Текст книги "Майский цветок"

Порою, перевертывая страницу, Мартинесъ поднималъ голову, встрѣчалъ устремленные на него большіе черные глаза Тоны, краснѣлъ и опять принимался за чтеніе.

Трактирщица упрекала себя за эти долгія созерцанія. Что могли они значить? Разумѣется, когда живъ былъ ея Паскуало, ей случалось глядѣть на него внимательно, чтобы разсмотрѣть его лицо. Но теперь какая ей надобность таращить глаза на Мартинеса цѣлыми часами, словно дура, не отрываясь отъ этого неприличнаго глазѣнія? Что скажутъ люди, когда узнаютъ?.. Очевидно, что-то привязываетъ ее къ этому человѣку. А почемуже бы и нѣтъ? Онъ такъ красивъ, такъ воспитанъ! Такъ хорошо говоритъ!.. Однако, все же это – одни пустяки. Ей уже подъ сорокъ; точно лѣтъ своихъ она не помнитъ, но, пожалуй, идетъ тридцать седьмой; а Мартинесу не болѣе двадцати шести… А впрочемъ, чортъ возьми! Несмотря на свои лѣта, она еще недурна; она думаетъ, что хорошо сохранилась, да и разбойники-матросы, такъ надоѣвшіе ей своими приставаніями, оказываются того же мнѣнія. И мысли эти, пожалуй, не такъ уже нелѣпы: добрые люди успѣли придумать кое-что въ такомъ родѣ, и товарищи Мартинеса, равно какъ и береговыя рыбныя торговки, выражали свои коварныя предположенія черезъ-чуръ удобопонятными намеками.

Наконецъ, случилось то, чего всѣ ждали. Синья Тона, чтобы заглушить свои сомнѣнія, приводила себѣ въ видѣ довода, что ея дѣтямъ необходимъ отецъ и что ей не найти лучшаго, чѣмъ Мартинесъ. И стойкая женщина, кормившая рыбаковъ пощечинами при малѣйшей попыткѣ, сдалась добровольно, или, върнѣе, ей пришлось побороть трусость этого робкаго парня. Она взяла на себя иниціативу, а Мартинесъ уступилъ съ покорностью человѣка высшаго порядка, который, сосредоточиваясь мыслями въ высшихъ сферахъ, позволяетъ въ земныхъ дѣлахъ вертѣть собой, какъ автоматомъ.

Событіе пріобрѣло публичность; и сама синья Тона не досадовала на это: напротивъ, пусть всѣ знаютъ, что въ ея домѣ есть хозяинъ; оно даже было ей пріятно. Отлучаясь въ Кабаньяль по дѣламъ, она оставляла трактиръ на Мартинеса, который, какъ и прежде, усаживался подъ навѣсомъ и, съ ружьемъ между колѣнъ, смотрѣлъ на море.

Сами дѣти казались увѣдомленными о новомъ порядкѣ вещей. Когда Ректоръ бывалъ на берегу, онъ искоса глядѣлъ на мать съ тревожнымъ удивленіемъ, а передъ бѣлокурымъ стражникомъ, котораго всегда заставалъ въ кабачкѣ, конфузился и робѣлъ. Антоній же лукавою улыбкою давалъ понять, что происшествіе служило темой для насмѣшливыхъ комментаріевъ на сборищахъ береговыхъ озорниковъ; вмѣсто того, чтобы попрежнему пугаться нравоученій стражника, онъ отвѣчалъ ему гримасами и убѣгалъ въ припрыжку, всячески кривляясь для выраженія своего презрѣнія.

Въ это время, Тона пережила медовый мѣсяцъ въ пору своей полной жизненной зрѣлости. Теперь супружество ея съ Паскуало вспоминалось ей, какъ однообразное рабство. Она любила стражника съ восторгомъ, съ тою кипучею страстью, какую испытываютъ женщины уже на склонѣ лѣтъ. Ослѣпленная своею любовью, она выставляла ее на показъ, не огорчаясь ропотомъ сосѣдей. «Въ чемъ дѣло? Пусть говорятъ, что хотятъ. Другія дѣлаютъ еще хуже; а если болтаютъ, то только изъ зависти, потому что ей посчастливилось заполучить красиваго молодца».

Мартинесъ, не покидая своего мечтательнаго вида, давалъ себя ласкать и баловать, какъ человѣкъ, которому воздается должное. Онъ пользовался большимъ почетомъ среди своихъ товарищей и начальства: въ его распоряженіи была касса кабачка и даже тотъ чулокъ съ монетами, который часто наминалъ ему бока, когда онъ растягивался на кровати въ каютѣ.

Можетъ быть, чтобы избавиться отъ этой непріятности, онъ поспѣшилъ опустошить его, въ чемъ, впрочемъ, не встрѣтилъ ни малѣйшаго нротиворѣчія со стороны синьи Тоны. Развѣ ему не предстояло стать ея мужемъ? Только-бы хорошо шла торговля, она не имѣла права жаловаться!

Но по прошествіи четырехъ или пяти мѣсяцевъ на нее начало нападать раздумье. Становилось необходимымъ оформить положеніе, а продолжать по-прежнему оказывалось невозможнымъ. Когда честная женщина, мать двоихъ дѣтей, имѣетъ въ виду произвести на свѣтъ третьяго, нужно, чтобы налицо быль мужчина, который могъ бы заявить: «это мое дѣло!»

Она сообщила объ этомъ Мартинесу, и Мартинесъ отвѣтилъ: «очень хорошо!» на всѣ ея рѣчи. Тѣмъ не менѣе, онъ поморщился и принялъ плачевный видъ, точно его грубо столкнули съ тѣхъ идеальныхъ высотъ, гдѣ онъ любилъ искать убѣжища отъ жизненной прозы. Онъ прибавилъ, что, вѣроятно, придется долго ждать бумагъ, необходимыхъ для вѣнчанія такъ какъ Хуэльва далеко.

Тона стала жить надеждой, сосредоточивши всѣ мысли на этой далекой Хуэльвѣ, которая, по ея представленіямъ, должна была находиться гдѣ-нибудь по близости Кубы или Филиппинскихъ островъ.

Однако, недѣля шла за недѣлею и необходимость вѣнчанія становилась все очевиднѣе. «Мартинесъ, синьоръ Мартинесъ, осталось всего два мѣсяца. Уже невозможно скрыть, чего мы ждемъ, и люди начинаютъ примѣчать. Что скажутъ мальчишки, когда застанутъ въ домѣ новаго брата?»

Мартинесъ возражалъ: «Это не моя вина. Ты видишь, сколько писемъ я пишу, чтобы ускорить высылку бумагъ…»

Въ одинъ прекрасный день стражникъ объявилъ, что самъ ѣдетъ въ Хуэльву за проклятыми документами и уже получилъ отпускъ отъ своего начальства.

Превосходно! Такое рѣшеніе было весьма пріятно синьѣ Тонѣ. Чтобы облегчить ему путешествіе, она отдала всѣ деньги, какія были въ выручкѣ, затѣмъ въ послѣдній разъ погладила его по головѣ и пролила нѣсколько слезъ, говоря:

– До свиданія, добрый путь!..

Бѣдной Тонѣ никогда уже не суждено было свидѣться съ синьоромъ Мартинесомъ. Среди стражниковъ, обслуживавшихъ берегъ, нашлась добрая душа, доставившая себѣ удовольствіе открыть ей истину. Никогда не было рѣчи о поѣздкѣ въ Хуэльву. Письма Мартинесъ отправлялъ въ Мадридъ: въ нихъ заключались просьбы о переводѣ на другой постъ, подальше отъ Валенсіи, климатъ которой ему якобы вреденъ. И въ самомъ дѣлѣ, его перевели въ Коронью.

Синья Тона подумала, что сойдетъ съ ума. Воръ, и хуже вора! Смотрите, какой недотрога! Вотъ вѣрь послѣ этого людямъ, которые такъ хорошо говорятъ. Такъ отплатить ей, которая рада была отдать ему послѣдній грошъ и ублажала его подъ навѣсомъ въ часы сіесты ни дать, ни взять, какъ родная мать.

Но все отчаяніе бѣдной женщины не помѣшало появленію на свѣтъ того, что было причиною необходимости брака; и нѣсколько мѣсяцевъ спустя синья Тона подавала стаканы, прижимая къ свой пышной груди блѣдную, слабенькую, голубоглазую дѣвочку, съ объемистой бѣлокурой головкой, походившей на золотой шаръ.

II

Прошли года безъ малѣйшей перемѣны въ однообразномъ существованіи семейста, которое жило въ лодкѣ, превращенной въ харчевню.

Ректоръ былъ настоящій морякъ, коренастый, флегматичный, безстрашный передъ опасностью. Изъ «кошки» онъ превратился въ матроса; на него дядя Борраска надѣялся больше, чѣмъ на весь остальной экипажъ; и ежемѣсячно онъ отдавалъ матери четыре или пять сбереженныхъ дуро, которые она клала для него на храненіе подъ матрацъ.

Антоніо не имѣлъ ремесла. Между матерью и имъ шла борьба. Тона находила ему мѣста, a онъ ихъ бросалъ черезъ нѣсколько дней. Съ недѣлю онъ прожилъ въ ученикахъ у башмачника; побольше двухъ мѣсяцевъ проплавалъ съ дядей Борраска въ качествѣ юнги, но хозяину надоѣло кричать на него, не будучи въ силахъ добиться повиновенія. Потомъ онъ попробовалъ сдѣлаться бочаромъ: это ремесло считалось наилучшимъ; но хозяинъ выставилъ его вонъ очень скоро. Наконецъ, въ семнадцать лѣтъ, онъ поступилъ въ артель разгрузчиковъ и работалъ не чаще двухъ разъ въ недѣлю, да и то съ большой неохотой.

Тѣмъ не менѣе, его праздношатайство и порочныя привычки почти прощались синьею Тоною, когда она любовалась имъ по праздникамъ – а для этого бродяги почти каждый день бывалъ праздникъ, – въ шелковой фуражкѣ съ пышнымъ дномъ надъ темно-бронзовымъ лицомъ съ пробивавшимися усиками, въ синей холщевой курткѣ, прилегавшей къ стройному тѣлу, въ черномъ шелковомъ поясѣ, замотанномъ вокругъ фланелевой рубашки въ черныхъ и зеленыхъ клѣткахъ. Какъ бы тамъ ни было, она гордилась тѣмъ, что была матерью этого красиваго мальчишки, который явно намѣревался стать такимъ же негодяемъ, какъ недоброй памяти Мартинесъ; но ея Антоніо обѣщалъ быть живѣе, смѣлѣе, предпріимчивѣе; это доказывалось тѣмъ, что кабаньяльскія дѣвицы уже соперничали передъ нимъ въ качествѣ влюбленныхъ.

Тона радовалась, узнавая, какъ онѣ цѣнятъ ея сына, и бывала извѣщена обо всѣхъ его похожденіяхъ. Какая жалость, что онъ такъ любитъ эту проклятую водку! Вотъ кого можно назвать настоящимъ мужчиной; онъ – совсѣмъ не то, что его сонный братецъ, котораго не расшевелишь, хоть проѣзжай по немъ въ телѣгѣ.

Въ одинъ воскресный вечеръ, въ кабакѣ «Добрыхъ Нравовъ», – ужасно ироническое названіе! – Антоніо поссорился съ артелью разгрузчиковъ, работавшихъ дешевле: полетѣли стаканы и, когда для водворенія мира явилась полиція, то захватила его съ ножемъ въ рукѣ, среди преслѣдованія враговъ между столами. Болѣе недѣли его продержали въ кутузкѣ при общинномъ домѣ. Слезы синьи Тоны и хлопоты дяди Марьяно, который былъ вліятельнымъ выборщикомъ, вызволили его на этотъ разъ; но исправился онъ такъ мало, что въ самый вечеръ своего освобожденія вновь замахнулся тѣмъ же ножемъ на двухъ англійскихъ моряковъ, которые, напившись вмѣстѣ съ нимъ, захотѣли его вздуть.

Онъ былъ у всѣхъ на виду въ Кабаньялѣ. Неважный работникъ, но крѣпче кого угодно въ тѣ ночи, когда на всѣхъ парусахъ плавалось изъ кабака въ кабакъ вплоть до утра.

Мать не видала его иногда по цѣлымъ недѣлямъ. У него была любовная связь, почти серьезная и походившая, по словамъ многихъ, на рановременное обрученіе. Но синья Тона не одобряла этой связи. Разумѣется, она не надѣялась женить Антоніо на принцессѣ, но дочка тартанеро, дяди Паэлья, казалась ей уже слишкомъ ничтожною. Эта Долоресъ была безстыдна, какъ обезьяна, очень красива, – этого нельзя было отрицать, – но способна съѣсть живьемъ ту несчастную свекровь, которой достанется въ невѣстки.

Да и какъ можно было ждать иного? Эта дѣвченка выросла безъ матери, не разлучаясь съ дядей Паэльей, пьяницею, который бывалъ навеселѣ съ восхода солнца, когда садился на свою тартану[5]5
  Тартаною называется двухколесная телѣга, съ верхомъ въ видѣ свода; на двухъ боковыхъ лавочкахъ могутъ усѣсться по 4–5 человѣка на каждой; влѣзаютъ они сзади. Кучеръ сидитъ на дощечкѣ, прикрѣпленной снаружи къ правой оглоблѣ. Существуетъ много общественныхъ тартанъ, замѣняющихъ нашихъ извозчиковъ и омнибусы. Тартанеро – кучеръ тартаны.


[Закрыть], и впалъ въ чахотку отъ пьянства, полезнаго единственно его носу, который краснѣлъ и толстѣлъ все болѣе и болѣе.

Человѣкъ онъ былъ безчестный и пользовался сквернѣйшей репутаціей. Заработокъ онъ находилъ лишь въ Валенсіи, въ рыбацкомъ кварталѣ. Когда приставалъ англійскій пароходъ, онъ безъ стыда предлагалъ матросамъ свезти ихъ въ публичные дома, а въ лѣтнія ночи бралъ къ себѣ на тартану цѣлый грузъ дѣвокъ въ свѣтлыхъ свободныхъ платьяхъ, съ наштукатуренными щеками и съ цвѣтами въ волосахъ, и развозилъ ихъ вмѣстѣ съ ихъ пріятелями по береговымъ харчевнямъ, гдѣ кутили до утра, тогда какъ самъ онъ, сидя въ сторонкѣ и ни на минуту не разставаясь со своимъ кнутомъ и съ виннымъ кувшиномъ, напивался, отечески созерцая тѣхъ, кого называлъ «своими овечками».

Хуже всего было то, что онъ не стѣснялся и передъ собственною дочерью. Онъ говорилъ съ нею въ тѣхъ же выраженіяхъ, какъ и со своими кліентками. Во хмѣлю онъ бывалъ болтливъ, неудержимо высказывалъ все вслухъ; и напуганная малютка Долоресъ, убѣгая отъ толчковъ его ногъ, широко раскрывала глаза съ выраженіемъ нездороваго любопытства, прислушиваясь къ непристойнымъ рѣчамъ стараго Паэльи, который самъ себѣ разсказывалъ обо всѣхъ гадостяхъ, видѣнныхъ имъ въ теченіе ночи.

Таково было воспитаніе Долоресъ. Какъ же хотѣть, чтобъ она чего-либо не знала? Главнымъ образомъ, по этой причинѣ Тона отказывалась принять ее въ свою семью. Если дѣвушка не погибла еще совершенно теперь, когда начала превращаться въ хорошенькую женщину, то единственно благодаря добрымъ совѣтамъ двухъ-трехъ сосѣдокъ. Тѣмъ не менѣе, отношенія ея къ Антоніо уже породили множество сплетенъ. Послѣдній приходилъ въ домъ своей возлюбленной, точно хозяинъ, и почти всегда обѣдалъ съ нею, пользуясь тѣмъ, что тартанеро возвращался позднею ночью. Молодая дѣвушка чинила ему бѣлье, а порою даже шарила въ карманахъ отца и брала оттуда мелочь, которую дарила своему поклоннику; это давало пьяницѣ поводъ произносить пространныя ругательства по адресу лицемѣрныхъ друзей: онъ предполагалъ, что въ тѣ минуты, когда винные пары застилаютъ ему зрѣніе, собутыльники таскаютъ у него песеты.

Итакъ, синья Тона жила совсѣмъ одиноко. Ректоръ постоянно бывалъ на морѣ, охотясь за песетами, какъ онъ говорилъ, то ловя рыбу, то нанимаясь матросомъ на одну изъ габаръ[6]6
  Гaбapа – грузовое судно.


[Закрыть], ходящихъ за солью въ Торревьеху; Антоніо бѣгалъ по харчевнямъ или просиживалъ у дяди Паэльи, у котораго только что не поселился. Такъ она близилась къ старости за прилавкомъ своего кабачка, имѣя около себя лишь одну свою дочь, къ которой питала странную, какую-то непостоянную любовь: эта дѣвочка была живымъ портретомъ Мартинеса… «Далъ бы Богъ, чтобы чортъ побралъ этого мошенника!»

Рѣшительно оказывалось, что Богъ печется о честныхъ людяхъ далеко не всегда. Дѣла шли значительно хуже, чѣмъ въ первое время ея вдовства. Другія старыя лодки, выброшенныя на песокъ, были обращены въ харчевни, и теперь рыбакамъ предоставлялся выборъ. Кромѣ того, она дурнѣла, и морякамъ уже не такъ хотѣлось пить, ухаживая за нею.

Результатъ: хотя трактирчикъ удержалъ за собою своихъ старыхъ завсегдатаевъ, онъ приносилъ не болѣе того, что было необходимо для жизни. Нерѣдко, глядя издали на свою бѣлую лачужку, Тона съ печалью убѣждалась, что огонь погасъ, изгородь почти обвалилась, что за плетнемъ нѣтъ свиньи, которая бы хрюкала въ ожиданіи ежегодной казни, и что по пустынному взморью грустно бродитъ не болѣе полудюжины куръ.

Время шло для нея однообразно и медленно; изъ мрачной полудремоты ее выводили только выходки Антоніо или созерцаніе портрета синьора Мартинеса въ мундирѣ, который она оставила на стѣнѣ своей каюты изъ какой-то утонченной жестокости, какъ бы въ напоминаніе себѣ самой о своей минувшей слабости.

Маленькая Росета, эта дѣвочка, попавшая въ лодку по милости и благодаря стараніямъ плутоватаго стражника, не могла похвалиться большимъ вниманіемъ со стороны матери. Она росла на свободѣ, точно дикій звѣрокъ. Днемъ ее можно было видѣть лишь въ тѣ часы, когда голодъ приводилъ ее домой; а съ наступленіемъ ночи Тонѣ часто приходилось отправляться ее разыскивать и потомъ, хорошенько выпоровши, запирать въ лодкѣ. «Должно покоряться волѣ Божьей; но въ этой сопливкѣ посланъ новый крестъ ея бѣдной матери!» Росета была дика и любила одиночество; она валялась на мокромъ пескѣ, а то собирала раковины и улитокъ или сгребала водоросли въ кучи. Порою она цѣлыми часами не двигалась, устремивши въ пространство пристальный и расплывчатый взглядъ, какой бываетъ у находящихся въ гипнозѣ, между тѣмъ, какъ соленый морской вѣтеръ трепалъ ея бѣлокурую гриву и раздувалъ старую юбку, обнажая худенькія ножки ослѣпительной бѣлизны, лишь на ступняхъ темно-красныя отъ солнечнаго зноя. Она лежала такъ часъ за часомъ, утопая животомъ во влажномъ пескѣ, который уступалъ ея вѣсу, между тѣмъ какъ лицо ей лизаль тонкій слой воды, то приближавшійся, то отступавшій по блестящему взморью.

Въ ней была неисправима страсть къ бродяжничеству, и Тона справедливо отзывалась о ней такъ: «Яблоко отъ яблоньки недалеко падаетъ». Ея мошенникъ-отецъ тоже просиживалъ цѣлыми часами, по-дурацки таращась на горизонтъ и видя сны съ открытыми глазами; ни на что другое онъ не годился. Если бы матери понадобилось жить трудами дочери, то ей скоро пришлось бы протянуть ноги. Бездѣльница, праздношатайка! Въ кабачкѣ она била стаканы и тарелки, какъ скоро принималась ихъ мыть; рыба сгорала на сковородкѣ, когда дѣвочку оставляли смотрѣть за жаровней. Словомъ, съ ней ничего не оставалось дѣлать, какъ предоставлять ей бѣгать по берегу или посылать ее въ Кабаньяльскую школу. Временами на дѣвочку нападало безумное желаніе учиться и, рискуя быть побитой, она вырывалась изъ дому, чтобы бѣжать къ учительницѣ; но нѣсколько дней спустя, какъ скоро мать оказывалась расположенной разрѣшить ей это, она убѣгала изъ школы.

Только лѣтомъ бѣдная Тона видѣла отъ нея кое-какую помощь. Тогда желаніе заработать соединялось съ любовью къ бродяжничеству и, захвативъ кувшинъ такого же роста, какъ она сама, Росета ходила со стаканомъ въ рукѣ по взморью купальщиковъ, смѣло пробиралась между роскошными экипажами, ѣхавшими на молъ, смотрѣла во всѣ стороны своими мечтательными глазами, потряхивала бѣлокурою гривою и кричала пронзительнымъ голосомъ: «Воды, воды холодной!» Въ другіе дни она такъ ходила съ корзиною пирожковъ: «Соленые и сладкіе!» При помощи этой маленькой торговли, Росетѣ удавалось по вечерамъ вручать матери по два и по три реала, что нѣсколько проясняло хмурую физіономію Тоны, которая отъ дурного положенія дѣлъ стала эгоистичной.

Такъ выросла Росета въ суровомъ уединеніи, съ пугающимъ равнодушіемъ принимая колотушки матери, ненавидя Антоніо, который никогда не дарилъ ее вниманіемъ, улыбаясь по временамъ Ректору, который, когда попадалъ на берегъ, имѣлъ обыкновеніе дружески дергать ее за спутанныя космы, и презирая береговыхъ озорниковъ, отъ которыхъ она сторонилась съ гордымъ видомъ маленькой царицы.

Въ концѣ концовъ, Тона совсѣмъ перестала заниматься дѣвочкой, хотя та одна просиживапа съ нею зимніе вечера въ ея пустомъ жилищѣ. Напротивъ того, Антоніо и дочка тартанеро были ея постоянною заботою. Эта мерзавка, видно, задумала отнять у нея всю ея семью; она уже не довольствовалась Аніоніо, а приманила къ себѣ и Ректора. Послѣдній, по выходѣ на берегъ, пролеталъ по материнскому кабачку, точно облачко, послѣ чего, уведенный братомъ, отправлялся отдыхать къ тартанеро, гдѣ его присутствіе ничуть не стѣсняло влюбленныхъ.

Въ сущности, Тону раздражало не столько вліяніе, какое Долоресъ пріобрѣла на ея сыновей, сколько крушеніе одного проекта, съ которымъ она носилась уже давно. Она мечтала женить Антоніо на Росаріи, дочери своей старинной пріятельницы. По красотѣ эту дѣвушку нельзя было сравнивать съ дочерью тартанеро, но синья Тона была неистощима въ похвалахъ ея добротѣ, – свойству существъ незначительныхъ. Одного она вслухъ не говорила, хотя въ этомъ заключалось главное: именно, что Росарія, дочь ея выбора, была сирота; родители же ея держали въ Кабаньялѣ лавочку, гдѣ Тона дѣлала закупки, и теперь, послѣ ихъ смерти, ихъ единственной наслѣдницѣ досталось почти богатство, – не менѣе трехъ или четырехъ тысячъ дуро.

А какъ бѣдная малютка любила Антоніо! При встрѣчахъ съ нимъ на улицахъ Кабаньяля она всегда кланялась ему съ видомъ покорной овечки и просиживала подолгу на взморьѣ, представляя себѣ удовольствіе бесѣдовать съ синьею Тоною только потому, что та приходилась матерью смѣлому парню, будоражившему весь берегъ.

Но отъ этого мальчишки нечего было ждать добра. Сама Долоресъ, при всемъ вліяніи, какое на него имѣла, не въ состояніи была удержать его, когда на него нападала дурь. Тогда онъ пропадалъ по цѣлымъ недѣлямъ, а впослѣдствіи доходили слухи, что онъ пробылъ все время въ Валенсіи и тамъ днемъ спалъ гдѣ-нибудь въ скверномъ вертепѣ на Рыбацкой улицѣ, а ночью напивался, колотилъ робкихъ участницъ своихъ кутежей и, точно изголодавшійся пиратъ, растрачивалъ на оргіи то, что выигралъ въ какомъ-нибудь подозрительномъ притонѣ.

Во время одной изъ этихъ отлучекъ онъ совершилъ проступокъ, стоившій матери мѣсяца слезъ и безконечныхъ сѣтованій; вмѣстѣ съ нѣсколькими пріятелями онъ поступилъ въ военный флотъ. Этимъ повѣсамъ надоѣло жить въ Кабаньялѣ, и вино мѣстныхъ кабаковъ стало казаться прѣснымъ.

Итакъ, насталъ день, когда этоть чертовскій парень, весь въ синемъ, въ бѣлой шапочкѣ набекрень и съ мѣшкомъ за спиною, разстался съ матерью и съ Долоресъ, чтобы отправиться въ гавань Картагену, гдѣ стоялъ корабль, на который онъ былъ назначенъ.

«Съ Богомъ!» Синья Тона очень любила его, но по крайней мѣрѣ теперь могла быть спокойной. Всего грустнѣе ей было смотрѣть на бѣдную Росарію, которая, всегда молчаливая и кроткая, приходила на взморье шить вмѣстѣ съ Росетой и съ робкимъ волненіемъ спрашивала у синьи Тоны, не получила ли та письма отъ моряка.

Всѣ три женщины мысленно слѣдили за своимъ Антоніо, этимъ несравненнымъ матросомъ, на всѣхъ путяхъ и рейсахъ «Города Мадрида», фрегата, на которомъ онъ отплылъ. Какъ онѣ волновались, когда на влажныя доски прилавка падалъ узенькій конвертъ, запечатанный то красной облаткой, то хлѣбнымъ мякишемъ и украшенный слѣдующимъ сложнымъ адресомъ, выведеннымъ крупными буквами: «Госпожѣ Тонѣ, въ трактирѣ, рядомъ съ Бычьимъ Дворомъ». Отъ этихъ грубыхъ конвертовъ, казалось, шелъ какой-то особый заморскій запахъ, говорившій о тропической растительности, о бурныхъ моряхъ, о берегахъ, повитыхъ розоватымъ туманомъ и о сверкающихъ небесахъ; читая и перечитывая четыре страницы, женщины мечтали о невѣдомыхъ странахъ, воображая себѣ негровъ въ Гаваннѣ, китайцевъ на Филиппинскихъ островахъ и новые города южной Америки.

«Что за парень! Сколько у него будетъ поразсказать, когда онъ вернется! Можетъ быть, оно вышло и къ лучшему, что онъ вздумалъ уѣхать: пожалуй, мозги у него станутъ на мѣсто». И синья Тона, вновь охваченная тою слабостью, благодаря которой безмѣрно любила своего младшаго сына, помышляла съ нѣкоторымъ негодованіемъ, что ея бравый молодчикъ Антоніо терпитъ гнеть суровой корабельной дисциплины, тогда какъ старшій, Ректоръ, котораго она считала недоумкомъ, плыветъ на всѣхъ парусахъ и сталъ чуть не важной особой въ кругу рыбаковъ.

Ректоръ безпрестанно совѣщался съ хозяиномъ своей лодки и велъ какіе-то тайные переговоры съ дядею Марьяно, тѣмъ самымъ, къ которому Тона прибѣгала во всѣхъ затрудненіяхъ. Безъ сомнѣнія, онъ добывалъ не мало денегъ; и синья Тона призывала всѣхъ чертей, видя, что онъ не приноситъ домой ни гроша и лишь изъ вѣжливости проживаетъ по нѣскольку минутъ подъ навѣсомъ кабачка. «Значитъ, его сбереженія у кого-нибудь хранятся? A y кого бы это могло быть? Ужъ вѣрно, что у Долоресъ, у той вѣдьмы, которая непремѣнно подсыпала обоимъ парнямъ приворотнаго зелья, потому что они бѣгаютъ за ней, какъ собака за хозяиномъ!«…

Простофиля Ректоръ расположился въ домѣ тартанеро, точно тамъ хранилось его собственное добро!.. Точно онъ не зналъ, что Долоресъ обѣщана другому! He видѣлъ онъ что-ли писемъ отъ Антоніо и отвѣтовъ, которые отъ ея имени писалъ сосѣдъ?.. Но этотъ тройной дурень, не обращая вниманіе на материнскія насмѣшки, живмя жилъ въ лачугѣ Паэльи, гдѣ мало-по-малу занялъ мѣсто брата; причемъ онъ дѣлалъ видъ, какъ будто совсѣмъ не понимаетъ положенія вещей. Теперь Долоресъ оказывала ему тѣ же услуги, какія прежде выпадали на долю Антоніо: чинила ему бѣлье и, дѣйствительно, хранила его деньги, чего, впрочемъ, ей никогда не приходилось дѣлать для его расточительнаго брата.

Въ одинъ прекрасный день дядя Паэлья скончался: его привезли домой, раздавленнаго колесами его тартаны. Въ пьяномъ видѣ онъ упалъ съ козелъ и умеръ, вѣрный своимъ принципамъ: сжимая въ рукѣ кнутъ, съ которымъ не разставался даже во снѣ, потѣя водкою изо всѣхъ поръ своего тѣла, онъ испустилъ духъ подъ повозкою, набитою размалеванными дѣвицами, которыхъ называлъ «своими овечками».

У Долоресъ не осталось другой опоры, кромѣ ея тетки Пикоресъ, мало цѣнимой въ качествѣ покровитепьницы, такъ какъ она дѣлала добро при помощи колотушекъ. Эта тетка была старая рыбная торговка, которую молодыя называли «матушкой Пикоресъ»; громадная, пузатая, усатая, точно китъ, она втеченіе сорока лѣтъ была грозою всѣхъ базарныхъ городовыхъ, устрашая ихъ своими маленькими дерзкими глазами, такъ и впивавшимися въ лицо, и грубыми ругательствами, вылетавшими изъ беззубаго рта, отъ котораго лучами расходились всѣ морщины ея лица.

…Два года уже плавалъ Антоніо съ эскадрою, когда распространилось интереснѣйшее извѣстіе: Долоресъ выходила замужъ за Ректора. Боже! какой шумъ поднялся въ Кабаньялѣ! Говорили, что дѣвушка сама сдѣлала первые шаги, и прибавлялись подробности, еще болѣе эффектныя, подававшія поводъ къ смѣху.

Кого стоило послушать, такъ это – Тону: «Эта госпожа съ тартаны вбила себѣ въ голову, что войдетъ въ хорошую семью, и вотъ – ей это удается. Да! А мошенница хорошо знаетъ, что дѣлаетъ: ей именно удобно имѣть мужемъ дурака, который радъ убиваться на работѣ. Разбойница! Какъ она сумѣла забрать въ лапы изо всей семьи какъ разъ того, кто добываетъ деньги!».

Впрочемъ, нѣкоторое время спустя эгоистическое разсужденіе заставило синью Тону умолкнуть. Взвѣсивши всѣ обстоятельства, она примирилась съ проектируемымъ бракомъ. Такъ выходило проще и удобнѣе для лелѣемыхъ ею плановъ: Антоніо, избавленный отъ безприданницы Долоресъ, можетъ жениться на богатой Росаріи. Поэтому, хотя не безъ воркотни, она удостоила присутствовать на свадьбѣ и назвать «дочь моя» эту красивую змѣю, которая такъ легко смѣнила одного на другого.

Всѣхъ тревожилъ вопросъ о томъ, что скажетъ Антоніо, узнавши новость. У этого матроса былъ такой любящій характеръ!.. Поэтому удивленіе было всеобщимъ, когда узнали, что онъ выразилъ одобреніе всему происшедшему. Должно быть, разлука и путешествіе произвели въ немъ большую перемѣну, такъ какъ ему казалось естественнымъ, что Долоресъ, теперь нуждавшаяся въ покровителѣ, вышла замужъ. Сверхъ того, – онъ такъ и высказался, – если ужъ ей суждено было достаться другому, то лучше пусть это будетъ его братъ, хорошій и честный парень.

Когда же морякъ, съ отставкою въ карманѣ и мѣшкомъ на спинѣ, вернулся въ Кабаньяль, изумляя всѣхъ своимъ молодецкимъ видомъ и щедростью, съ которою тратилъ пригоршню песетъ, полученную при окончаніи службы, его поведеніе оказалось такимъ же благоразумнымъ, какъ и его письма. Онъ поздоровался съ Долоресъ, какъ съ сестрою. «Чортъ возьми! Hечero поминать о прошломъ. Онъ тоже не монахомъ жилъ на чужой сторонѣ». И затѣмъ онъ пересталъ обращать вниманіе на нее и на Ректора, весь уйдя въ наслажденіе популярностью, которую создало ему его возвращеніе.

Сосѣди по цѣлымъ ночамъ просиживали подъ открытымъ небомъ на низкихъ стульчикахъ и даже на землѣ передъ домомъ, бывшимъ Паэльи, въ которомъ теперь жилъ Ректоръ, и въ восторгѣ слушали росказни моряка о чужихъ земляхъ, описанія которыхъ онъ перемѣшивалъ съ выдумками, чтобы сильнѣе поразить простофиль, развѣшивавшихъ уши.

По сравненію съ грубыми и отупѣвшими отъ работы рыбаками или съ его прежними товарищами разгрузчиками, кабаньяльскія дѣвицы считали Антоніо аристократомъ за его смуглую блѣдность, кошачьи усы, чистыя и аккуратно содержанныя руки, намасленную и тщательно расчесанную голову съ проборомъ посередкѣ и съ двумя завитками, которые, выходя изъ подъ фуражки, остріемъ прилегали къ вискамъ. Синья Тона была довольна сыномъ; она понимала, что онъ остался такимъ же бездѣльникомъ, какимъ и былъ, но онъ научился лучше держать себя, и видно было, что суровая корабельная служба пошла ему впрокъ. Въ сущности, онъ остался прежнимъ, только военная дисциплина сгладила въ немъ внѣшнія угловатосги: угощаясь виномъ, онъ не напивался до безчувствія; продолжая щеголять молодечествомъ, онъ не вызывалъ людей на ссору; и вмѣсто того, чтобы безразсудно осуществлять свои сумасбродныя фантазіи, онъ старался эгоистически доставить себѣ какъ можно больше наслажденій. Поэтому онъ охотно согласился на предложеніе Тоны. «Жениться на Росаріи? Очень хорошо! Она – дѣвушка честная; сверхъ того, у нея есть капиталецъ, который можетъ увеличиться въ рукахъ сообразительнаго мужа. Чего ему больше желать? Человѣкъ, служившій въ королевскомъ флотѣ, не можетъ, не унижая своего достоинства, быть грузчикомъ на взморьѣ. Что угодно, только не это!»

Итакъ, Антоніо женился на Росаріи къ великой радости синьи Тоны. Значитъ, все вышло къ лучшему. Что за красивая парочка! Она – маленькая, робкая, покорная, – вѣрила ему безусловно; онъ – гордый отъ новой удачи, прямой, точно подъ фланелевой рубашкой у него была кольчуга изъ тѣхъ тысячъ дуро, какія онъ взялъ за женою, – удостоивалъ своимъ покровительствомъ всякаго встрѣчнаго, велъ себя, какъ богатый владѣлецъ лодки, проводя въ кофейняхъ вечера и ночи, куря трубку и щеголяя въ громадныхъ непромокаемыхъ сапогахъ, когда шелъ дождь.

Долоресъ видѣла все это, не выражая ни малѣйшаго волненія. Только въ ея царственныхъ глазахъ вспыхивали золотыя точки, искорки, выдававшія жаръ тайныхъ желаній.

Новобрачные прожили счастливо годъ. Но деньги, по грошу накопленныя въ лавчонкѣ, гдѣ родилась Росаріо, быстро таяли въ рукахъ Антоніо, и насталъ часъ, когда уже видно стало дно мѣшка, какъ говорила кабатчица, осуждая расточительность сына.

Тогда начались нехватки, а съ нехватками – несогласія, слезы и потасовки. Росаріи довелось взяться за рыбную корзину по примѣру всѣхъ ея сосѣдокъ. Этой молодой женщинѣ, которую прославили богачихой, пришлось вести изнуряющее и притупляющее существованіе самыхъ бѣдныхъ рыбныхъ торговокъ. Она вставала вскорѣ послѣ полуночи; ждала на взморьѣ, стоя въ лужѣ воды, плохо защищенная отъ холода старымъ плащемъ; шла пѣшкомъ въ Валенсію, сгибаясь подъ ношею, возвращалась домой только вечеромъ, истомленная голодомъ и усталостью; но считала себя счастливою, если только ей удавалось дать своему господину и повелителю средства для продолженія прежняго образа жизни и избавить его отъ униженій, которыя непремѣнно бы отразились на ней ругательствами и придирками.

Чтобы Антоніо могъ провести ночь въ кофейной, въ обществѣ машинистовъ и судохозяевъ Росаріи нерѣдко приходилось утромъ, на рыбномъ рынкѣ, обуздывать свой волчій голодъ, обостряемый дымящимся шоколадомъ и отбивными котлетами, которыя она видѣла на столахъ своихъ товарокъ. Она стремилась единственно къ тому, чтобы ни въ чемъ не чувствовалъ недостатка ея обожаемый мужъ, всегда готовый распалиться гнѣвомъ и осыпать проклятіями собачью судьбу, наказавшую его этимъ бракомъ; и бѣдная невольница, все болѣе худая и изможденная, считала пустяками свои собственныя страданія, если у Антоніо была песета на кофе и домино, да еще обильный столъ и красивая фланелевая рубашка для поддержанія его старинной репутаціи. Это обходилось ей немножко дорого: она стала стариться, не достигши еще тридцати лѣтъ; зато гордилась, что имѣетъ мужемъ красивѣйшаго парня въ Кабаньялѣ.

Денежныя затрудненія сблизили ихъ съ Ректоромъ, который быстрыми шагами шелъ къ богатству, тогда какъ сами они катились подъ гору, въ нищету. Въ тяжелыя минуты братья должны помогать другъ другу, это вполнѣ естественно; вотъ почему Росарія, хотя съ большой неохотой, посѣщала Долоресъ и согласилась, чтобы и мужъ возобновилъ съ нею родственныя сношенія. Въ сущности, ей это было весьма непріятно, но возражать не приходилосы невозможно было ссориться съ Ректоромъ, который часто давалъ имъ на жизнь, когда не было рыбы для продажи или когда красивому бездѣльнику не удавалось подхватить нѣсколькихъ дуро въ качествѣ посредника при мелкихъ портовыхъ сдѣлкахъ.