Текст книги "Дом с привидениями"

Ювелир и герцогиня

© Перевод. М. Лорие.

Оливер Бейкон жил на верхнем этаже дома, выходящего на Грин-парк. У него была там квартира; все стулья в ней стояли в точности как положено, стулья, обитые кожей. Диваны соответствовали размерам оконных ниш, – диваны, обитые штофом. Окна – три высоких окна – украшало сколько положено тюля строгого рисунка и узорного атласа. На буфете красного дерева в строгом порядке выстроились коньяки, ликеры и виски всех, каких положено, марок. А из среднего окна он мог любоваться блестящими крышами машин, запрудивших узкое ущелье Пиккадилли. Более центрального местоположения не придумаешь. И в восемь часов утра слуга приносил ему на подносе завтрак; тот же слуга разворачивал его пунцовый халат; длинными острыми ногтями он вскрывал письма и извлекал из конвертов толстые белые пригласительные карточки с жирно выгравированными на них именами герцогинь, графинь, виконтесс и прочих титулованных дам. Затем он умывался, затем пил чай с гренками; затем прочитывал газету при свете пылающего в камине электрического угля.

«Ты только подумай, Оливер, – говорил он, обращаясь к самому себе, – ты, чья жизнь началась в грязном замусоренном проулке, ты, который…» – и поглядывал вниз на свои ноги в безупречных брюках, на свои ботинки и гетры. Все на нем было безупречно сработано, скроено из лучшего сукна лучшими ножницами на всей Сэвил-роу. Но нередко он разоблачался и опять становился маленьким мальчиком в темном проулке. Когда-то это казалось ему предметом мечтаний – продавать ворованных собак разряженным женщинам в Уайтчепел. И однажды он попался. «Ой, Оливер, – стонала тогда его мать, – ой, Оливер, сын мой, когда же ты одумаешься?..» Потом он пошел работать в лавку; продавал дешевые часы, потом отвез некий конверт в Амстердам… Тут старый Оливер, вспоминая молодого, довольно усмехался. Да, он неплохо заработал на тех бриллиантах; да еще комиссионные за изумруд. После этого он работал на Хэттон-Гарден, в комнате позади лавки, куда не допускались посторонние, в комнате, где были весы, сейф, толстые лупы. А потом… а потом… Он усмехнулся. Когда он жарким летним вечером шел мимо ювелиров, которые стояли на улице, толкуя о ценах, золотых приисках, алмазах, сведениях из Южной Африки, кто-нибудь из них обязательно прикладывал сбоку палец к носу и бормотал ему вслед: «Гммм» – всего лишь шепоток, всего лишь толчок локтем, палец, прижатый к носу, жужжание, пробегавшее по рядам ювелиров на Хэттон-Гарден жарким летним вечером… о, уже много-много лет тому назад! Но и до сих пор он чувствовал спиной приятное тепло – толчок под ребра, шепоток, означавший: «Вон глядите, молодой Оливер, молодой ювелир, вон он пошел». Да, он был тогда молод. А потом стал одеваться все лучше, и завел сперва выезд, а потом автомобиль, и в театре сидел сперва в бельэтаже, а потом в первых рядах партера. И купил виллу в Ричмонде, фасадом на реку, с красными розами на шпалерах, и мадемуазель каждое утро срезала розу и вдевала ему в петлицу.

– Так, – сказал Оливер Бейкон, вставая и потягиваясь, – так…

И остановился перед портретом старой дамы на камине и поднял руки.

– Я сдержал слово, – сказал он и сложил ладони, словно воздавая ей почести. – Я выиграл пари.

Так оно и было: он сделался самым богатым в Англии ювелиром; но его нос, длинный и гибкий, как хобот у слона, словно хотел сказать подрагиванием ноздрей (а казалось, что подрагивают не только ноздри, но весь нос), что он еще не удовлетворен, все еще вынюхивает что-то под землей, чуть подальше. Представьте себе гигантского борова на пастбище, где полно трюфелей; вот он выковырнул их из-под земли несколько штук, а чует, что чуть подальше есть и еще трюфель, крупнее, чернее. Так и Оливер постоянно вынюхивал в жирной почве Мейфэра еще один трюфель, самый крупный, самый черный, чуть подальше.

Ну так вот, теперь он поправил жемчужную булавку в галстуке, надел свое модное синее летнее пальто, взял свои желтые перчатки и трость, чуть враскачку спустился по лестнице и, то ли вздыхая, то ли принюхиваясь своим длинным острым носом, вышел на Пиккадилли. Ибо, хоть он и выиграл пари, разве не был он до сих пор человеком печальным, неудовлетворенным, человеком, ищущим нечто, еще от него скрытое?

Он шел немного враскачку, как раскачивается верблюд в зоопарке, когда шагает по асфальтовым дорожкам под грузом лавочников и их жен, жующих что-то из бумажных пакетов и бросающих на дорожку смятые кусочки фольги. Верблюд презирает лавочников; верблюд не удовлетворен своей долей; верблюду мерещится синее озеро за бахромою пальм. Так и прославленный ювелир, самый прославленный в мире, шагал по Пиккадилли, безупречно одетый, в перчатках и с тростью, но все еще не удовлетворенный, пока не дошел до маленького темного магазина, известного во Франции, в Германии, в Австрии, в Италии и во всех концах Америки, – до маленького темного магазина в переулке на задах Бонд-стрит.

Как всегда, он прошел через магазин молча, мимо четверых приказчиков – двух старых, Маршалла и Спенсера, и двух молодых, Хэммонда и Уикса, – которые встали навытяжку при его появлении и смотрели на него завидуя. Только движением затянутого в желтую лайку пальца он дал понять, что заметил их присутствие. А войдя в свой личный кабинет, закрыл за собою дверь.

Затем он отпер железную решетку, защищавшую окно, и открыл створки. Стали слышны голоса Бонд-стрит, далекий шум транспорта. Взметнулся свет рефлекторов в глубине магазина. Дерево за окном помахало шестью зелеными листьями – был июнь. Но мадемуазель вышла замуж за мистера Педдера с пивоваренного завода, там же в Ричмонде, и некому было вдевать розы ему в петлицу.

– Так, – не то фыркнул он, не то вздохнул. – Так…

Потом он нажал кнопку в стене, и панели медленно раздвинулись, а за ними находились стальные сейфы – пять, нет, теперь уже шесть, все вороненой стали. Он повернул ключ, открыл один сейф, другой. Все они были обтянуты внутри темно-малиновым бархатом, во всех хранились драгоценности – браслеты, колье, диадемы, кольца, герцогские короны; и отдельные камни в стеклянных мисочках – рубины, изумруды, жемчуг, бриллианты. Надежно убранные, протертые, прохладные, но вечно горящие собственным, спрессованным в них огнем.

– Слезы! – сказал Оливер, глядя на жемчуг.

– Кровь сердца! – сказал он, глядя на рубины.

– Порох! – продолжал он и так встряхнул бриллианты, что они вспыхнули и засверкали. – Хватит пороху взорвать весь Мейфэр, взлетит прямо в небо, во-он туда! – С этими словами он закинул голову и испустил как бы легкое ржание.

Телефон на столе подобострастно зажужжал тихим, приглушенным голосом. Оливер закрыл сейф.

– Через десять минут, – сказал он, – не раньше. – И, сев за стол, поглядел на головы римских императоров, выгравированные на его запонках. И опять разоблачился и стал маленьким мальчиком, играющим в шарики в проулке, где по воскресеньям продают ворованных собак. Стал хитрым смышленым мальчишкой с губами, как мокрые вишни. Окунал пальцы в потроха, тянул их к сковородкам, на которых жарилась рыба, шнырял в толпе. Он был верткий, проворный, с глазами как облизанные камешки. А теперь… теперь… стрелки часов отсчитывают минуты – одна, две, три, четыре… Герцогиня Ламборнская ждет его разрешения войти, герцогиня Ламборнская, чьи деды и прадеды были пэрами Англии. И будет ждать десять минут, сидя на стуле у прилавка. Будет ждать, когда он соизволит принять ее. Он не сводил глаз с настольных часов в шагреневом футляре. Стрелка двигалась. Каждую секунду часы словно преподносили ему pâté de foie gras[2]2
  Паштет из фуа-гра (франц.).


[Закрыть], бокал шампанского, рюмку лучшего коньяка, сигару ценой в гинею. Часы громоздили эти подарки перед ним на столе, пока не отсчитали десять минут. А тогда он услышал в коридоре медленные, почти бесшумные шаги и шуршанье. Дверь отворилась. Мистер Хэммонд, вдавившись спиной в стену, доложил:

– Ее светлость.

И остался стоять, вдавившись в стену.

Оливер, вставая, слышал, как шуршит в коридоре платье приближающейся герцогини. А вот и она сама, заполнила проем двери, заполнила всю комнату ароматом, апломбом, высокомерием и надменностью всех герцогов и герцогинь, слившимися в одну волну. И как разбивается волна, так и она разбилась, садясь, растеклась, обрызгала и обдала пеной Оливера Бейкона, прославленного ювелира, обдала его яркими пятнами красок – зеленой, розовой, сиреневой; и запахами; и переливчатым сверканием; и лучами, исходящими из пальцев, кивающими с перьев шляпы, вспыхивающими в складках шелков. Ибо она была очень большая, очень толстая, туго затянута в розовую тафту и не первой молодости. Как у зонтика с пышными воланами, как у павлина с пышными перьями, опадают воланы, складываются перья, так она опала и сложилась, опустившись в глубокое кожаное кресло.

– С добрым утром, мистер Бейкон, – сказала герцогиня. И протянула ему руку в белой перчатке. И Оливер низко склонился, пожимая ее. И стоило их рукам соприкоснуться, как прежняя связь между ними возникла снова. Они были друзьями, но и врагами; она подчинялась ему, а он ей; они надували друг друга, нуждались друг в друге, боялись друг друга, оба знали это и чувствовали это всякий раз, как руки их вот так соприкасались в маленькой комнате за магазином, куда проникал снаружи белый дневной свет, и заглядывало дерево с шестью листьями, и доносился далекий шум улицы, а за спиной у них располагались сейфы.

– Чем могу быть вам полезен на этот раз, герцогиня? – спросил Оливер тихо и вкрадчиво.

Герцогиня обнажила перед ним свое сердце – распахнула до последних тайников. Со вздохом, но без единого слова, она достала из сумки длинный замшевый мешочек, похожий на тощего хорька. И из разреза в хорьковом брюшке высыпала жемчуг – десять жемчужин. Они выкатились из разреза в хорьковом брюшке – одна, две, три, четыре… как яички из какой-то диковинной птицы.

– Все, что у меня осталось, дорогой мистер Бейкон, – простонала она. Пять, шесть, семь… они скатились по величественным горным склонам, сходящимся между ее колен в узкую долину… восьмая, девятая и десятая. И остались лежать в отсветах розовой тафты.

– С пояса рода Эплби, – произнесла она скорбно. – Последние, самые последние.

Оливер протянул руку и взял двумя пальцами одну из жемчужин. Она была круглая, с блеском. Но настоящая или фальшивая? Неужели эта женщина опять лжет? Неужели посмела?

Она приложила пухлый палец к губам.

– Если бы герцог узнал… – прошептала она. – Дорогой мистер Бейкон, такое невезенье…

Значит, опять играла и проигралась.

– Этот негодяй! – прошипела она. – Этот шулер!

Тот тип со шрамом на скуле? Да, с него станется. А герцог – прямой, как палка, с бакенбардами – оставит ее без гроша, посадит под замок, если узнает… то, что известно мне, подумал Оливер и оглянулся на сейф.

– Араминта, Дафни, Диана, – простонала она. – Ради них.

Леди Араминта, леди Дафни, леди Диана – ее дочери… Он знал их, он их боготворил. Но любил – Диану.

– От вас у меня нет тайн, – улыбнулась она бесстыдно. Слезы покатились, упали; слезы, как бриллианты, прочертили дорожки на ее напудренных розовых щеках.

– Старый друг, – сказала она еле слышно, – старый друг.

– Старый друг, – повторил он, словно пробуя эти слова на вкус.

– Сколько? – спросил он.

Она прикрыла жемчужины ладонью и шепнула:

– Двадцать тысяч.

Но настоящая она или фальшивая, та жемчужина, что у него в руке? Пояс рода Эплби, ведь она как будто уже продала его? Сейчас он позвонит и прикажет Спенсеру или Хэммонду: «Проверьте». Он потянулся к звонку.

– Приезжайте к нам в имение завтра, – произнесла герцогиня нетерпеливо, словно перебивая его. – Будет премьер-министр и его королевское высочество… – И добавила после паузы: – И Диана.

Оливер снял руку со звонка.

Он смотрел мимо нее, на задние стены домов, выходивших фасадом на Бонд-стрит. Но видел он не дома на Бонд-стрит, а бурливую речку, где играет форель и лосось, и премьер-министра, и себя самого в белом жилете; и еще – Диану.

Он опустил взгляд на жемчужину, которую держал в руке. Мог ли он послать ее на проверку, когда ему светила река, светили глаза Дианы? А глаза герцогини были устремлены на него.

– Двадцать тысяч! – простонала она. – Моя честь!

Честь матери Дианы! Он придвинул к себе чековую книжку; достал перо.

«Двадцать», – написал он и замер. На него были устремлены глаза старой женщины на портрете, старой женщины, его матери.

«Оливер! – предостерегала она. – Одумайся! Опять ты делаешь глупости!»

– Оливер! – молила герцогиня, теперь уже «Оливер», а не «мистер Бейкон». – Приезжайте на весь уик-энд!

В лесу, вдвоем с Дианой! Верхом в лесу, вдвоем с Дианой!

«Тысяч», – закончил он и подписал чек.

– Прошу, – сказал он.

И расправились все воланы зонтика, все перья павлина, заискрилась волна, засверкали мечи и копья Азенкура – герцогиня встала с кресла. И два старых приказчика и два молодых – Спенсер и Маршалл, Уикс и Хэммонд – вдавились в стену за прилавком и, завидуя, смотрели, как он провожает ее через магазин до самой двери. И он чуть помахал им в лицо своей желтой перчаткой, а она крепко держала в руках свою честь – подписанный им чек на двадцать тысяч фунтов.

«Фальшивые или настоящие?» – спросил себя Оливер, закрывая за собой дверь кабинета. Вот они, десять жемчужин на бюваре у него на столе. Он поднес их к окну. Поглядел на свет через лупу. Так вот какой трюфель он выковырнул из-под земли! Трухлявый, с гнилой середкой!

– Прости меня, мама! – вздохнул он, воздев руки, словно умоляя старую женщину на портрете не сердиться. И опять стал тем мальчуганом в проулке, где по воскресеньям продавали собак.

– Ибо уик-энд, – прошептал он, сложив ладони, – уик-энд будет долгий.

Моменты бытия

© Перевод. А Попов.

«Булавки Слейтера совершенно тупые – невозможно у него купить острых, да?» – сказала мисс Крей, обернувшись. Приколотый к платью Фанни Уилмот цветок упал на пол, и та наклонилась, чтобы отыскать отлетевшую куда-то булавку, а музыка все не переставала звучать в ушах.

Слова ошарашили Фанни, прозвучав одновременно с последним аккордом фуги Баха, который мисс Крей взяла на клавишах фортепиано. «Неужели мисс Крей ходит к Слейтеру за булавками?» – не поверила самой себе Фанни, завороженная вопросом. Неужели она действительно может стоять в очереди у стойки, как обычные люди, а продавец протягивает ей банкноту, в которую завернуто несколько медяков, а она убирает деньги в кошелек, а потом уже дома стоит у туалетного столика и достает булавки? Да и зачем ей булавки? Она же не столько одета, сколько закована в броню, как жук в свой твердый панцирь, голубой зимой и зеленый летом. Зачем булавки ей – Юлии Крей – живущей, казалось, в холодном хрустальном мире фуг Баха, ей, игравшей в одиночестве только любимые произведения и соглашавшейся взять из музыкального колледжа Арчер Стрит одного-двух учеников исключительно в качестве особой поблажки самой себе (по словам директрисы мисс Кингстон), и только тех, «кто восхищался ею всесторонне и наиболее искренне». Мисс Крей осталась практически без средств к существованию после смерти брата, так полагала мисс Кингстон. О, у них было столько замечательных вещей, когда они жили в Солсбери, ее брат Юлий был очень известным человеком – знаменитым археологом. Гостить у них было большой честью, как говорила мисс Кингстон («Мы знакомы издавна – их семья всегда жила в графстве Кентербери», – говорила мисс Кингстон), но для ребенка слегка страшновато; нужно было следить, чтобы не хлопнуть дверью слишком громко или не вбежать неожиданно в комнату. Тут мисс Кингстон улыбнулась. В первый день семестра она часто рассказывала что-нибудь о соседях и знакомых, пока собирала чеки и выписывала квитанции. Да, в детстве она была непоседой и как-то раз прискакала вприпрыжку, так что древнеримские сосуды и предметы задребезжали в застекленной витрине. Креи, они так и не завели своих семей, ни брат, ни сестра. И к детям не привыкли. Они держали кошек. Их кошки, казалось, знали о римских вазах и прочих древностях не меньше самих хозяев.

«Уж точно больше меня!» – сказала мисс Кингстон весело, одновременно выводя на очередной квитанции свою фамилию размашистым, жизнерадостным и округлым почерком, она всегда была практична. В конце концов, именно этим она зарабатывала на жизнь.

Может, тогда, подумала Фанни Уилмот, продолжая искать булавку, мисс Крей и сказала случайно, что «булавки Слейтера совершенно тупые». Ни брат, ни сестра так и не завели семьи. Она ничего не смыслила в булавках – ничегошеньки. Но ей хотелось развеять чары, опутавшие дом; разбить хрустальную стену, отгородившую его обитателей от остальных людей. Когда Полли Кингстон, маленькая живая девчонка, хлопнула дверью так, что подпрыгнули римские вазы, Юлий первым делом убедился, что ни одна ваза не упала и не разбилась – застекленная витрина стояла рядом с окном, – а затем посмотрел, как Полли вприпрыжку скачет через поля к дому; посмотрел, как это часто делала его сестра, долгим требовательным взглядом.

«Звезды, солнце, луна, – казалось, говорил этот взгляд. – Ромашка в траве, огни, морозные узоры на окне, мое сердце обращено к вам. Но… – всегда продолжал тот же взгляд, – вы вырываетесь, уходите, исчезаете». И силу всех этих чувств он скрывал за тоскливым и бессильным «Мне не дотянуться до вас – не добраться».

И звезды померкли, и девочка ушла.

Именно это заклятие, этот холодный хрусталь, мисс Крей хотела разбить, вдохновенно играя Баха в награду любимой ученице (а Фанни Уилмот знала, что была любимицей мисс Крей) и показывая, что она, как и другие, обычные люди, может говорить о булавках. Булавки Слейтера действительно были тупые.

Да, «знаменитый археолог» смотрел так же. Мисс Кингстон продолжала подписывать чеки, сверяться с календарем и говорить оживленно и откровенно, но в тоне, которым она произносила слова «знаменитый археолог», был неуловимый подтекст, смутный намек на какую-то странность, необычность Юлия Крея.

Готова поклясться, думала Фанни, отыскивая булавку, что на вечеринках и собраниях (отец мисс Крей был священником) она слышала сплетни и замечала улыбку или изменения в тоне при упоминании его имени – это и порождало «ощущение» в отношении Юлия Крея. Разумеется, сама она об этом никому не рассказывала. Она едва ли понимала, в чем было дело. Но всякий раз, когда она говорила о Юлии или слышала его имя, это ощущение тут же возвращалось, и ее привлекала мысль, что в Юлии Крее есть что-то странное.

Вот и Юлия смотрела так же, полуобернувшись и улыбаясь. Она в поле, в узорах на стекле, в небе – эта красота; и я не могу дотянуться, не могу взять ее, – казалось, добавляла она, так характерно сжимая ладонь, – хоть и обожаю страстно, хоть и готова отдать весь мир за обладание ею! И она подняла упавшую на пол гвоздику, пока Фанни все искала булавку. Фанни почувствовала, как Юлия сладострастно сжала цветок гладкими руками, на которых отчетливо проступили вены, пальцами, унизанными жемчужными кольцами. Все, что было великолепного в цветке, казалось, заиграло еще ярче и взорвалось – он стал еще более пушистым, свежим, безупречным. Странным же в ней и в ее брате было то, что эта вспышка, это чувство, с которым она сжимала цветок, сочеталось с вечной неудовлетворенностью. Вот как сейчас с гвоздикой. Юлия держала ее в ладонях; сжимала ее; но не обладала, не могла насладиться ею, по крайней мере не в полной мере.

Ни брат, ни сестра так и не завели семьи, вспомнила Фанни Уилмот. В памяти всплыл тот вечер, когда урок затянулся и к концу его за окном уже стемнело. Юлия Крей тогда сказала: «Конечно, мужчины затем и нужны, чтобы защищать нас», и улыбнулась ей той самой странной улыбкой, пока она стояла, застегивая плащ, и от этого почувствовала, как тот цветок, пронизывающие до самых кончиков пальцев юность и великолепие, но, подозревала Фанни, одновременно и недоступность, как тот же цветок.

«Ой, но меня не нужно защищать», – рассмеялась Фанни, а когда Юлия Крей посмотрела на нее тем самым необычайным взглядом и сказала, что не уверена в этом, Фанни покраснела от неприкрытого восхищения в глазах Юлии.

Только затем мужчины и нужны, сказала она. Фанни подумала, застенчиво опустив взгляд, может, поэтому Юлия так и не вышла замуж? В конце концов, не всю же свою жизнь она провела в Солсбери. «Лучшее место в Лондоне, – как-то оборонила Юлия, – но я, конечно, о том, как было пятнадцать-двадцать лет назад, – это Кенсингтон. До Садов десять минут пешком – считай, самый центр страны. Хочешь – иди обедать хоть в тапочках и не простудишься. Знаешь, Кенсингтон тогда был как деревня».

Но тут она принялась едко ругать сквозняки в лондонском метро.

«Мужчины затем и нужны», – сказала она с причудливой язвительностью. Объясняло ли это, почему она так и не вышла замуж? Легко было представить что могло произойти с ней в юности, когда ее ясные голубые глаза, ее прямой и тонкий нос, игра на пианино, розы и целомудренный страстоцвет, вышитые на груди муслинового платья, начали привлекать первых молодых людей, которым серебряные подсвечники, инкрустированные столики и чашки тонкого фарфора (а дом Креев был полон подобных вещей), казались удивительными; не слишком выдающихся молодых людей; амбициозных провинциалов. Сначала этих молодых людей, а потом друзей брата из Оксфорда и Кембриджа. Они приезжали летом в гости, катали ее на лодке, вели разговоры о поэзии, которые потом могли продолжить в переписке, а в те редкие моменты, а может, когда она сама отправлялась погостить в Лондон, могли показать ей и Кенсингтонские сады?

«Лучшее место в Лондоне – это Кенсингтон. Но я, конечно, о том, как было пятнадцать-двадцать лет назад, – однажды оборонила она. – До Садов десять минут пешком – считай, самый центр страны». Тут можно было представить все, что угодно, думала Фанни Уилмот, взять, например, хоть мистера Шермана, художника и старинного друга; вот он назначает встречу погожим летним днем, они пьют чай на лужайке под деревьями. (Они уже встречались на тех самых званых обедах, куда можно можно было смело отправляться в тапочках и не простудиться.) Тетушка или еще кто из пожилых родственников ждет неподалеку, пока они любуются на воды озера Серпентай. Они любуются Серпентайном. Может быть, он катает ее на лодке. Они сравнивают реку с Авоном. Она обдумывает сравнение чрезвычайно серьезно, речные виды важны для нее. Она сидит на корме, слегка ссутулившись; фигура по-юношески угловатая, но все равно изящная. В критический момент – он твердо решил, что именно сейчас должен высказаться, потому что это его единственный шанс поговорить с ней наедине – он говорит, страшно нервничая и от этого неестественно повернув голову через плечо – и в этот самый момент она яростно прерывает его. Кричит, что если он не наляжет на весла, то они врежутся в мост. В этот момент оба чувствуют ужаса, разочарование, откровение. Это не мое, я не могу по-настоящему обладать им, думает она. А он не может понять, зачем она вообще согласилась на прогулку? Резким движением он опускает весло в воду и, подняв тучу брызг, разворачивает лодку. Просто чтобы посмеяться над ним? Он гребет к берегу и прощается с ней.

Детали сцены могут различаться, думала Фанни Уилмот. (Куда же запропастилась эта булавка?) Это могло произойти и в Равенне или в Эдинбурге, где она держала дом для брата. И молодой человек мог быть другим, и сами события; только одно оставалось неизменным – ее отказ, хмурый взгляд, злость на себя после, рассуждения и облегчение – да, несомненно, сильнейшее облегчение. И вот, наверное, следующим утром, она поднимается в шесть утра, накидывает плащ и отправляется к реке. Как же она рада, что не пожертвовала своим правом видеть окружающее в момент наивысшей красоты – пока другие спят. Но захоти, и она могла бы позавтракать в постели. Своей независимостью она не пожертвовала.

Да, улыбнулась Фанни Уилмот, своим привычкам Юлия не изменила. Они остались в безопасности, а вот выйди она замуж, привычки оказались бы под угрозой. «Они просто чудища», – сказала она как-то, полушутя, когда другая ученица, недавно вышедшая замуж, внезапно вспомнила, что ей нужно к мужу, и в спешке убежала.

«Они просто чудища», – сказала она, мрачно усмехнувшись. А чудовище, вероятно, помешало бы завтраку в постели и прогулкам до реки на рассвете. А если бы у нее родились дети (хоть это и было практически невозможно представить)? Она невероятно опасалась всего – холодов, усталости, жирной пищи, нездоровой пищи, сквозняков, духоты, поездок на метро – потому что так и не могла понять, от чего у нее случаются эти ужасные головные боли, которые превращали ее жизнь в битву. И ей было необходимо перехитрить врага, хотя в какой-то момент стало ясно, что эта борьба самоценна; победи она окончательно, и жизнь сразу поскучнела бы. И поэтому противостояние продолжалось бесконечно: с одной стороны – страстно любимое пение соловья или новый вид – о да, ее отношение к пению птиц и видам природы иначе как страстью назвать было сложно; а с другой – скользкая от росы тропинка и этот ужасный крутой склон холма, долгий подъем по которому наверняка уложит ее завтра в постель с мигренью на весь день. Поэтому, когда у нее получалось собраться с силами и отправиться в Хэмптон-корт во время цветения крокусов (эти яркие блестящие цветы она любила больше всех), это было победой. И эта победа оставалась с ней надолго, она была важна навсегда. Этот день становился очередной бусиной в ожерелье замечательных дней, которые она всегда была готова вспоминать: тот вид, этот городок, заново проживать и чувствовать, перебирать в пальцах, со вздохом наслаждения отмечать, что именно было в нем уникального.

«В прошлую пятницу было так красиво, – говорила она. – И я твердо решила, что должна туда поехать». И вот она отправляется на Ватерлоо, чтобы совершить свой подвиг – посетить Хэмптон-корт – в одиночку. Естественно, хоть и глупо, ее жалели, хотя она совершенно не просила чужой жалости (и, да, о своем здоровье она обычно высказывалась весьма сдержанно, примерно как воин о заклятом враге) – ее жалели за постоянное одиночество. Ее брат умер. У сестры была астма, и климат Эдинбурга пришелся ей по душе. А вот для Юлии там было слишком пасмурно. А кроме того, возможно, ей было болезненно находиться в городе, где умер ее брат, знаменитый археолог; а она любила брата. Она жила в небольшом домике на Бромптон-роуд совершенно одна.

Фанни Уилмот увидела булавку, упавшую на ковер; подняла ее. Она посмотрела на мисс Крей. Страдала ли мисс Крей от одиночества? Нет, мисс Крей была пусть и на мгновение, но явно и блаженно счастлива. Фанни застала ее в момент экстаза. Юлия сидела, полуобернувшись от клавиш фортепиано, сложив на коленях ладони с зажатой в них гвоздикой, а за ее спиной виднелся резкий квадрат незашторенного окна, лиловое вечернее небо, и этот лиловый цвет был особенно насыщенным на фоне ярких электрических ламп без абажуров, которые освещали практически голую комнату для занятий музыкой. Юлия Крей, миниатюрная, сидящая немного ссутулившись, казалось, была соткана из лондонского вечера или накинула его на плечи, словно плащ. Женщину словно окутал свет и чистота ее духа, то, чем она сама окружила себе, то, чем она сама и была. Фанни замерла.

Для Фанни Уилмот на какой-то момент все стало прозрачным, словно сквозь мисс Крей она видела чистые серебряные струи самого фонтана бытия. Ее взгляд проникал далеко-далеко в прошлое. Она видела древнеримские вазы в застекленной витрине; слышала как певчие играют в крикет; как Юлия спускается по широкой лестнице на улицу; разливает чай в тени кедра; мягко берет в свои ладони старческую руку; видела, как она идет по коридорам старого дома со стопкой полотенец, на которые нужно нашить бирки; жалуется на мелочность обыденной жизни; и медленно стареет, и убирает одну за другой летние вещи, потому что они уже слишком ярки, чтобы носить в ее возрасте; и ухаживает за больным отцом; и движется вперед все более решительно по мере того, как ее воля укрепляется в достижении единственной цели; путешествует редко и экономно, подсчитывая расходы и каждый раз аккуратно доставая из застегнутого кошелька ровно ту сумму, которая нужна на поездку или на покупку зеркала; и упрямо продолжает сама выбирать то, от чего получать удовольствие, что бы ни говорили люди. Она увидела Юлию…

Юлия раскрывает объятия; занимается огнем и вспыхивает. В ночной тьме она горела, словно яркая белая звезда. Юлия поцеловала ее. Юлия наконец дотянулась.

«Булавки Слейтера совершенно тупые», – сказала мисс Крей, странно рассмеявшись и опуская руки, а Фанни Уилмот дрожащими пальцами приколола цветок к платью на груди.