Текст книги "Золотая формула"

          Его соседкой по лестничной площадке на седьмом этаже «сталинского» дома оказалась чрезвычайно злобная старушенция. Со временем выяснилось, что это знаменитая поэтесса Маргарита Алигер. С которой у него с первого же дня не сложились отношения.

         Однажды в подъезде я нос к носу столкнулся с поэтессой. Мы зашли в лифт. Обменялись тривиальными вежливыми фразами. Узнав, что я направляюсь к академику, она переменилась в лице: «Ах, и вы, мой друг, туда же, в этот вертеп! Чуть жена за порог, этот ваш академик немедля напускает полный дом толстомясых шансонеток и давай с ними канканировать! Не одобряю, шер ами, не одобряю! Кстати, передайте вашему дружку, чтобы он вовремя выносил мусор. Он, как напьется, забывает обо всем на свете…»

       Тут лифт остановился, и мы вышли. Алигер по пути пнула ногой бочкаревское ведро с мусором. Ведро опрокинулось, из него на кафельный пол вывалились пустые бутылки, кружок любительской колбасы с отчетливыми следами чьих-то зубов, конфетные обертки, окурки и пара изодранных в клочья презервативов.

       «Ну вот! – ликующе воскликнула Алигер. – Даже вдуть по-человечески не может! Медведь, бурбон, монстр! А еще академик! Расстреливать надо таких академиков! Вы только посмотрите, что он натворил! Разодрал нежную резину, неумеха! А надо плавно, плавно, плавненько…»

     Я посмотрел на поэтессу. Морщинистая кожа на ее лице разгладилась и порозовела; она повернулась ко мне, блеснул, словно выстрелил, из-под седой пряди огненный глаз. Мне показалось, что мне прямо к лицу поднесли пылающий факел. Алигер приблизилась ко мне, привстала на цыпочки и вдохновенно прошептала:

И все-таки настаиваю я,

и все-таки настаивает разум:

виновна ли змея в том, что она змея,

иль дикобраз, рожденный дикобразом?

Или верблюд двугорбый, наконец?

Иль некий монстр в государстве неком?

Но виноват подлец, что он – подлец.

Он все-таки родился человеком!

     Она усмехнулась, покачала головой и пошла к своей двери. Я церемонно распрощался с поэтессой и, преклонив колена, принялся подбирать мусор…

…Он был философом, мой старый добрый друг. Причем, философом мудрым. Наверно, такими были латиняне. Например, его трактовка изречения «мементо мори» мало отличалась по смыслу от того, какой вкладывали в него древние обитатели Апеннин. Странно, что Бочкарев и поэтесса не подружились: по-моему, они были очень похожи друг на друга.

– Напоминать себе о смерти надо в моменты наивысшего счастья – сказал он мне как-то.

– В моменты наивысшего счастья? – переспрашивал я.

– Да-да, в мгновения наивысшего счастья! Тебе не понять. Ну, например, тогда, когда тебя после тяжелой и успешной операции выписывают из больницы или когда награждают очень высоким орденом и о твоих выдающихся достижениях трубят все газеты. Или когда ты силой берешь зазевавшуюся нимфоманку, которой нет и пятнадцати…

– Это я понимаю…

– Слава Богу! Всегда надо помнить, что где-то растет дерево, которое срубит и распилит на доски некий деревенский мудрец, думающий не о смерти, а о том, как бы у соседа перехватить на бутылку…

– Причем здесь дерево?

– А притом, дурак ты этакий, что из этих-то досок другой мудрец, который мечтает о той же бутылке, сколотит гроб, в котором тебя и похоронят… А дерево… Оно растет себе и растет. Пока – растет. Я даже знаю, где оно стоит. Оно стоит на высоком, сухом месте, у околицы деревни Ивановка. Можем съездить туда хоть сейчас. Съездим, полюбуемся и вернемся назад. Поедешь?

– Нет, не поеду.

– Теперь о тех, кто займется тобой после твоей смерти. Вдумайся, сейчас, вот в эту самую минуту, где-то рядом, возможно, на соседней улице, в закусочную входит некий неведомый тебе патологоанатом, который через год, через два, через десять лет, через полгода или через двадцать лет будет разделывать тебя на порционные части. Пока же этот патолог с беззаботным видом заказывает себе сборную солянку, пиво и биточки. А через час он вернется к своим прямым обязанностям и будет оттачивать хирургическую технику на задеревеневшем тулове какого-нибудь несчастного сантехника Афони, накануне спьяну захлебнувшегося в сортире… Сейчас ты ни за какие коврижки не позволишь патологу даже притронуться к тебе, а когда придет время, он тебя и спрашивать не станет и пойдет копаться в твоих внутренностях, словно ты не человек, а жаба… Когда ты хорошенько вдумаешься в то, что я сказал, ты поймешь, что это такое – «мементо мори». Жить, братец, надо так, как советовали старина Гете и старина Бродский. Все дело в величии замысла и полноте жизни. Торопись все изведать, все познать. Жить надо со свистом!

Он взял меня за руку и, хитро подмигнув, сказал:

– Поклянись, сукин сын, что, когда я отдам концы, ты приложишь все силы, чтобы оградить мое нежное тело от цепких лап прозектора.

Я поклялся. А что мне оставалось делать?.. Не спорить же. Тем более что он в то время выглядел еще очень бодро и всем рассказывал, что с некоторых пор решил настроить свой свой дух и свое тело на персональное бессмертие. Он сказал, что решил жить вечно. Как Ленин. Многие верили. Он в то время увлекся какой-то шальной малолеткой и был от нее без ума.

– Ты гнусный совратитель, вот ты кто! – возмущался я.

– Ага, завидуешь!

– Кстати, ты знаешь, что ее мать моложе твоей старшей дочери на десять лет?

– Неужели? – обрадовался он. – За это стоит выпить!

Когда же все-таки пришел его последний час, и ему не удалось от него уклониться, я вспомнил о клятве. Но исполнять ее не стал. Ибо знал о двух предыдущих мужьях его жены, которые погибли при весьма странных обстоятельствах. И мне не понравилась его смерть, если смерть вообще может кому-то нравиться. Умер он как-то подозрительно быстро.

Впрочем, вскрытия не было. И я здесь ни при чем. На этом настояла его жена. И которой я не мог и не стал бы мешать. Человек умер. О чем тут говорить?.. Если она и спровадила моего друга на тот свет, то чем я-то мог ему теперь помочь? Даже если бы я сумел доказать, что его жена является коварной отравительницей, вернуло бы это моего дорогого друга к жизни? Ну, не стану же я, в самом деле, мстить ей, подкарауливать в подворотне и кроить нежный череп вдовицы колуном! Можно было, конечно, под пытками выведать у нее рецепт грибного супа, с помощью которого, если верить слухам, она отравила своих мужей, и этот суп насильственно влить ей в глотку. Я не стал ничего делать. Ведь никаких доказательств, что мой друг умер по чьему-то злому умыслу, у меня не было. Повторяю, не было никаких доказательств. Ни косвенных, ни прямых.

А теперь – признание. Признание, которое дается мне без труда. Дело в том, что Бочкарев был первым, кто помог мне поверить в собственную исключительность. Он намекнул мне на мою гениальность. Намек носил ярко выраженный мистический характер. Произошло это уже после его смерти. Бочкарев мне приснился. Я отчетливо помню этот сон. Бочкарев стоял у золотых райских врат и препирался с апостолом Павлом. Они спорили яростно и злобно. Казалось, еще немного, и они передерутся.

«Мысль материальна!» – кричал мой покойный друг.

Апостол тоже кричал: «Как же, держи карман шире! В мире вообще нет ни черта материального! Все сущее создано Богом, и оно духовно. Эх, ты, а еще академик! Расстреливать надо таких академиков!».

«Постыдился бы! Несешь черт знает что! Высказанная мысль, поскольку она материальна, никуда не исчезает! – Бочкарев для убедительности схватил апостола за ворот туники и слегка потряс. – Мысль-слово, отклеившись от сказавшего, не испаряется бесследно, а уносится в пространство, чтобы барражировать в ноосфере до тех пор, пока не появится какой-нибудь гениальный пройдоха, вроде Левы Старосельского, который спустя годы обкатает ее и приладит под свои потребности. А уж он-то приладит, будьте благонадежны! Это такая бестия, этот наш гениальнейший Лева Старосельский! Приладит, сукин сын, и превратит железо в золото…»

Вспомнилось еще одно. Бочкарев вполне мог продвинуться выше по служебной лестнице. Он давно мог перейти на руководящую работу в министерство, такие предложения ему поступали. Мог стать заместителем министра, а со временем, наверно, и министром.

Вот что он мне сказал по этому поводу:

«Директор завода, ректор института, руководитель объединения еще могут быть порядочными людьми. Начиная с заместителя министра, все… все сплошь мерзавцы. Такова природа чиновничьей породы. Став министром или его замом, я автоматически превратился бы в негодяя. Ну, ладно, не в негодяя. Но в человека, которому не хочется подавать руки. Понимаешь, я не был бы свободен в выборе. Я должен был бы подлаживаться под кого-то, кого не уважаю, но кто рангом выше меня и от кого я завишу, я должен был бы кого-то предавать, кого-то выгораживать. Словом, лавировать, дипломатничать, наступать на горло собственной песни. Там человек перестает быть человеком, он превращается в функцию. И потом, я не карьерист. Я все-таки какой-никакой ученый…»

И потом он добавил:

«Знаешь, за что я тебя люблю? Ты похож на меня. В этом все дело. И ты, и я, мы оба, прирожденные циники. Но мы безобидны! Ибо придерживаемся, наверно неосознанно, своеобразного кодекса чести. Границы его определить трудно. Но он есть, этот загадочный кодекс. Я могу изменить жене. Но я никогда не изменю родине. Ты такой же».

Почему я об этом вспомнил? Может, потому, что боялся превратиться в негодяя?

***

Если я решусь ринуться в бой за комфортабельное место под солнцем, мне понадобится помощник. Или соратник. Или сообщник. Что, в общем-то, одно и то же. Кругликова? Вряд ли. С женщинами лучше не связываться. Их представления о нравственности не раз ставили меня в тупик отсутствием предсказуемой логики.

Гурам? У него имя в научном мире и связи на самом верху. Гурам превосходный организатор.

Севка Долгополов? Помню, еще на первом курсе он в пьяном виде крушил ржавой трубой магазинные витрины. Не люблю отличников – послушных и скучных. Не они «двигают» науку. Люблю талантливых шалопаев и одаренных хулиганов. Именно из таких, по моему глубочайшему убеждению, вырастают крупные неординарные фигуры.

Кстати, Севка был первым, кто залез в постель к инспектору курса Юльке Мироновой.

Но с тех пор немало воды утекло. Долгополов, хулиган и шалопай, неожиданно для многих превратился в ревностного служителя богини Каллиопы, то есть в ученого червя, которого занимала только наука.

Посулить Севке горы золотые…

То есть не сами горы, а миллионы, на которые можно было бы развернуть суперсовременный научно-исследовательский комплекс где-нибудь в Подмосковье, в сосновой бору, в покойном месте, словно специально созданном для того, чтобы там, в кабинетной тиши, Долгополов штамповал открытия как столовые ложки. Сделать его одним из руководителей научного гиганта и позволить ему проделывать с наукой то, что он некогда вытворял в постели с Юлькой Мироновой.

Сравнение науки с женщиной не мое изобретение. Это Севка. Он говорит, что науку надо драть, как это делал с природой Иван Владимирович Мичурин.

«Но он же едва ее и не загубил!» – кричала Маша Кругликова. Она знала о Севиных шалостях с инспектором курса.

Она считала Севу страшным донжуаном. У него же все было в прошлом. К тому же его многолетняя спутница жизни Клара давно отбила у Севки интерес к противоположному полу. Причем «отбила» не в переносном смысле, а – в прямом.

Однажды, это было еще в начале их совместной жизни, Севка приплелся домой в пять утра. От него ощутимо попахивало джином и женскими духами. Рубашка была вся в помаде, а две нижние пуговицы были вырваны с мясом. Вот тогда-то и заговорила тяжелая артиллерия, роль которой исполнила Клара, вооруженная половником.

Она так отделала своего благоверного, что того в течение полумесяца пришлось заворачивать, как сапера Водичку, в мокрую простыню.

На Клару с тех пор Севка смотрел с обожанием, граничащим со страхом.

Можно сказать, что вовремя отвратив Севку от сомнительных любовных связей и перенаправив его интеллектуальные и физические силы в сторону науки, Клара оказала нашей родине неоценимую услугу. Ее легкомысленный и талантливый муж посредством синяков и царапин был наставлен на путь истинный, обогатив в дальнейшем отечественную науку десятком научных изобретений.

Мой внутренний голос нашептывал мне, что мое открытие могло навредить человечеству и всему миру.

Но мне было наплевать и на свой внутренний голос, и на это чертово человечество, и на этот зловонный мир. Мне было наплевать на мир так же, как миру было наплевать на меня. У меня не было никаких обязательств ни перед миром, ни перед теми, кто окружал меня со всех сторон. Я был чист и свободен, как картежник, вылезший из долговой ямы, после того как от звонка до звонка отсидел свой срок. Я ничего никому не был должен.

И в то же время я чувствовал, что мир не враждебен мне. Я был его неотъемлемой частью, я понял это давно, я был звеном в бесконечной цепи себе подобных и не собирался из этой цепи выпадать.

…Я верил, что можно наладить производство золота в промышленных масштабах. В лабораторных условиях этого по понятным причинам добиться невозможно. Максимум, что могла дать моя лаборатория, – это несколько килограммов драгоценного металла. Конечно, этого хватит, чтобы какое-то время содержать себя и пару не слишком требовательных любовниц, но меня это не могло устроить.

Мои работы по промышленному производству золота – даже на стадии подготовки – в тайне не сохранить. Это понятно. Как понятно и то, что без помощи извне мне не обойтись. Подождем. Думаю, помощники объявятся сами собой. Интересно, кто это будет? Министерские чинуши? Депутаты? Вчерашние бандиты с большой дороги, дети которых ныне постигают гуманитарные науки в Гарварде? Работники спецслужб? Банкиры с безукоризненными проборами и невнятным прошлым?

Я решил отдаться течению. Пусть все будет так, как угодно Судьбе.

Глава 11

…В субботу я проснулся в двенадцатом часу. Поплелся в ванную. Синяк был на месте. Только теперь он качественно изменился. Цветовая гамма ласкала бы взор, если бы синяк помещался не у меня под глазом, а под глазом какого-нибудь мерзавца: хорошо, если бы это была физиономия моего обидчика.

Я побрился, принял душ. И в который раз уставился в зеркало.

С левой стороны я был похож на хулигана с Разгуляя. С правой – на плакатного десантника. Правильные черты лица, подкупающее отсутствие индивидуальности. Был бы женщиной, непременно бы влюбился. Вероятно, именно этой, правой, стороной мне и предстоит поворачиваться к Лене, если я не хочу, чтобы она сбежала от меня в первые же пять минут. Правда, тогда я буду смахивать на Собакевича, которому дали по шее. На мгновение я представил себе, как буду смотреть на свою новую знакомую. Как буду скашивать глаза, кривить рот… Тьфу! Уж лучше сразу повернуться к ней пострадавшей щекой!

Я посмотрел на часы. Половина первого. Время заметно ускорило свой ход. В два часа у меня свидание в Александровском саду. Надо опередить время. Вернее, перенести свидание. Изменив час и место встречи.

Я позвонил Лене. Сказал, что заеду за ней на такси. В семь вечера. Говорил я быстро, чтобы у нее не возникло даже мысли о свидании в саду у кремлевской стены.

– Какое-то время мне не стоит появляться в людных местах, – заговорщически понизив голос, сказал я.

– Вас разыскивает полиция?

– Со вчерашнего вечера.

– Господи! Так вы преступник?..

Я вспомнил сожженную бумажку с Золотой Формулой.

– Закоренелый.

– И что же вы натворили? Небось, убили кого-то?

– Пока нет, – тут перед моим внутренним взором предстало ненавистное лицо Берендеева, и я решительно добавил: – Но могу…

– Ну и врун же вы! Так кто же вас все-таки разыскивает? Жена?..

– Я не женат.

– Что так?..

– Не сделал привычки: говорят, семейная жизнь сушит.

Она секунду помедлила.

– Гоголя начитались?..

Не хватает только, подумал я, чтобы эта Лена оказалась интеллектуалкой!

Ко мне всегда льнули телевизионные и редакционные барышни, глаза которых при слове «интеллект» бархатно затуманивались. Я заметил, что все эти так называемые интеллектуалки большие мастерицы по части выпивки. Когда-то меня это в них привлекало, мне нравилось, что они одновременно и говорливые собутыльницы и страстные любовницы.

…В половине восьмого мы были у Гурама. Я позвонил в дверь. Открыл не хозяин, а гость. И этим гостем оказался Мишка.

Я пропустил Лену вперед.

– О, прекрасная незнакомка! – воскликнул Мишка и, сделав шаг назад, продекламировал:

– И странной близостью закованный,

Смотрю за темную вуаль,

И вижу берег очарованный

И очарованную даль.

Я незаметно погрозил ему кулаком.

Мишка, прищурившись, посмотрел на Лену.

– А я ведь вас где-то видел…

– Стара песня, – сказал я.

День рождения прошел скучно. Без скандала. И без драк. Мишка и Поверинов помирились, удалились на кухню и весь вечер проплакали, лакая водку из фужеров.

Лена заметила мой синяк и улыбнулась. Мне показалось, еще немного и она бы одобрительно присвистнула.

Обязанности тамады сам на себя возложил пожилой родственник юбиляра, приехавший из какой-то глухой высокогорной деревушки. Говорил он по-грузински. Это еще более усилило ощущение скуки. Потому что все поняли, о чем он говорил.

Потом высокогорный тамада поднял из-за стола и выволок на середину комнаты упиравшегося юбиляра и, зажав в зубах бутафорский ятаган, сплясал с ним лезгинку под Пятую

Симфонию Бетховена на скорости 78 оборотов. Это было отвратительно.

Я посматривал на Лену, и мне спьяну показалось, что я погибаю… Я не лирик, не поэт, мне не найти слов, чтобы передать чувство, которое меня охватило. В нем было все: и страстное желание, и нежность, и воспоминания о юношеских грезах, и ноющая боль в груди, и уже упомянутое предчувствие беды, словом, чего там только не было, в этом сумасшедшем чувстве. Я и не предполагал, что мое сердце еще способно на такие лихие выкрутасы. Я боялся, что сердечная мышца не выдержит и даст трещину.

Стоило мне посмотреть в ее глаза, как я почувствовал, что тону в их влажной серебристой глубине. Я бы, наверно, и в самом деле утонул, если бы не печальный опыт, который, к счастью, всегда при мне. Он не раз выручал меня в критические моменты, которые, дай я волю страстям, могли бы привести меня к болезни, любовной горячке, а там и к венцу, которого я после пятой кряду женитьбы боялся не меньше, чем черта с рогами или плахи.

Впрочем, допускаю, что все мои трогательные и беспокойные волнения в тот вечер, это лишь последствия неумеренного потребления крепких спиртных напитков. И дело здесь не в Лене, а во мне. Окажись на ее месте другая, я, возможно, стал бы испытывать столь же сильное чувство. Это была иллюзия чистейшей воды. Но очень часто иллюзия, возникающая под влиянием винных паров, принимается нами за подлинное чувство. И не надо думать, что иллюзия любви менее прочна, нежели истинная любовь. Очень многие проживают свои жизни, каждодневно имея такую иллюзию под самым носом.

…Помню, ехали в такси.

На какое-то время я утратил способность соображать. Сказались многочисленные рюмки водки, выпитые на юбилейном вечере. Возможно, я потерял сознание. Или уснул. Когда я пришел в себя, то понял, что, стараясь сохранить равновесие, стою у незнакомого подъезда, перед незнакомой дверью и рядом со мной стоит Лена.

Своим ключом она открыла дверь, и через мгновение мы очутились в холле, размерами превосходящем мою квартиру.

Помню бордовый ковер, в котором по щиколотку утопали ноги.

Помню огромное, устремленное ввысь, под теряющийся в темноте потолок, овальное зеркало, оправленное в бронзовую раму с завитками, стрелами и купидонами. Зеркало отразило две крадущиеся фигуры. Через мгновение зеркало очистилось и стало темным, словно на него набросили покрывало.

В противоположном углу холла, возле застекленной двери, я приметил рыцаря в сияющих доспехах. Железная рука рыцаря сжимала боевой топор. В сияющую грудь был впаян червленый крест. Из-под верхней части нагрудника выбивались клочья медно-рыжей бороды.

Ни слова не говоря, мимо рыжебородого крестоносца, на ходу срывая с себя одежду, мы проплыли в спальню.

Как бы сами собой воспламенились светильники, осветив громадную кровать под бордовым балдахином.

Я успел заметить, что на одной из прикроватных тумбочек стоит старинный телефонный аппарат с золоченой трубкой. Мне показалось, что я нахожусь в музее новейшей истории. Причем в той его части, которая посвящена интимной жизни какого-нибудь стремительно разбогатевшего парижского парвеню, который и дня не мог прожить без новой любовницы.

Глава 12

…Утром меня разбудил телефонный звонок. Проклиная все на свете, я снял трубку.

– Ну, какая сволочь?.. – плачущим голосом начал я, спросонья не сообразив, что я не дома. Скосив глаза, я увидел обнаженное плечо девушки и вспомнил, что нахожусь в чужой квартире, в чужой спальне… В ужасе я зажал себе рот рукой. Но было поздно: слова были произнесены, и трубка была у уха.

– Здравствуйте, Лев Николаевич, – услышал я, – вас беспокоят из ФСБ.

Я резко отнял трубку от уха, словно это была не трубка, а гремучая змея.

Из трубки доносились какие-то лающие звуки. Словно говорящий с энтузиазмом упражнялся в немецком. Я опять приложил трубку к уху.

– …айр… леп… ав… ан… – бубнил посланец спецслужб.

– Простите, как вас зовут? – прервал я его бормотание.

– Я уже представлялся. Повторяю: полковник Лепешинский, Павел Иванович, – как бы нехотя отрекомендовался мой собеседник.

Вот те нá! Лепешинский, да еще Павел Иванович. Какая-то помесь Чичикова с бывшей примой Большого.

– Очень приятно, – сказал я унылым голосом, – а вы, случаем, не ошиблись номером?

– Вы знаете, – задушевно сказал полковник, – мы здесь вообще-то редко ошибаемся.

– А ФСБ… это что? Бывшая КГБ?

– ФСБ – это ФСБ, – в голосе моего собеседника появились нотки раздражения. – Мы хотели бы с вами встретиться, Лев Николаевич. Надеюсь, вы не возражаете?

И тут я окончательно проснулся.

– Конечно, какие могут быть возражение! – откликнулся я с жаром. – Тем более что речь, наверняка, пойдет о защите государственных интересов моей горячо любимой отчизны…

– Не стоит иронизировать, – сказал чекист.

– А что я такого сказал?

– Не стоит иронизировать, – повторил мой собеседник. – Вы не могли бы подъехать завтра, в понедельник, к нам, на Лубянку… ну, скажем, – я слышал, как он перелистывает календарь, – часам к двум дня?

Я задумался. Эх, была не была!

– В два часа я обычно обедаю. Лучше в три.

– Значит, так, записываю: в два, – сказал он с нажимом. – Там приемная…

– Я знаю…

– Знаете? Странно…

– Ничего странного в этом нет, любезнейший Павел Иванович… Меня уже пытались вербовать ваши коллеги, когда я еще студентом был. Кстати, вас, случаем, не в честь Чичикова…

– Не в честь, – быстро ответил чекист. Он уже не скрывал раздражения. – И к народной артистке Ольге Лепешинской я не имею никакого отношения… Итак, в два часа дня, в понедельник. Постарайтесь не опаздывать. И захватите паспорт.

– Вещички брать?

– Вещички?.. – полковник помедлил, как бы что-то решая. – Пока не надо.

– И на том спасибо, – пробормотал я.

– Не понял…

– Вы не могли бы сказать, о чем пойдет речь?

– Вот мы с вами встретимся, дорогой Лев Николаевич, вы все и узнаете. Мы вам все-все расскажем, – голос моего собеседника звучал почти приветливо.

Полковник быстро попрощался и положил трубку.

«Вот и проявились…»

Они знали, что я нахожусь у Лены, какого-то черта или, вернее, с каким-то маловразумительным расчетом позвонили на ее домашний номер… Зачем? Чтобы показать мне свое всесилие? Поиграть в загадочность? Почему не позвонить мне на мобильник, или по домашнему телефону, или, в конце концов, на кафедру?! Мальчишество какое-то…

Или…

Я повернул голову и посмотрел на свою возлюбленную.

Лена лежала с закрытыми глазами.

Я быстро встал и отправился на поиски ванной.

***********

…Вернувшись к себе на Воздвиженку, я остаток воскресного дня провел у телевизора, попивая пиво и предаваясь раздумьям о своем будущем.

Звонила Лена. Звонила дважды. В первый раз я сказал ей, что занят, ибо не могу оторваться от плиты, поскольку готовлю себе сиротский ужин с перепелами, омарами, почками по-генуэзски и запеканкой из тыквы. Она хихикнула и перезвонила через час.

– Ты насытился? Как запеканка?

– Запеканка?.. Какая, к черту, запеканка?! Лена! – закричал я. – Почему они?..

– Кто – они?

– Почему эти люди в хромовых сапогах и синих погонах звонили по твоему номеру?

– Можно я приеду к тебе?

– Сначала ответь на вопрос.

– Я хотела бы приехать.

– Ты что, голодна?

– Нет, то есть, да… – голос ее звучал растерянно.

– Тогда лучше завтра… Я все съел, дома шаром покати. Ничего нет, ничего! нет ни муки, ни круп, ни соли, ни мыла, ни спичек. Завтра с утра я буду болтаться в центре, словом, позвоню… И еще, я тебя люблю.

Наверно, я не солгал, но мне очень не хотелось, чтобы это оказалось правдой.

Глава 13

Утром, в понедельник, в парикмахерской у Покровских Ворот, мастер, молоденькая девчонка с сумасшедшими глазами, окончив стрижку, предложила мне «подправить» брови.

Парикмахерская была малюсенькая: всего четыре кресла. В одном из них, по шею укутанная в белую простыню, с царственным видом восседала очень красивая дама средних лет. У нее была высокая, пышная прическа, вроде тех, коими славились кинозвезды в середине прошлого столетия. Взбитые волосы, издали похожие на золотую корону, обрамляли нежный лик незнакомки.

Скосив глаза, я незаметно наблюдал за ней. Она еще могла нравиться. Даже мужчинам моего возраста.

Спустя несколько минут, после того как ей вымыли голову, я еще раз посмотрел в сторону женщины. Сначала я подумал, что ее подменили. Яркая соблазнительная красавица исчезла. Мне показалось, что ее место занял мужчина. Шикарная куафюра, набрав влаги, облепила череп сурового нордического типа. Нос вытянулся и посинел. Ей бы очень пошли аршинные усы и рогатая каска кайзера Вильгельма, подумал я. Вот так женишься, а через день, когда поймешь, на ком женился, пойдешь и удавишься на первой же попавшейся осине.

– Так подправлять или нет? – повторила парикмахерша. Она переминалась с ноги на ногу и угрожающе щелкала ножницами.

Я перевел взгляд на свое отражение.

– Я что, похож на Брежнева?

Девица пожала плечами. Я заметил, что она жует резинку. Я повернул голову сначала направо, потом налево, самым внимательным образом изучая себя в зеркале. Хорошие брови, в меру густые и ровные.

И тут я подумал, когда это еще мне предложат такую экзотическую услугу – подправление бровей. Вряд ли у них там, на Лубянке, во множестве водятся мастера по бровям.

– Валяйте, подправляйте, черт с ва… я хотел сказать, с ними!

***

…В Институт я не поехал. Лекций у меня не было. А в лаборатории и без меня знают, что делать. Я около часа с мечтательным видом бродил по бульварам, потом зашел в бар выпить кофе и выкурить сигарету.

Раньше в этом баре помещалась молочная лавка, я это хорошо помнил, потому что не раз мальчишкой покупал здесь кефир и сметану.

Я сидел за столиком у окошка и смотрел на унылую улицу, которую знал с детства. Я посмотрел на часы. До визита на Лубянку оставалось еще много времени.

Я набрал номер Лены.

…Ее приезд ничего не прояснил. Звонок полковника из органов удивил ее не меньше, чем меня. По крайней мере, так она мне сказала.

– Ты всегда так много пьешь? – спросила она.

Я скривил губы. Столь резкий переход покоробил меня. Я не люблю, когда стесняют мою свободу: напиваться где, когда и с кем угодно я считаю своим неотъемлемым правом, завоеванным в борьбе с… впрочем, черт его знает, в борьбе с кем и с чем. Может, с самим собой.

Я вспомнил бордовый ковер, в котором тонут ноги, богатую спальню, напоминающую покои парижского буржуа, рыжебородого крестоносца и золоченый телефонный аппарат.

– Что это за квартирка у тебя такая?

– Какая – такая?..

– Необычная.

– Это служебная квартира директора музея. Он обставил ее в соответствии со своими несколько старомодными вкусами. Кстати, в квартире нет ни одной антикварной или музейной вещи. Все это копии или подделки, от которых музеи всего мира вынуждены постоянно избавляться. Некоторые экспонаты перекочевали из запасников музея в эту квартиру.

– Вот как. И кем же он тебе приходится, этот директор? – с внезапной ревностью спросил я.

Лена наклонила голову и улыбнулась.

– Директор музея – мой отец. Многие вещи он изготовил собственными руками, например, рыцаря выковал, когда был еще студентом истфака.

– А бороду? – я усмехнулся. – Бороду похитил у Фридриха Барбароссы?

Лена ничего не ответила. Она сидела напротив меня и, сосредоточенно морща лоб, потягивала коктейль. Как она была хороша!.. От желания у меня закружилась голова. Я протянул руку и дотронулся до ее щеки.

Решение пришло внезапно.

– Ну, их всех к черту!

***

…Названивали на мобильник и на домашний. Номера не определялись. Видимо, беспокоились на Лубянке. Шиш им, а не Старосельский, времена теперь не те. Приеду, когда пожелаю.

Наконец, прорвался Мишка.

– Ты где?

– А ты где?

– На пути в больницу. В психиатрическую… – Мишка замолчал.

Молчал и я. Если он сам себя, без чьей-либо вежливой подсказки, решил уложить в сумасшедший дом, честь ему и хвала.

К слову сказать, знавал я одного несгибаемого борца с собственными слабостями, учителя математики, тяжелейшего алкоголика, который раз в полгода собирал остатки изношенной воли и ехал в Кащенко сдаваться на милость нашей прославленной отечественной психиатрии.

И все же Мишка не таков. Сам он туда ни за что не поедет. Даже за деньги.

– Какого черта ты молчишь? – услышал я.

– Я не молчу. Это ты молчишь.

– Ты не находишь это странным?

– Что – странным?..

Нет, за один только этот разговор нас обоих стоило бы упечь в сумасшедший дом!

– Дурак! Повторяю, тебе не кажется странным, что я, не успев сытно пообедать, барабаню в психушку?

– Нет, не кажется.

– Соловей…

У меня екнуло сердце.

– Ну?..

– Кажется, наш Соловей опять спятил. Подробностей не знаю. Отвезли вчера.

– Куда?

– На Потешную, в психушку…

– Выезжаю…

– Только тебя там не хватало! Я пока поеду один, изучу обстановку…

– Ты знаешь, как в былые времена поступали с гонцом, принесшим дурную весть?

Мишка ответил не сразу.

– Знаю, – услышал я, – с него, с живого, сдирали шкуру.

Я кладу трубку и смотрю на Лену.

– А кто он, этот твой Соловей? – спрашивает она.

– Главное, он мой друг, – отвечаю. – Соловей – это прозвище известного писателя Петра Соловьева. Первый раз слышишь?.. Неудивительно – он известен лишь в широких кругах любителей любовных романов.

Я постепенно знакомлю Лену со своими друзьями. Делаю я это заочно, используя рассказы и забавные истории из их жизни. Как всякий уважающий себя рассказчик, я орнаментирую эти истории вымышленными деталями. То есть, безбожно вру. Такую дальновидную форму знакомства я ввел в обиход с тех пор, как перестал питать иллюзии относительно своей и их порядочности. Я придерживаюсь той теории, что чем дальше находится друг дома от предмета твоего перманентного обожания, тем покойней будет твой сон.