на земле. Мне еще предстояло довести, вернее низвести, чистоту до привычной 900-й пробы, используемой в стоматологии.

– Сболтнешь – с меня семь шкур спустят, – предупредил я. – Да и с тебя… заодно.

В этот момент прозвенел звонок.

– Ага, явились, голубчики! – обрадовался Мишка. – Ну, держись, Соловей-Разбойник!

Сияющий Петька чинно представил нас девушке.

Выглядела она молодо. Даже слишком молодо. Особенно для сотрудницы солидного учреждения.

– Саша, – назвалась девушка. Голос у нее был почти детский. Мне показалось, что Саше не больше двадцати. И была она премиленькая. Юное лицо, светло-голубые, почти прозрачные глаза, худенькая, ладная фигурка.

Неожиданная молодость, красота и скромный вид девушки смутили Мишку. Он исподлобья рассматривал гостью. Петька же молчал, потирал руки, покашливал и нервно передергивал плечами.

Молчание затягивалось.

– Хотите, расскажу анекдот? – вдруг спросила Саша.

– Надеюсь, приличный? – оживился Мишка.

– А разве анекдоты бывают неприличными? – искренне удивилась девушка.

Мишка одобрительно крякнул.

– Ну, слушайте, – начала эта рафинированная особа, – заходит, значит, милиционер в подъезд, а милиционер огромный, страшный, сапожищами топочет. А в подъезде парочка. Школьники, почти дети. Ну, вы понимаете, они там… пристроились на подоконнике. Вернее, на подоконнике пристроился он, ширинка у него расстегнута, а она… а она склонилась. Страшный милиционер как гаркнет! «А вы что тут делаете, бесстыдники!». Ну, понятное дело, ребята перетрусили, девица с криком упорхнула, а парень по-прежнему сидит на подоконнике и в руках что-то держит. Милиционер присмотрелся, а это уши…

Мишка радостно заржал.

Соловей криво улыбнулся и так с этой улыбкой просидел весь вечер.

Разошлись около двенадцати. Я остался один. Снял с полки книгу первую попавшуюся книгу. Это были «Письма к сыну» лорда Честерфилда. Читать их было невыносимо скучно. Казалось, лорд поучает не сына, а самого себя.

Заснул я с мыслью о Сашеньке. Она мне очень понравилась. Кажется, я ей тоже. Люблю девушек с широкими взглядами. Незаметно для Петьки мы с Сашенькой обменялись визитками. У Петьки и так много женщин. Теперь на одну будет меньше.

Перед сном я открыл окно и выглянул во двор. На скамейке сидел все тот же подозрительный субъект и, склонив голову на грудь, сладко спал. Один ус у него отклеился…

Я вдруг понял, кого он мне напоминал. Субъект был точной копией Бориса Борисовича Лурье, того милейшего господина с кошачьей физиономией, что заказывал памятник покойному министру и смаковал мой коньяк.

Меня это не испугало, скорей, потешило.

***

…Страшная усталость навалилась на меня, и я провалился в сон, будто подо мной обрушился мост. Мне показалось, что я ухнул в пруд, полный лебяжьего пуха и лепестков роз.

И приснилось мне, будто я посетил свой Институт после десятилетнего перерыва. Вроде я где-то странствовал или отбывал срок, и вот вернулся…

Я знал, многие умерли. Но то, что я увидел, меня потрясло. Я не встретил ни одного знакомого лица! Я бродил по коридорам в надежде увидеть хотя бы тени людей, с которыми меня когда-то многое связывало. Увы.

Все мои знакомцы, бывшие коллеги, сторонники, кляузники, завистники, любовницы, друзья и недоброжелатели, – весь этот могучий жизненный пласт сгинул без следа и памяти. Весь этот людской массив рассредоточился, растворился в пространстве, вся эта громада людей и судеб исчезла, словно ее никогда и не было. Теперь приют этих людей – московские кладбища: приют тихий, неуютный, отвратительный.

Я продолжал уныло слоняться по институтским помещениям, которые были полны незнакомыми людьми. Эти незнакомцы оживленно беседовали, не замечая меня: им не было до меня никакого дела. Я был окружен чужими людьми. Всем было наплевать на меня и на мое прошлое. Такого острого и болезненного чувства одиночества я не испытывал никогда.

Мелькнула безумная мысль, а не отправиться ли мне на кладбище? Там, по крайней мере, я буду среди своих. А что? Прибыть на кладбище и похоронить себя вместе со своими воспоминаниями, своим прошлым, своими мыслями о счастье, своими наивными мечтами о славе и своими горестями.

И тут я проснулся. Посмотрел на часы. Я спал всего полчаса.

Я лежал и прислушивался к себе. А ведь и правда, пройдет совсем немного времени, и сон станет явью. Исчезнут все те, кого я вижу каждый день и кого увижу и сегодня, и завтра, и послезавтра. А вот что касалось более отдаленной перспективы, то она очень походила на сон. Пролетят десять или чуть больше лет, и произойдет полная смена действующих лиц. Все исчезнут. И я вместе с ними.

Исчезнут не только люди со своим маленьким персональным счастьем и своими безмерными скорбями. Исчезнет главное – предназначение, смысл, целесообразность!

В моих рассуждениях не было ничего нового, все это тривиально. Но когда мысль проникает в сердце, когда мысль поселяется в душе, тогда она, пропитанная чувством, обретает значение конечной истины. Ну, если и не истины, то, по меньшей мере, некоего откровения, которое останется с тобой навсегда. Ах, нет, больше ни слова!

…Честолюбие – сильная и в то же время слабая черта моего характера. Я понял одно, если честолюбец – мощная, одаренная личность, то все в порядке. Если же честолюбием болен слабак, оно сожрет его.

Оставалось определиться – кто я? Сильная личность? Или нет?.. И еще, чего я хочу добиться? Богатства, славы, свободы? Если свободы, то какой? Великой свободы Пьера Безухова? Или болезненной свободы Раскольникова?

Или такой свободы, что целиком покоится на основании из звонкой монеты и хрустящих купюр. Когда твое будущее зависит не от жизненных обстоятельств, а от твоей прихоти. Когда завтрашний день ты можешь начать уже сегодня с отдачи своему слуге распоряжений о покупке билета на утренний рейс в Гонолулу.

Впрочем, билет в Гонолулу – это дешевка. И такая свобода – дешевка. Моя извечная беда – всегда смотреть в финальную часть жизненной партитуры, видя только ее конечный результат, вроде белоснежной яхты, десятимиллионной виллы на Канарах и стайки юных красоток. А надо обратиться к истокам, к вопросу о моем предназначении как индивидуума.

Зачем я родился? Если для того, чтобы давать распоряжения слуге, – это одно. А если для того, чтобы реализовать свои возможности, таланты, заложенные Богом, – это совсем другое.

Все это так, но когда есть талант, а возможностей – кот наплакал, но ты горишь желанием жить красиво и со вкусом, что в таком случае делать? Не вешаться же, в самом деле!

Вот тогда-то и возмечтаешь о легендарном слуге в белой ливрее с золотыми позументами, готовом выполнить любое – даже самое вздорное – твое желание.

…Я бездарно тратил годы на пьянки, легкомысленных женщин с лучистыми глазами девственниц и убогие удовольствия, вроде похода на футбол, шашлыков на пленэре и сидения у телевизора с печеньем и сладким чаем.

Я жил банальной жизнью. Но не только. Я и мыслил банально. Я мыслил не как взрослый побитый жизнью мужчина, а как избалованное дитя, у которого отобрали любимую игрушку. И которую вернут, как только дитя перестанет капризничать.

Но я не ребенок. И никто ничего мне просто так не даст.

Одно время я, переживая затянувшуюся полосу неудач, подумывал направить свои помыслы в сторону религии. «А не испросить ли мне помощи у Господа? Мне почти сорок. Если я решил последний раз задуматься над своим будущим – сейчас самое время», – думал я.

Я всегда опасался обращаться к Богу с мелкими просьбами. Мелкая просьба – это не солидно и не серьезно. Такой просьбой я уронил бы себя в глазах Создателя.

По этой причине несколько лет назад, когда мне довелось терпеть ужасающую боль, я поначалу обратился за помощью не к Богу, а к остаткам своего мужества. Когда же мужество все-таки иссякло, я не стал обременять Господа пустыми просьбами, а просто позвал медсестру, которая и избавила меня от страданий, вкатив в ягодицу пару лишних кубиков баралгина.

Я пришел к выводу, что если выкую внутри себя внушительную просьбу, вернее крупномасштабную мольбу, да еще смогу грамотно ее обосновать, то Господь не сможет ее не заметить. Все дело в величии замысла. Мне нужно было доказать Господу, что я не простой смертный, а Личность. Нужно было выделиться на фоне нескончаемой вереницы просителей.

Я прекрасно понимал, что Господь не ростовщик и с Ним не пристало торговаться. Надо было сразу договариваться о цене. Об окончательной и единственной цене. На кону стояла моя нетленная, бесценная и в то же время никому не нужная душа.

Подсознательно я приберегал просьбу на черный день.

Господь был моей последней надеждой, моим последним духовным прибежищем.

Если уж и Господь не поможет, думал я, то стоит ли тогда кипятиться? Вернусь к своему телевизору, сладкому чаю и шашлыкам на пленэре. И к мечтам о ливрейном слуге.

…И тут я вспомнил, что Господь внял-таки моим мольбам и одарил меня прозрением! Меня прожгла страшная мысль, а не позабыл ли я, пока спал, Золотую Формулу?.. Я спрыгнул с постели и ринулся к письменному столу. Возжег лампу под зеленым абажуром, нашел карандаш, и, ломая грифель, принялся выводить каракули на клочке бумаги.

Через минуту Золотая Формула обрела законченный вид. Отныне этот бесценный клочок бумаги – мой пропуск в бессмертие. И, если меня не укокошат раньше времени, этот клочок сделает меня миллионером. То есть человеком, у которого дистанция от каприза до его исполнения измеряется не метрами, а толщиной бумажника.

Я натянул брюки, набросил на плечи халат. Сунул бумажку с Формулой в карман. Потом налил себе полстакана виски и сел в глубокое кресло, на столик поставил поднос с бутербродами.

В голове шумело. Словно по мозговым извилинам прогулялся весенний ветер. Было приятно осознавать, что мир за окном спит. Бодрствовал только я да те несчастные, для которых ранний подъем не прихоть, а досадная необходимость.

Глава 10

Я делал уже третий глоток, когда заверещал мобильник.

– Все ясно, ты продолжаешь пьянствовать, – услышал я.

Я бросил взгляд на часы. Четыре утра.

– Как ты узнал, что я не сплю?

– Проезжал мимо и увидел свет в окошке…

– Надеюсь, ты с Региной?..

– В это время суток она спит.

И через минуту Мишка и девушка – я узнал красивую сестричку с кукольным личиком – уже сидели у меня в гостиной.

Мишка держал стакан в руке и рассуждал:

– Перечитал я тут на досуге Ремарка. Он там пьет без остановки и не пьянеет. Кальвадос, виски, граппу, ром, вино… все пьет! Меня аж зависть взяла. Пьет, подлец Ремарк, заряжаясь с самого утра. Пьет и не пьянеет. Как это так?

– Это не Ремарк не пьянеет: это его литературные персонажи не пьянеют.

Мишка пожал плечами. Он был порядком под мухой. Но здоровья ему было не занимать, и свалить его мог разве что галлон водки. Что ему какой-то Ремарк!

– Ты знаешь, – начал Мишка, – будь моя воля, я бы в своей жизни поменял все к чертовой матери… И еще. Я люблю свою жену, но… она мне так надоела, что временами я готов ее придушить…

– Скорее бы уж… – вздохнула красавица.

– Дура! Шуток не понимаешь! – прикрикнул на девушку Мишка.

Девица стрельнула по мне откровенным взглядом и слегка округлила губы, обнажив влажные зубы.

От Мишки это не ускользнуло.

– Будешь плохо себя вести, – пробурчал он, – отдам Соловью, и он посадит тебя в подвал. К негру.

– К негру? – переспросила девушка. – Я не против.

Кстати, звали ее Наташей. Всех Мишкиных медсестер, а сменил он их за последние годы не менее десятка, звали Наташами. Такая вот забавная закономерность.

Мишка покачал головой.

– Вот она, современная молодежь! Ничего святого!

– Просто я хочу выйти замуж.

– Ты хочешь выйти замуж, но я-то здесь причем?! – удивился Мишка.

– Я хочу выйти замуж не за кого-нибудь, а за тебя!

– Как же я могу на тебе жениться, дурашка, если я женат?!

– Я ты разведись.

– Легко сказать – разведись! Я не привык так часто разводиться! Вот у Левы по этой части богатейший опыт. Для него жениться и развестись, все равно что посра… простите, все равно что муху прихлопнуть. Кстати, он сейчас перманентно свободен, и у тебя есть отличный шанс этим воспользоваться. Если ты меня хорошенько попросишь, я попробую его уговорить. И ты его осчастливишь.

– Мне кажется, Лев Николаевич и так счастлив.

Мишка повернулся ко мне:

– Признайся, несчастный, ты счастлив?

На секунду я закрыл глаза и увидел голубой залив и девушку, которая лежала на золотом песке и, улыбаясь, смотрела на меня. Она не была похожа на Наташу.

– Так ты счастлив, черт бы тебя побрал? – заорал Мишка.

– Пожалуй, да, – ответил я, вспомнив о Золотой Формуле, которая очень скоро сделает меня богатым и по-настоящему свободным.

– Вот видишь, любовь моя, он счастлив и ему не до женитьбы. А тебе, Наташка, просто нужен состоятельный мужик. Я тебя понимаю и не осуждаю. Но хочу напомнить, что сказал Флобер о мещанстве, богатстве и буржуазности. Он сказал, что это неистребимо. Мечты о персональном счастье стары как мир. Дом-дворец, мебель в стиле ампир, полотна фальшивых импрессионистов, обеды за 500 баксов, богатый муж-паралитик, любовники… Словом, сплошной Флобер…

– Флобер? – заинтересовалась Наташа. – Я бы за него пошла.

Мишка закрыл глаза. Через минуту он забыл, о чем говорил, и, мрачно посмотрев на меня, произнес:

– Большинство так никогда и не находят себя. Мы помираем, так и не поняв, чему должны были посвятить свою жизнь. Все время занимались какой-то ерундой, не зная, что занимаемся не своим делом. Трагедия!

– Надоело, надоело! Ни одного нормального слова, – капризным тоном сказала девушка.

– Наташка, я тебя прибью!

– Неизмеримо хуже не тому, кто не знал, – сказал я, – а тому, кто знал, что занимается не своим делом. Вот это настоящая трагедия! – это было жестоко по отношению к Мишке, который всю жизнь посвятил стоматологическим протезам и гнилым зубам. Но я не мог удержаться.

– Главное – это найти свою маленькую индивидуальную истину, – сказал Мишка. – Нашел и успокоился. Нашел и обрел смысл жизни. А потом Создатель на основании миллиардов наших миниатюрных истин, суммируя наши убогие умственные и душевные усилия, создаст одну всеобщую универсальную мировую систему истин. Это великая задумка Создателя, он использует нас, как дешевую рабочую силу. Эта система будет предъявлена каждому, кому посчастливится попасть в рай.

– Хорошо бы узнать хоть что-то об этой системе истин, не дожидаясь смерти. Мне бы это сейчас не помешало.

Я пил, почти не вникал в болтовню Мишки и неотступно думал о Золотой Формуле. И словно теплая волна ласкало мое сердце.

Я встал и вышел из комнаты. На кухне извлек бумажку из кармана, поднес к ней зажигалку… Наблюдая за тем, как пламя пожирает величайшее из открытий, я думал о том, что только сумасшествие или смерть выбьют из моей памяти великую формулу счастья.

Скоро, очень скоро, я смогу все изменить. Это будет мне по силам. И жизнь – моя, а опосредованно и жизнь моих верных собутыльников, и жизни миллионов других людей – потечет по новому руслу. Она будет течь в новом направлении независимо от того, хотят они того или нет.

Впереди меня ждала другая жизнь. Громадные океанские лайнеры, похожие на плавучие города, частный самолет, роскошные автомобили, яхты, игорные дома, президентские апартаменты, белоснежные виллы на обрывистых берегах с видом на бескрайние океанские просторы, самые красивые женщины мира и путешествия, путешествия, путешествия… Все будет мне доступно. Любой каприз, любое желание будет исполнимо. И эту власть над миром даст мне золото.

И тут передо мной возник черный лик Старухи. Он преследует меня, этот скорбный лик, и нет мне покоя…

…Мишка и его девушка пробыли у меня до рассвета. Интересно, как Мишка на этот раз будет отбиваться от Регины?

*********

…Сашенька это, конечно, хорошо. Но я поймал себя на том, что все время мысленно возвращаюсь к девушке из музея. Я чувствовал, что духовно нахожусь в той пограничной зоне, за которой расстилается поле, засеянное беспредельной нежностью, грезами о возвышенной любви, бархатными взглядами и прочими сентиментальными штучками, место которым не в голове пожившего циника, а в дневнике юного мечтателя.

Мне показалось, что меня вот-вот накроет любовная лихорадка. Я уже и забыл, что это такое – любовь, вернее состояние свежей влюбленности. Это когда сердце наполняется предвкушением безмерного счастья. Когда хочется, чтобы весь мир радовался вместе с тобой. Когда ты готов протянуть руку заклятому врагу. Когда хочешь расцеловаться даже с бывшей тещей. Сейчас у меня было как раз такое ощущение. И я опасался, что оно захватит меня целиком.

*************

Мое прошлое – это ведь тоже я. Мои воспоминания – это тоже я. Можно сказать, что я частично состою из воспоминаний. И над всем витает Господь, и это Он освящает мою жизнь.

Уже долгие годы я сплю не более пяти часов в сутки. Я мало сплю не только потому, что страдаю бессонницей, но и потому, что не хочу тратить жизнь попусту, бездарно расходуя бесценные часы жизни на сон. Поэтому по ночам я предаюсь воспоминаниям. Жизнь слишком коротка, чтобы я мог позволить себе роскошь по ночам пренебрегать воспоминаниями. Бессонные ночи продлевают жизнь. Теза банальна, но, что поделать, все тезы банальны.

…У меня был друг, академик Эллин Петрович Бочкарев. «Гении игнорируют правила, по которым живет большинство», сказал он мне как-то. Он не был гением, но правилами, по которым живет большинство, пренебрегал.

       Говорили, что Бочкарев родился в рубашке. И действительно, ему страшно везло. Всегда и во всем, на протяжении всей его жизни. Но больше всего ему повезло, когда он умер: он оставил с носом всех своих многочисленных кредиторов.

        Перед административным корпусом Института установлен мемориальный гранитный камень, на котором высечены имена отцов-основателей института: академика Сажина и членкора Сахарова. Которые в общей сложности руководили Институтом почти двадцать лет.

        Ректором после их смерти стал Бочкарев, талантливый организатор и выдающийся ученый.

    Повторяю, он был необыкновенным, просто феноменальным, везунчиком. Как у всякого недюжинного человека, у него были покровители и враги. Врагов, как водится, было больше. Особенно густо они сконцентрировались в министерстве, которое курировало Институт.

     Академика Бочкарева, несговорчивого, независимого, своенравного и капризного, давно мечтали уволить. Но убрать со сцены ученого с европейским именем было не так-то просто. Но настал некий роковой час, когда на стол министру легла бумага с приказом об увольнении академика Бочкарева с поста ректора.

    Но недаром говорили, что Бочкарев родился в рубашке. В тот момент, когда министр размашисто подписывал приказ, над ним самим неожиданно разразилась гроза: президент за какие-то огрехи в одночасье отправил министра в отставку.

     В атмосфере неразберихи и паники, потрясшей ряды министерских холуев, о снятии Бочкареве тут же забыли: было не до него, надо было спасать собственные шкуры, открещиваться от опального министра и бросать все силы на то, чтобы понравиться новому хозяину.

       И Бочкарев преспокойно просидел в своем мягком ректорском кресле еще много лет.

        …Одним теплым августовским вечером, это было несколько лет назад, проходя с ним мимо вышеозначенного мемориального камня, я заметил:

-       Вот ты руководишь институтом почти тридцать лет, больше чем кто-либо из твоих предшественников. Как ты думаешь, будет ли твое имя…

      Он возмутился:

-     Какая неслыханная бестактность! И как это у тебя язык повернулся, балбес ты этакий, задавать мне подобные вопросы? Во-первых, я еще не умер, а во-вторых…

       Он застыл перед камнем, снял шляпу и ухмыльнулся.

–      Слушай и запоминай. Не будет моего имени. Не будет. А почему, знаешь? Времена теперь настали такие, что всем на все насрать… А теперь пойдем ко мне домой да раздавим бутылочку-другую. И никто не помешает нам: прислугу я отпустил, а жена на даче. Кстати, ты знаешь, почему я на ней женился? Как-то перед сном я сидел в спальне на кровати перед зеркалом, медленно раздевался и размышлял о своем холостяцком житье-бытье. И тут я увидел себя в зеркале – сидит жирный старый мужик и, забывшись, с отрешенным видом нюхает грязный носок… Зрелище отвратительное!

Он не был пьяницей, мой старый добрый друг, но выпить любил. И умел. В тот вечер мы пили «Мартель». Две восьмисотграммовые бутылки ему прислал его бывший ученик, обосновавшийся в Нанте. К посылке было приложено письмо. Бочкарев нацепил очки и торжественным тоном принялся читать:

– «Дорогой и любимый Учитель! Уверен, коньяк вам понравится. Вкус элегантный и изысканный – сложный, с нотками смородины и привкусом фундука, с ореховыми оттенками и тонами сухофруктов. Послевкусие исключительно длительное». Посмотрим, посмотрим, насколько оно длительное, – произнес мой друг, отвинчивая пробку.

После каждой рюмки он гурмански крутил головой и восторгался:

– Действительно, прав ученик, какое послевкусие! И какое длительное! И какое исключительное! Какие нотки! Какой элегантный и изысканный вкус! Какие смородины! Какие фундуки! Жаль, что он прислал так мало.

Часам к трем ночи мы расправились с обеими бутылками. «Мартель» был действительно хорош. В нем было все: и смородина, и фундук, и сухофрукты. Были и некие очаровательные оттенки и даже отдельные тона. Было и длительное послевкусие. Настолько длительное, что наши растревоженные души возжаждали продолжения.

Бочкарев полез в холодильник. Там охлаждались три бутылки молока и кувшин с домашней простоквашей. Бочкарев выругался и отправился в гостиную осматривать бар, в котором обнаружил пустую бутылку из-под яблочного сидра. Он опять выругался.

Выходить на улицу, ловить такси и ехать куда-то, чтобы разжиться бутылкой водки, не хотелось. Бочкарев загрустил. Минут пять он, опустив голову, молчал. Потом вдруг резко дернулся и вскричал:

– Мы спасены! Кармазин!

Мне послышалось – Карамзин. Я закрутил головой. Интересно, каким образом давно почивший классик может нас осчастливить?

– Кармазин! – восторженно повторил Бочкарев. Слово звучало, как заклинание. Бочкарев выбежал из комнаты и через мгновение вернулся. Лицо его сияло.

– Эврика! – вскрикнул он. В руках у него были две синие бутылочки. – Непочатые! Там до 90% чистого спирта!

Я взял одну из бутылочек и углубился в изучение этикетки:

– Кармазин. Жидкость для ращения волос, – прочитал я ошеломленно.

…Утром академик, ученый с европейским именем, мучаясь головной болью и мечтая о пиве, тусклым голосом говорил:

– Начали мы хорошо… все-таки «Мартель». Вкус божественный. Какой аромат! Какие смородины! Какие фундуки! Какой элегантный и изысканный вкус! Какое послевкусие! И какое длительное! Да… – повторил он задумчиво и поскреб шершавый подбородок, – начали мы хорошо: по-европейски – «Мартелем». Очень хорошо! Да и закончили недурно: по-русски – «кармазином»… Ты знаешь, – констатировал он, тяжело рыгая, – а послевкусие у этого окаянного «кармазина» будет, пожалуй, поосновательней, чем у «Мартеля»!

     Академик был известен своими любовными похождениями и сексуальной неутомимостью. У него было пятеро детей, рожденных в законных браках. Сколько было внебрачных, не ведают, наверно, даже на небесах.

Он был крайне суеверен. Однажды он признался, что мечтает дожить до ста лет. Думаю, он лукавил. Он мечтал о бессмертии. Чтобы продлить молодость, он вложил в бумажник свою фотографическую карточку, сделанную в далекие студенческие годы. Я видел это фото: на ней был запечатлен молодой Бочкарев – пышущий здоровьем молодчага с нахальными глазами. Мой друг часто вынимал фотографию и с удовольствием ее рассматривал. Он верил, что фотокарточка сакральным образом поможет ему не стареть.

     Женат он был трижды. Последняя жена, та, которую он откомандировал на дачу, была моложе его на тридцать шесть лет. Она была чрезвычайно хороша собой.

        И у нее это был третий брак. Оба ее мужа умерли в результате отравления грибами. Ходили слухи, что… словом, нехорошие ходили слухи.

     Конечно, разница в возрасте была несусветная: ему 71, ей 35. Но красавица рассчитывала, что, выскочив замуж за богатого академика, она не только войдет в круг избранных, но и ухитрится получить то, что недополучила в прежних замужествах, а именно: шикарную жизнь с брильянтами, дорогими туалетами, ложей в Большом, ресторанами и путешествиями.

Кроме того, она была убеждена, что любая молодая женщина, выходя замуж за старика, сохраняет за собой законное право иметь хотя бы одного любовника – молодого, боевитого и безотказного.

     Но она просчиталась. Своим неистовством в постели муж доводил ее до экстатических припадков. По этой причине ей было не до шалостей на стороне.

     У него же любовницы не переводились. Мало того что Бочкарев переспал со всеми женами и любовницами своих друзей и недругов, он, не считаясь с затратами, еще и пользовался услугами уличных проституток.

Жена его ни разу не застукала. Он часто ездил в командировки ревизовать подведомственные институту строительства и заводы. Везде его встречали как родного. И повсюду академика ждали обожавшие его любовницы.

   Несколько лет назад после наисложнейших обменных комбинаций он въехал в элитную квартиру, в бывшем доме литераторов, что в Лаврушинском переулке, неподалеку от Института и совсем рядом с Третьяковской галереей. Квартира эта, по слухам, некогда принадлежала Илье Эренбургу. Бочкарев на работу ходил пешком.