Текст книги "Идеальный любовник"

Эмерелд Монтегью казалось, что ее прокляли. Уродливый особняк из красного кирпича на Портмен-сквер, наполненный антиквариатом, казался мавзолеем без смеха ее матери. Девушка ощущала невосполнимость потери, опечаленная отсутствием матери, словно та умерла. Ей очень хотелось учиться в школе, что было бы счастливым избавлением, но отец тут же убил эту надежду. В школе она ускользнет из-под его контроля, а это неприемлемо для Уильяма Монтегью.

Вместо этого он нанял гувернантку, миссис Ирму Бладжет: ревнительницу дисциплины, тюремщицу, шпионку и доносчицу. Высокая женщина подавляла Эмерелд, или Эмму, как ее теперь называли.

После ослепительной красоты матери дочери Монтегью было трудно даже смотреть на миссис Бладжет. Ее глаза вылезали из орбит самым непривлекательным образом, но не упускали ни единой мелочи. Фактически безгубый рот скрывал мелкие и острые зубки.

Уильям Монтегью ничего не забыл, когда объяснял гувернантке ее обязанности:

– Я хочу, чтобы вы уничтожили малейший след ирландского происхождения в моей дочери. Ирландцы приводят меня в ужас! Ее не должны больше знать как Эмерелд. С этого момента она только Эмма. Я также хочу, чтобы изменился ее внешний вид. Начните с волос. Я хочу, чтобы вы изменили все – одежду, речь, книги, музыку, привычки и сломили ее неповиновение. Ее мать была развратной женщиной, так что вы обязаны следить, чтобы в дочери не проявилось ничего подобного. Я хочу, чтобы она была послушной, целомудренной и кроткой.

Со дня приезда миссис Бладжет жизнь Эммы стала сплошным кошмаром. Все зеркала убрали, еду давали маленькими порциями и наказывали за каждое слово, за каждый поступок. Ее волосы остригли и заставляли бесконечно повторять монотонные молитвы, чтобы удержать от греха и очистить от дьявола.

Миссис Бладжет целиком и полностью разделяла мнение Монтегью, что забывать о розге – значит портить ребенка. Когда Эмма горько пожаловалась отцу, что гувернантка подняла на нее руку, тот грубо уверил ее, что если она еще раз даст этой достойной женщине повод избить себя, то пусть ждет еще одной порки после его возвращения домой.

Молча страдая, Эмма упрекала мать за то, что та обрекла ее на безрадостную жизнь, которая теперь потеряла для нее всякий смысл. Мысленно она разделила свою жизнь на два периода – до праздника у О'Тулов и после него. В тот день начались ее ночные кошмары.

Дни были бесцветными, а по ночам ей спились тягостные сны. Эмма видела свою мать, но это никогда не приносило ей удовольствия. Обвинения, взаимные упреки и слезы наполняли эти ночные видения. Сон с участием Шона возвращался к ней снова и снова, начинаясь всегда одинаково, но заканчиваясь по-разному.

Эмерелд лежит на сахарно-белом песке в лучах солнечного света, под мягким морским бризом, играющим ее темными кудрями. Восхитительное чувство предвкушения поднимается в ней, ее переполняют радость, ожидание счастья, потому что она знает – скоро, очень скоро он придет к ней.

Она не открывала глаз, пока не ощутила трепетание, словно бабочка крылом прикоснулась к краешку ее губ. Девушка улыбнулась про себя и медленно подняла ресницы. Он стоял на коленях, пристально глядя на нее, в его темных стальных глазах плясали веселые искорки. Не опуская глаз, она медленно встала на колени рядом с ним.

Им не требовались слова, им хотелось только прикасаться друг к другу, и это желание было сродни голоду. В едином порыве их пальцы сомкнулись, побежали по щеке, по горлу, по плечу. Ладонь Эмерелд коснулась его сердца, и она ощутила его биение под своими пальцами. Он был великолепным мужчиной. Он был ее ирландским принцем. Он наклонился, собираясь поцеловать ее, но, почти уже коснувшись ее губ, Шон превратился в Джозефа О'Тула: «Я решил взять тебя. У меня есть Эмбер, но и тебя я хочу тоже!»

Эмма проснулась с ощущением вины, потому что во сне ей хотелось уйти с ним, чтобы встретиться с матерью.

– Я ненавижу Ирландию и ирландцев! – прошептала она. Раньше Эмма ни к кому не питала ненависти, но теперь она хорошо узнала это черное чувство. Она ненавидела Ирму Бладжет, своего отца, она ненавидела О'Тулов и втайне она ненавидела собственную мать.

Когда Эмбер пришла в себя, после отъезда Монтегью и детей прошел целый день и ночь. Она еще не знала, что у нее вывихнуто плечо, сломаны три ребра и отбиты почки. Попытавшись сдвинуться с места, женщина ощутила такую боль, что ей осталось только лежать в надежде, что кто-нибудь придет ей на помощь.

Снова спустилась ночь, Эмбер так страдала от жажды, что, собрав все силы, поползла к двери, но обнаружила ее запертой. До восхода солнца Эмбер то впадала в забытье, то опять приходила в себя.

Опираясь на левую руку, она проползла через комнату к медному кувшину с дельфиниумами. Женщина поставила в него цветы, ожидая приезда Джозефа. Неужели это было только вчера? Казалось, прошла целая вечность. Эмбер выбросила увядшие цветы и поднесла кувшин к губам. Вкус оказался настолько отвратительным, что она выплюнула первый глоток, но, понимая, что ничего другого ей не остается, заставила себя проглотить солоноватую застоявшуюся жидкость с тошнотворным металлическим привкусом.

И тут Эмбер вспомнила о графине с коньяком, который Монтегью держал в буфете вместе со своим хлыстом для верховой езды. Женщина встала на колени и дотянулась до полки. От боли она чуть было не уронила графин. Дрожащей рукой Эмбер поднесла его к губам и отпила немного крепкого напитка. Ярко-красная роза расцвела у нее в груди, и, пока она пила янтарную жидкость, ее боль, казалось, уменьшалась.

С помощью медного кувшина Эмбер удалось сломать замок в двери спальни. На это ушло много времени и все ее силы. Отдышавшись, она кое-как натянула единственную одежду, которая у нее оставалась, – ту самую, что Джозеф снял с нее, когда они, не ведая ни о чем, занимались любовью в последний раз. Она с вызовом надела янтарные серьги, подаренные ей Джозефом.

Два пролета лестницы оказались таким тяжелым испытанием, что она едва проползла их на животе, дюйм за дюймом. Сундуки со всеми ее вещами, сложенные в холле, исчезли, и Эмбер поняла, что у нее осталось только то, что на ней надето. Опираясь на левую руку, она встала на ноги, чтобы взглянуть в зеркало в холле, и в ужасе отшатнулась при виде своего отражения. Ее лицо от лба до подбородка почернело от ударов. Оторвавшись от столика, она упала на правое плечо. Боль от удара едва не заставила ее снова потерять сознание, но она выдержала. Болезненные ощущения не утихали, но Эмбер поняла, что плечо встало на место.

Кладовая оказалась пустой. Слуги тщательно все убрали, прежде чем уйти. В огороде она нашла только лук-сеянец и петрушку, но съела все, что было съедобным. Сломанные ребра не позволили ей напиться из колодца, но в ведре на самом дне оставалось немного свежей воды, и она жадно выпила ее.

Эмбер знала, что должна добраться до Ирландии, до Джозефа. Он оставался ее единственной надеждой. Уже стемнело, когда она с огромным трудом преодолела почти две мили до деревни и в изнеможении опустилась на песок, дожидаясь рассвета, когда рыбацкие лодки выходят в море. Рыбаки уставились на нее как на привидение, пока один из них, живущий на Англси, не узнал ее. Они перевезли ее через море обратно на родину, куда ее нога не ступала семнадцать лет. Эмбер сняла свое золотое обручальное кольцо и с силой вложила его в руку мужчины, когда он помог ей сойти на берег.

– Благодарю вас, оно мне больше не понадобится, – прошептала она.

Глава 9

«Сера-1» вошла в устье Темзы ближе к вечеру и плыла по широкой реке мимо Тауэрской пристани и нависшего над водой лондонского Тауэра. У старого здания таможни судно осмотрели и разрешили пришвартоваться в лондонской гавани.

– Я думаю, нам надо подыскать собственное жилье, а не пользоваться гостеприимством Монтегью, – заявил Джозеф.

Хотя Шон мечтал о новой встрече с Эмерелд, он искренне согласился, что Джозефу лучше не жить под одной крышей с Эмбер Монтегью.

– Пока нам не удастся здесь как следует оглядеться, лучше хотя бы пару дней не сообщать Хитрому Вилли, что мы здесь.

Но Хитрый Вилли знал об их приезде уже через час. Он получил записочку с таможни и еще одну из конторы военного-морского флота неподалеку от Тауэрской пристани о том, что О'Тулы прибыли на борту своей шхуны «Сера-1».

Шон и Джозеф как раз вытаскивали свои сундуки на палубу, когда корабль Адмиралтейства «Защита» подошел к якорной стоянке рядом с их судном. На палубе стояли Уильям Монтегью, его сын Джон и племянник Джек.

– Надо же, какая встреча, – сердечно окликнул их Уильям. «Черт бы тебя побрал», – подумал Шон.

– Я и понятия не имел, что вы будете в Лондоне в этом месяце, но вы здесь самые желанные гости. Все ли в порядке в Грейстоунсе?

– Лучше и быть не может, – ответил Шон, прежде чем Джозеф успел открыть рот. Если эта свинья приложила руку к их неприятностям, он скоро это выяснит.

– Джек, Джон, несите их вещи на борт, – скомандовал Монтегью, и молодые люди немедленно сошли с корабля, чтобы исполнить приказание.

Шон позвал матросов:

– Ждите нас здесь через месяц, ребята. Если мы решим вернуться раньше, то приплывем домой сами. – Он подмигнул им.

– Приведите на обратном пути «Серу-2», я устал от того, что Шон все время командует, – пошутил Джозеф. Потом братья на мгновение стали серьезными. – Помогите деду, если сможете, – попросил старший.

– Отправляйтесь с Богом, – напутствовал их Шон. – Пусть Он держит вас в своей руке и не выпускает.

Когда О'Тулы поднялись на борт «Защиты», Шон нутром почувствовал, что только юный Джонни искренне рад их видеть. Он прилип к Шону, как сиамский близнец. Обожание юноши бросалось в глаза.

– Это надо отметить. – Уильям Монтегью обменялся с гостями сердечным рукопожатием. – И я уже знаю местечко для таких пышущих здоровьем повес, как вы двое. Когда мой брат Сэндвич вернулся, познав роскошь Востока, он основал Диван-клуб. Я гарантирую, что вы никогда не видели ничего подобного.

Шон подумал про себя, что Джек сгорает от нетерпения, а Джонни выглядит встревоженным. Он не думал, что у Джозефа есть настроение идти в бордель. Его брат испытывал вожделение только к Эмбер. Но Шона мучило любопытство. Он не был знаком с обычаями Востока и готов был расширить свой кругозор даже в ущерб морали.

Пятеро мужчин спустились вниз в каюту капитана, где Монтегью разлил по стаканам французский коньяк и предложил тост:

– За грехи плоти!

Шон заметил, как Уильям быстро взглянул на его брата, и снова в его голове шевельнулось подозрение. Он гадал, разделяет ли Джозеф его тревогу, но если их мысли совпадали, то брат отлично скрывал это. Шон решил поделиться с братом своими сомнениями, предупредить, что Монтегью играет с ним в кошки-мышки в отношении Эмбер, что партнер отца, вероятно, донес на их деда и что старый Эдвард умирает.

Джек Реймонд отпустил какую-то непристойность, и Шон увидел, как брат, смеясь, закинул голову. Завтра наступит очень скоро, решил Шон. Он позволит Джозефу насладиться его первым вечером в Лондоне.

По дороге в Диван-клуб Монтегью развлекал их рассказом о большом путешествии графа Сэндвичского:

– Чтобы не походить на других, мой брат нанял корабль в Италии, который отвез его в Грецию, на Кипр и в Египет. Его очаровал султан Оттоманской империи, деспот, правящий с помпой, великолепием и жестокостью, особенно своим гаремом. Мой брат попал под влияние мусульманской религии с ее оправданием полигамии и подчинением женщин. Это достойно подражания. Когда женщины знают свое место, жизнь становится намного приятнее.

Шон видел, как брат поджал губы, а его глаза потемнели. Джозеф не переставал думать об Эмбер. Будет чудом, если вечер окончится без драки!

Пройти через портал Диван-клуба значило попасть в другой мир. В воздухе пахло благовониями. Восточная музыка – звуки флейт, цитр, тарелок и других странных инструментов – плыла по комнатам.

У входа их встретили евнухи, предложившие цветные одежды, состоящие из шаровар, тюрбана и кинжала.

Выбор оставался за гостями. Они могли остаться в своих костюмах или переодеться в восточное платье. Уильям Монтегыо переоделся первым, выбрав цветной наряд, перевязанный поясом, золотой тюрбан и кинжал, дополняющий одеяние. Его племянник Джек последовал примеру дяди, нарядившись в платье цвета павлиньего пера и взяв серебряный кинжал.

Братья О'Тулы были поражены. Джозеф отказался от маскарада, когда увидел, насколько нелепо выглядит Монтегью. Джонни, раздираемый необходимостью последовать примеру отца и нежеланием расставаться с собственной одеждой, спросил Шона:

– А вы что решили?

Шон скрыл свое удивление не только поведением Джонни, но и всем происходящим. Причудливый наряд не оскорблял его мужественность, но он знал, что чувство юмора не позволит ему вырядиться во все это. Шон нашел компромисс, сняв рубашку и куртку и облачившись в кремовую джеллабу поверх собственных брюк. Джонни облегченно улыбнулся и сделал то же самое.

Мужчин провели во внутреннюю комнату, поражавшую своим роскошным великолепием. Стены украшали зеркала, полы устилали восточные ковры, по которым были разбросаны вышитые подушки. В центре расположился фонтан – обнаженная нимфа, и вода текла из ее сосков. Разлапистые пальмы дополняли эту картину оазиса в пустыне. Шон закусил губу. «Только верблюда не хватает», – непочтительно подумал он.

Дверь открылась, чтобы пропустить пятерых женщин, несущих маленькие подносы. Они были одеты в прозрачные шаровары, и, хотя их лица скрывала вуаль, грудь оставалась обнаженной. Женщины встали на колени, склонившись в низком поклоне и предлагая гостям маленькие чашечки с турецким кофе. Шон пригубил напиток и тут же понял, что в кофе добавлено что-то такое, чему он не знал названия.

Поперек каждого подноса лежала плеть. Монтегью и Джек немедленно схватили свои, потрясая ими в воздухе. Уильям, увидев, что О'Тулы никак не реагируют, объяснил:

– Это рабыни. Они готовы исполнять все ваши желания и подчиняться вашим приказам. Если они не понравятся хозяину, он может их отстегать.

– Я не могу сам выбрать себе шлюху? – с сарказмом поинтересовался Джозеф.

Монтегью рассмеялся:

– Эти рабыни лишь слегка утолят вашу жажду. За этой дверью мириады девушек. Вы выберете себе любую, и она удовлетворит все ваши нужды, не важно какие. И не ограничивайте свой выбор одной. Здесь царит полигамия.

Два негра-евнуха распахнули широкие двери, и перед ними предстал гарем, полный едва одетых красавиц, раскинувшихся на диванах. В комнате было тепло, и рабыни стояли по ее периметру, взмахивая огромными опахалами из страусовых перьев. Занавески из бусинок отделяли альковы от зала, впрочем, джентльмены могли наслаждаться и посреди гарема, устроив настоящую оргию.

Монтегью ткнул своей плеткой одну из женщин. Когда она упала на колени перед ним, он растянулся на диване, который она освободила, и занялся отбором девушек.

Джозеф расположился на подушках рядом с тремя гуриями, пускавшими мыльные пузыри. У него не было настроения предаваться разврату, но ему хотелось попробовать наркотики. Джонни приклеился к Шону, так что тому пришлось постараться, чтобы ободрить паренька, помочь ему забыть свои опасения и немного расслабиться. Взгляд Шона остановился на девушке, выглядевшей совсем юной. Он сжал руку Джона:

– Почему бы тебе не поговорить вот с этой? У нее очень милое личико.

Когда Джонни послушался его, Шон выбрал женщину с самым щекастым лицом. Он протянул руку:

– Хочешь пойти со мной?

Она вложила свои пальцы в его ладонь и с опущенными глазами позволила отвести себя за занавеску из бусинок. Взгляд Шона обежал альков, отметив низкий диван, достаточно широкий для двоих. Полуобнаженная одалиска упала перед ним на колени, не поднимая на него глаз, и прошептала:

– Что вам угодно, хозяин?

– Ты сделаешь все, что я захочу?

– Да, хозяин, – прошептала она.

– Тогда я хочу, чтобы ты перестала играть и поговорила со мной.

Девушка изумленно вскинула ресницы и, заглянув в его серебристые смеющиеся глаза, улыбнулась.

– Ну и странное же местечко!

Шон растянулся на диване и знаком велел ей присоединиться к нему.

– Иди сюда и расскажи мне об этом. – Он улыбнулся от удовольствия, когда женщина прыгнула на низкий диван и ее груди дерзко подпрыгнули.

– Ты показался мне спортсменом, не похожим на обычных посетителей. Разрази меня Господь, эти старые ослы не могут возбудиться, пока не поиграют в хозяина и рабыню. Мы должны вылизывать им ноги и другие отвратительные части тела, и все равно им приходится стегать нас, пока у них не встанет.

– Почему ты здесь работаешь?

– Деньги хорошие. Я зарабатываю сотню пиастров за ночь.

– Это же всего один фунт, – удивился Шон, показывая свое знание иностранной валюты.

– Что ж, больше ни одно заведение не платит своим девушкам так много, и здесь всегда есть шанс, что какая-нибудь «шишка» возьмет тебя в любовницы.

– Как тебя зовут?

– Турецкое Наслаждение. – Ее почти трясло от смеха. – Настоящее мое имя Нелли Картер. Ты ведь не хочешь на самом деле только разговаривать, правда? – Ее рука скользнула под его джеллабу и вверх по сильному бедру. Его член напрягся под ее пальцами, и она сказала: – Господи, чтобы у этих старых мужиков так встало, нужен только волшебный бальзам!

Шон засмеялся:

– Ты и вправду Наслаждение. Имя отлично тебе подходит. Почему бы нам просто не потрахаться по старинке, а потом не выкурить чего-нибудь экзотического?

– О, пожалуйста. У нас есть турецкий табак, гашиш, конопля или опиум. Выбирай себе отраву.

К тому времени как они были готовы покинуть Диван-клуб, у всех на лицах, кроме Джонни, красовались следы дебоша. Джек и Уильям Монтегью напились, последний нетвердо держался на ногах, а настроение племянника явно ухудшилось.

Шон ощущал действие выкуренного гашиша, которое казалось ему приятным, но Джозефу требовалась его помощь, чтобы устоять на ногах. Шон гадал, что же было в трубке брата, кроме воды, если того так развезло.

Когда они вернулись на палубу «Защиты», прогулка несколько облегчила состояние Джозефа, так что Шон отпустил его и подошел к поручням, глядя на то, что называли величайшим городом мира. Огни корабельных фонарей мерцали в темноте, и столица внизу казалась окруженной ореолом, сияющим в темном небе.

Шон услышал, как рядом с ним кто-то выругался:

– Ирландский подонок. – А потом он разобрал что-то вроде: – Я покажу тебе, как связываться с чужой женой…

И тут между Джозефом и Джеком Реймондом завязалась драка, а Монтегью стоял в стороне, подначивая свою команду. Ни минуты не колеблясь, Шон схватил тяжелый деревянный бочонок и присоединился к потасовке.

– Английские ублюдки, – выругался он, пытаясь пробраться к брату и разбив три или четыре кормовых весла, которыми орудовали матросы.

Монтегью прорычал:

– Свяжите их!

Шона схватили четверо матросов с «Защиты», не позволяя даже двинуться с места. Рыча от ярости, пытаясь ударить каждого, кто оказывался рядом, он мог только беспомощно смотреть, как и Джозефа очень быстро схватили. Шон заметил, как исказилось от ужаса лицо Джонни Монтегью, а потом все скрыла чернота.

Когда Шон медленно пришел в себя, он сначала подумал, что выкуренный им гашиш стал причиной ночного кошмара. Ему казалось, что у него нет рук, но плечи ломило. Он потряс головой, чтобы мысли прояснились, и почувствовал, как все его тело медленно качнулось в воздухе. Боль в руках и плечах все время нарастала, но кистей он по-прежнему не ощущал. Шон окончательно пришел в себя и понял, что его подвесили, словно засоленный окорок!

Боль становилась невыносимой. Он постарался отвлечься от нее, пытаясь выгнуть шею и взглянуть на свои оковы. Ясно, почему он не чувствовал рук, – его привязали за большие пальцы, кровообращение нарушилось, и пальцы онемели. Крепкое ругательство сорвалось с его губ, когда он опустил голову и вгляделся в темноту. «Господи, нет!» – мысленно воскликнул Шон, потому что с другой стороны палубы медленно покачивалось еще одно тело. Джозеф, это мог быть только Джозеф!

– Джо, Джо! – позвал он брата, но ответа не было, и Шон решил, что брату лучше быть без сознания, чем мучиться от боли. Его мысли заметались в поисках ответа. У него не оставалось сомнений, что Монтегью знал об обмане Джозефа. Этот сукин сын явно спланировал месть. Он пригласил их в бордель специально, понимая, что это развлечение лишит их сил, и они, как ягнята, пошли на бойню. «Боже, теперь понятно, почему эти гребаные англичане называют ирландцев тупицами!» – подумал Шон, испытывая отвращение к самому себе.

Боль, пожиравшая его тело, была мучительной. Когда у него не осталось больше сил терпеть ее, он провалился в спасительное беспамятство. Когда Шон снова очнулся, серый свет зари только забрезжил. Джозеф уронил голову на грудь, и Шон в ужасе увидел, как на палубу капает кровь из раны на его животе.

Руки у Шона онемели до плеч, но голос-то у него остался. И он начал реветь и орать так громко, что задрожала грот-мачта. Горстка матросов окружила его, но никто не осмеливался развязать веревки без приказания Монтегью. Наконец Джек Реймонд приблизился к братьям. Он оглядел Джозефа, мрачно взглянул на Шона и отправился будить дядю.

Когда Джек открыл дверь капитанской каюты, Уильям Монтегью пытался справиться со своим адмиралтейским мундиром.

– Что это за кошачий концерт? – требовательно спросил он.

– Шон О'Тул… А Джозеф мертв, – выпалил побледневший племянник.

На какое-то мгновение в глазах Монтегью промелькнуло торжество, пока он не осознал последствия их выходки.

– Господи, что же нам делать?

Джек увидел его уязвимость и немедленно этим воспользовался:

– Разумеется, это Шон О'Тул убил своего брата. Хладнокровное убийство.

– Отлично, Джек, – с облегчением выдохнул Уильям. Ему не было нужды добавлять, что он в долгу перед своим племянником. Тот и так это знал.

Монтегью вышел на палубу.

– Сними их, – приказал он.

Джек сначала обрезал путы Джозефа и положил его остывшее тело на палубу «Защиты».

Шон смотрел с ужасом, поняв, что случилось с братом.

Реймонд постарался отойти как можно дальше, разрезая кожаные ремни, связывавшие большие пальцы рук Шона, но он напрасно беспокоился. О'Тул не чувствовал рук и упал на палубу, словно мешок, как только его освободили.

Опираясь на локти, Шон подполз к Джозефу и беспомощно приподнялся рядом с его телом. Это был худший момент его жизни – на коленях перед англичанином, зарезавшим его брата, словно поросенка.

– Джозеф мертв! – произнес он, обвиняя, не желая поверить тому, что видели его глаза.

– Да, и это ты убил его, – заявил Монтегью.

– Будь проклята твоя черная душа, развратный английский выродок!

– Ребята, в кандалы его! – рявкнул Монтегью. Его приказ пришлось выполнять четверым.

– Не важно, кто убил его, ты или твой лизоблюд Джек. Вы оба взяли эти чертовы кинжалы в борделе. И все из-за того, что он доставил Эмбер единственную в ее жизни радость!

– Держите его покрепче, – приказал Уильям и ударил ногой закованного в цепи парня. Он оглядел поверх головы Шона лица собравшихся матросов. – У меня полно свидетелей того, что произошло на «Защите» вчера вечером. – Монтегью увидел сына. – Говори, Джон, ты видел, как они дрались.

Джонни трижды открывал рот, прежде чем сумел вымолвить:

– Я был пьян, отец.

Стальной взгляд Шона уперся в него.

– Скажи правду, Джонни!

Но на затравленном лице паренька он увидел только страх, и его надежды рухнули. Когда матросы тащили его в трюм, глаза О'Тула не отрывались от тела брата и его душу затопила разрывающая сердце боль.

У него заломило руки, как только восстановилось кровообращение. Шон обрадовался физическому страданию, надеясь, что оно поглотит душевную муку. Он лежал в цепях, его тело горело, как в лихорадке, а сердце обливалось кровью от чувства неискупимой вины.

– Джозеф, Джозеф, я поклялся деду, что буду оберегать тебя! – Шон впал в отчаяние, а потом начал бредить, когда его большие пальцы почернели и раздулись до неузнаваемости.

В течение последующих суток он то впадал в беспамятство, то приходил в себя. Кто-то был рядом с ним, заставляя пить, усмиряя его жар холодной губкой, массируя ему руки и повторяя его имя:

– Все будет хорошо, Шон, все будет хорошо.

И Шон испытывал огромное удовлетворение и покой, когда Джозеф говорил с ним, но, когда он наконец открыл глаза, рядом с ним сидел Джонни Монтегью.

– Мне очень жаль, Шон. У тебя на пальце гангрена, и корабельный хирург говорит, что его придется отрезать.

О'Тул увидел, что по лицу молодого Монтегью текут слезы.

– Я только что потерял брата, разве, черт возьми, палец имеет значение?

Джонни освободил его от цепей и помог дойти до каюты хирурга. Там оказалось не очень-то чисто, да и доктор был не слишком опрятным. Он налил Шону рома, но тот презрительно отказался. Хирург сам выпил спиртное, и это была явно не первая его рюмка за день. Он уложил левую руку Шона на прочную деревянную колоду и взял резак для мяса.

– Тебе будет больнее, чем мне, парень.

Один быстрый удар отрубил почерневший большой палец у второго сустава. Шон чуть не откусил себе язык, пытаясь заглушить стон, рвущийся у него из горла. Когда хирург прижег рану раскаленной докрасна кочергой, О'Тул потерял сознание.

Суд Адмиралтейства не занял много времени. Свидетельские показания были состряпаны заранее. Шона О'Тула обвинили в убийстве брата, произошедшем в тот самый день, когда они записались в команду корабля «Защита». Его подпись предъявили, Уильям Монтегью все подтвердил, а Джек Реймонд выступил главным свидетелем обвинения. Все протесты Шона, его борьбу и ирландские ругательства суд Адмиралтейства проигнорировал.

Его признали виновным и осудили. Через сорок восемь часов после прибытия в Лондон Шона О'Тула приговорили к десяти годам в плавучих тюрьмах, известных под названием Вулвичских барж.