Текст книги "Розаура Салседо"

Молодые страны, обладающие необычайными богатствами, идут вперед большими скачками: растут от грубых сотрясений, как растения, оплодотворяемые свирепыми ветрами.

В Аргентине вскоре наступил один из финансовых параличей, и «Король степей», идущий всегда вперед с закрытыми глазами, доверяясь своей счастливой судьбе, увидел себя, как говорится, «одной ногой над пропастью». Эмиграция в Аргентину уменьшилась; в Европе деньги стали редки из-за несчастной войны на Балканах. Чума уничтожала коров и быков тысячами. Саранча тучей затемняла солнце, пожирая хлебные растения. Семь худых коров после семи жирных, – период нескончаемых бедствий, которые неожиданно наступают во всех странах, отличающихся райским изобилием.

Три года боролся Пинеда с жестокой судьбой. Он задолжал много миллионов туземным банкам. Ими был устроен ликвидационный комитет для администрации и продажи его земель, обширных, как целые государства. Главная забота Пинеды сосредоточилась на том, чтобы Розаура ничего не узнала о критическом положении его дел.

«Король степей» умер внезапно, – без всякой предварительной болезни. Многие считали это тайным самоубийством. Вдова Пинеды (вдова в двадцать пять лет) оглянулась кругом с изумлением, словно проснувшись от розового сна. Никто не улыбался ей и не осыпал ее галантными комплиментами, как раньше.

Ее одиночество увеличилось со смертью матери. Казалось, будто эта бедная сеньора, так гордившаяся блестящим замужеством дочери, захотела последовать за зятем в его поражении. У Розауры оставалось двое детей, сын и дочь. Они были еще такие малютки, что мать при виде их, вместо того, чтобы ободриться, лишь больше впадала в отчаяние и разражалась слезами. «Что станется с ними? Как спасти их? Я ничего не понимаю в этих мужских делах».

Но счастье снова повернулось к ней лицом. Дела пошли опять хорошо: деньги появились в изобилии, и мало-по-помалувернулась прежняя жизнь.

В одно утро Розаура снова проснулась богатой. Большая часть ее территории была продана банками, долги все уплачены, и, наконец, после целого года споров, прений, собраний, вдова оказалась обладательницей большого состояния. Розаура сохраняла свое место среди миллионеров страны.

Европа и, в особенности, Париж привлекали вдову. Доктора в Буэнос-Айресе знают болезнь, чисто аргентинскую, всегда свирепствовавшую там среди женщин. Врач, после долгих исследований, улыбается и говорит мужу:

– У вашей сеньоры болезнь Парижа.

Так как Розаура не нуждалась в разрешении для этого путешествия, она немедленно уехала во Францию. Бедная родственница сопровождала ее туда, чтобы заботиться там об ее двух малютках.

Розаура опять стала главным украшением маленького американского мирка, говорящего по-испански и живущего в Париже. Она наняла отель вблизи Булонского леса, виллу на Лазурном берегу – для зимних месяцев, а лето делила между Довилем и Биаррицем.

Некоторые испанские ее друзья, с которыми она познакомилась в Биаррице, пробудили в ней желание побывать в Испании. И ее предки и предки Пинеды были родом оттуда. Розаура поехала в Мадрид, где пробыла довольно долго. Дон Аристидес Бустаменто, познакомившийся с богатой вдовой в Биаррице, считал своим патриотическим долгом быть ее гидом по музеям и при экскурсиях в ближайшие исторические города.

Однажды, в более интимном кругу в доме сеньора Бустаменто, Розаура и «кабальеро Тангейзер» впервые встретились друг с другом. А теперь, по прошествии двух лет, неожиданно снова увиделись в отеле в Авиньоне.

Борха напрягал память, чтобы вспомнить все, слышанное им урывками о жизни этой женщины. Кто-то двусмысленно улыбнулся, говоря о ней и о некоем Урданета, тоже американце, живущем почти всегда в Париже. Но больше он ничего не мог вспомнить.

Розаура говорила с ним и спрашивала, почему он так рассеян. Дама желала знать, как ему пришло в голову написать книгу: поэму в прозе о доне Педро де-Луна, – испанском папе в Авиньоне.

Борха пришлось рассказать, как еще в детстве, живя в Валенсии с дядей Фигуэрос, он восхищался портретом папы Калликста III. Фамилия его тоже была Борха. Старая служанка каноника говорила ребенку, что человек может добиться всего, если сосредоточит все свои силы на одном желании. Папа, изображенный на овальной картине, повторял с самого своего детства: «Я буду папой, я буду папой», и стал им. Он же открыл дорогу к папскому престолу одному из своих племянников, Родриго де-Борха, известному впоследствии под именем папы Александра VI (третий испанский папа), отцу многочисленного семейства, который итальянизировал свою фамилию, превратив ее в Борджиа.

Вдова Пинеды слушала Клаудио с интересом. Правда, в парижском салоне ее отеля или на террасе виллы эти же рассуждения показались бы ей скучными. Он говорил, что его исследования о первом Борджиа натолкнули его на дона Педро де-Луна, колосса, высеченного в глыбе горы.

– Мне стыдно, – заявила Розаура, – что я совсем не знаю Авиньона, после того, как столько раз была в нем. К тому же этот папа, которым вы так восхищаетесь, начинает интересовать и меня. Мне всегда нравились люди с сильным характером, с сильной волей, которые знают, чего они хотят, и умеют хотеть.

Она обещала пойти на другой день утром с Борха осматривать дворец-крепость Авиньонских пап. Быть может, в тот же вечер она уедет. А может быть, продолжит свой отдых в Авиньоне еще на два или три дня.

Ей нечего делать на Лазурном берегу; никто ее не ждет. Настала весна, и люди, которые провели там зиму, уже уехали далеко. Борха робко высказал сомнение, которое уже давно смущало его:

– Кажется странным, что такая сеньора, как вы, едете на Лазурный берег, когда все люди вашего круга давно уехали оттуда. Только важная и неотложная причина…

Розаура посмотрела на него, будто хотела выведать его мысль. И затем сказала с деланной простотой:

– Я хотела забыть жизнь в Париже, не видеть людей, проводить дни, не думая ни о чем, любуясь Средиземным морем.

И, не замечая противоречия между этим заявлением и следующей фразой, добавила:

– Я была в Париже чересчур одинока и скучала.

III. Великий Вавилонский плен

Следуя указаниям своего спутника, Розаура несколько откинула голову назад, чтобы одним взглядом охватить всю высоту громадного дворца-крепости авиньонских пап. Солнце и воздух красили в нежный пурпур его стены, башни и колонны.

– Это цвет Авиньона, – сказал Борха, – цвет его храмов, стен и мостов, всего, что в этой местности было построено из камня. Кажется, будто он – эмблема нескончаемого заката солнца; он напоминает оттенки осенней листвы.

– Часто, бывая в Авиньоне, – сказала Розаура, – у меня возникал один и тот же вопрос: «Почему папы жили в Авиньоне?» Вы, наверное, смеетесь над моим невежеством, друг Борха?

В ответ Клаудио сказал, что многие ставят тот же вопрос, говоря об Авиньоне, и лишь немногие знают причину этого исторического факта.

– Мир не был таким, каков он теперь, – продолжал Клаудио. – Франция не существовала тогда в настоящем своем виде; не существовала также и Испания. А что касается Италии, то она состояла из целого ряда маленьких морских государств, находившихся в беспрерывном кипении. Приоры и феодальные бароны жили доходом постоянных грабежей и беспрерывных войн. Город Рим был одним из самых небезопасных мест в мире. На его улицах почти ежедневно сражались банды Орсини и Колонна, – семей, вечно споривших за обладание древним городом, величественным, как кладбище, почти безлюдным, в котором было больше развалин, чем целых зданий. Иногда эти две соперничающие стороны временно входили в соглашение, чтобы нанести удар третьему лицу, а именно папе. Один из Колонна, жестоко преследуемый папой Бонифацием, оскорбил его и даже дал ему пощечину своей стальной рукавицей. Вследствие этого папа умер от гнева и стыда. Пришлось выбирать ему преемника среди итальянской анархии. Кардиналы избрали француза, архиепископа Бурдебса. Это и был первый из авиньонских пап; он принял имя Климента V и считал Авиньон только временным своим пребыванием. Авиньон принадлежал церкви. Сначала он был собственностью королевы Хуаны, женщины элегантной и грациозной на словах и в движениях, но отличавшейся самыми развратными нравами, встречающимися в истории этих веков. Она была замужем за Андреем Венгерским, убитым одним из ее любовников. Луис, венгерский король, пошел войной против Хуаны, чтобы отомстить за смерть брата и в то же время завладеть Неаполем. Хуана, которая одновременно была и графиней Прованса, бежала туда, как бы прибегая к духовному покровительству пап, поселившихся в ее городе Авиньоне. Неаполитанцы просили ее вернуться, раздраженные невоздержанностью вторгнувшегося к ним Луиса. И так как ей нужны были деньги для набора солдат и найма галер в Марсели, Хуана продала папам Авиньон за восемьдесят тысяч флоринов, – т. е. за сумму, которая равнялась бы в настоящее время четырем миллионам франков золотом.

В Авиньоне, с его утопающими в зелени окрестностями, приятно жить только тогда, когда не дует мистраль. Но бедствием, похуже мистраля, была чума, несколько раз появлявшаяся в XIV веке. Город «Трех ключей» (небо, земля и вода) опять начинал свое шумное существование, едва отдалялась опасность чумы.

Множество политических изгнанников, искавших справедливости, жили в окрестностях Авиньона. Сыном одним из этих эмигрантов был Петрарка, воспоминания о котором встречаются здесь на каждом шагу: во дворце, на улицах Авиньона, у знаменитого фонтана Воклюз.

Когда был выбран четвертый авиньонский папа Климент VI, которого прозвали папой-Трубадуром, делегация римского народа явилась в Авиньон приветствовать его. Петрарка присоединился к ней и вследствие этого сдружился с одним из делегатов, юношей с пылким красноречием, сильной фантазией и безграничной смелостью, по имени Кола ди-Риенци, сыном трактирщика.

Один из кардиналов, поселившихся в Авиньоне, испанец Карельо де-Альборнос, в молодости бывший военным, обещал папам вернуть все их земные владения, что и исполнил, собрав войско в Италии и встав во главе его. Талантливый военачальник и политик – он продолжал войну и завоевал и захватил все города, принадлежавшие некогда папам. Но эти завоевания лишь усилили приток жалоб и петиций итальянцев. Римский народ раскаивался в своих восстаниях, которые изгнали из Рима пап, и возмущенный тем, что деньги паломников получает другой город, настаивал на своей петиции, на том, чтобы папа покинул берега Роны и возвратился на берега Тибра.

Самым властным и красноречивым апостолом этой пропаганды был человек, живший при папском дворе. Имя его Петрарка.

Кардиналы, ведущие роскошную жизнь, и папские чиновники, обладавшие веселым нравом, считали его своим другом. Это не мешало ему писать против взяточничества и распутства пап в Авиньоне, словно жизнь пап, находившихся в Риме, была более достойной.

Петрарка привел в восторг своих соотечественников тем, что назвал время пребывания пап в Авиньоне «Великим Вавилонским пленением».

IV. Папский замок

Медленно собиралась группа любопытных, приехавших из разных частей света, для посещения древней резиденции пап. Красивая креолка узнала на площади многих живущих в отеле, которых видела накануне вечером. Вскоре затем вошло несколько молодых североамериканцев, быть может, студентов, совершающих экскурсию по Европе; несколько французских парочек, восхищавшихся из патриотического тщеславия громадными размерами этого замка, прославленного провансальскими поэтами; два протестантских пастора, один джентльмен-атлет и итальянский кюре, худой, с острым носом, профиль которого, по словам Борха, напоминал профиль Данте, но только в кривом зеркале.

– Вы увидите, дорогая сеньора, нечто столь же заслуживающее внимания, как и древнее жилище пап, – гида, который показывает его.

И он указал на человека в черном с красной каймой кепи и с палочкой в правой руке.

Розаура узнала его. Это был тот самый гид, который водил ее во время неоконченного ею посещения дворца. Докучливая болтовня гида и была причиной того, что она недослушала его и ушла.

– Но он незаменимый человек, – протестовал Клаудио, улыбаясь. – Часто мы судим о людях по расположению нашего духа. Быть может, сегодня его присутствие покажется вам приятным.

Борха издали поклонился гиду, который ответил ему, сняв кепи и устремив глаза на элегантную даму, сопровождавшую испанца.

– Слушайте его внимательно, – сказал Борха. – Это поэт, несколько сбитый с пути и мало образованный, но, несомненно, в своем роде поэт. Его отец был скромный «фелибр» из последователей Мистраля. Вы знаете, что «фелибр» – название провансальских поэтов. Сын, выполняя свою миссию, сумел быть говорящей душой этих камней. Я приходил несколько раз только для того, чтобы послушать его.

Когда гид увидел, что посетители перестали покупать фотографии и карточки, он встал со своего места и лениво потянулся.

– Сеньоры, сюда! Идите сюда!

Он весь преобразился. Два раза утром и два раза вечером водил он иностранцев по дворам, лестницам и салонам, показывая им этот замок, бывший для него чем-то вроде Провансальского Парфенона. Он знал на память все, что следовало сказать в каждом углу и перед каждым камнем. Но иногда, среди механических объяснений, его охватывало непреодолимое желание импровизировать, и он расписывал внезапными красками своего воображения бледное и монотонное полотно, которое он развертывал перед публикой.

Посреди двора гид, окруженный слушателями, приступил к обычной своей декламации. Между прочим он сообщил, что именно последний папа Авиньонский уничтожил стену, окружавшую замок и защищавшую его на случай осады. Ему же Авиньон обязан большой открытой площадью перед главным фасадом замка.

– Назову вам, сеньоры, этого папу: Бенедикт XIII, великий папа Луна, соотечественник некоторых из лиц, присутствующих здесь.

И он поклонился, устремив глаза на Розауру и Клаудио. Вся группа путешественников тоже взглянула на них, и оба они были немного смущены общим любопытством. Затем «фелибр» стал описывать всю красоту «своего дворца»: «самый красивый в мире исторический памятник».

– Лазурное небо, чистый воздух, величественная симфония мистраля, и на ряду со всем этим золотистый цвет камней, цвет которых, по словам трубадуров, придает своим отблеском новый огонь взорам дам. Как говорит Петрарка…

Борха ждал последних слов и дотронулся до рукава Розауры. Он предупреждал ее о постоянных ссылках гида на Петрарку. Все свои объяснения и описания он подкреплял стихами Петрарки, но такими стихами, которых поэт никогда не писал или которые были переведены настолько плохо, что были недостойны имени автора.

Пройдя по разным залам дворца, туристы очутились в «gran Capella», самой большой комнате во всем этаже. Розаура и Клаудио рассматривали картины и портреты. Однако им пришлось прервать этот осмотр. В огромной комнате вдруг зазвучал гимн, казавшийся сверхчеловеческим хором. В действительности же звучал лишь один единственный голос, но от различных отголосков камня в углах возникали все новые и новые голоса, они сливались, создавая нежное, неопределенное созвучие, по своему строению напоминавшее разные ветки одного дерева, которые разбрасываются и умножаются, но имеют одно и то же происхождение: общий ствол. И стволом этого пения был голос самого «фелибра», небольшой тенор, звучность которого ширилась, повторяясь в разных тонах, как-будто звук его катился по бесконечному горизонту.

Североамериканец, человек большого роста, с бритым лицом, улыбнулся, устремив на певца восхищенный и покровительственный взгляд. «Трубадур, настоящий трубадур», – говорил он стоявшим близ него. И, вынув из кармана необыкновенно толстый кожаный портсигар с полдюжиной гаванских сигар, он предложил одну из них гиду.

– Благодарю, джентльмен, но курить сигару я буду только поздно вечером. Теперь это могло бы испортить мне голос.

И он продолжал распевать свои провансальские строфы с энтузиазмом южанина. Когда замолкли последние отзвуки, он поклонился, благодаря за несколько иронические аплодисменты присутствующих.

Некоторые из них хвалили его пение и вечно веселое расположение духа.

– Дело в том, что я идеалист, – сказал он степенно. – Я не завидую ни Ротшильду, ни Рокфеллеру; я смеюсь над миллионерами. Они живут не так весело, как я. Они не идеалисты.

И гид продолжал объяснять и указывать на разные подробности замка и его окрестностей. Между прочим, упомянул о местечке Мальяно, и находившейся рядом с ним дачке, в которой жил Мистраль. И славное имя поэта придало ему новую смелость. Гид возвысил голос, и в глазах его загорелся необычайный блеск.

– Здесь, – сказал он, – среди оливковых деревьев раздается пение соловьев, здесь слышен хор кузнечиков, под тимианом и розмарином, этими лесными кадильницами уединения; видно могучее паренье птиц и волнообразный изящный полет пурпурных и золотых бабочек, слышно ласковое воркование горлиц и серенады гитар перед провансальскими дворцами, камни которых как бы поют.

И, придя в восторг от собственных слов, он приложил свою палочку к груди, как-будто она была лютней, и провел по незримым струнам пальцами правой руки.

– О, трубадур, трубадур! – снова вздохнул у него за спиной североамериканец.

Толпа посетителей двинулась по коридорам мимо разных комнат и очутилась вскоре в зале с белыми стенами, украшенными портретами.

– Сеньоры, – указал гид, – это все авиньонские папы. Семеро из них правили церковью, не возбуждая никаких споров. Только восьмому и девятому подчинился не весь христианский мир, а лишь часть его. И хотя о них много спорили, все же они были такими же полномочными папами, как и остальные.

Гид был провансалец, и хотя он избегал вмешиваться в религиозные споры, но никогда не согласился бы выразить сомнение относительно законности Авиньонских пап, особенно же последнего папы Бенедикта XIII, – великого папы Луна, после того, как Мистраль воспел его в одной из своих поэм.

Когда кончился обход дворца, Розаура и Клаудио последовали за остальными посетителями. Всем казалось, что они уже достаточно насмотрелись. Около выхода из дворца стоял сын «фелибра», кланяясь выходившим на улицу; в правой руке он держал кепи. Каждый посетитель, проходя мимо него, бросал франк или два франка в его шапку, и «трубадур» благодарно улыбался.

Розаура положила на дно кепи двадцатипятифранковый билет. Гид решил, что за это следует выразить благодарность особым приветом.

– Петрарка сказал папе: «Святой отец, золотой цвет этих каменных глыб, ясное небо, отражающееся в волнах Роны, зеленые поля Авиньона, свежие струи Воклюза, соловьи, бабочки, серенады, – все вместе взятое, – ничто перед улыбкой и нежными глазами дамы».

Борха почувствовал раздражение против этого человека за его неиссякаемое красноречие.

– Враль!.. Знай, выдумывает себе нелепости, вкладывая их в уста Петрарки или своих пап.

Красивая вдова рассмеялась, как-будто гнев Борха ей доставлял удовольствие.

– Оставьте его в покое! Не будете же вы отрицать, что он интересный и поэтичный гид. А я еще хранила о нем такое ложное воспоминание.

И Розаура с Клаудио вернулись в отель.

V. Сын Миссера Петракко

На другой день они решили совершить прогулку по окрестностям в автомобиле. Позади них остались розоватые бастионы Авиньона, и автомобиль понесся через пашни по дороге, обсаженной тополями.

Они удалялись от ложбины Роны, и автомобиль поднимался незаметно по уклону холмов, ограничивавших речную долину. Они направлялись к истоку Соржес, впадающего в Рону, теряющегося вблизи Авиньона у знаменитого фонтана Воклюз и дающего начало этому водному течению, всегда прозрачному и холодному.

Борха рассказывал сеньоре Пинеда о сыне миссера Петракко, как он называл знаменитого итальянского лирика. Родился он в Ареццо и затем получил образование в Авиньоне.

Миссер Петракко (Пиетро ди-Паренца) был нотариусом во Флоренции и должен был бежать из своего города в 1301 г. так же, как и друг его Данте. Оба они принадлежали к демократической партии гвельфов, которые тогда назывались «белыми». Когда восторжествовали «черные», или, иначе говоря, партия аристократическая, эти последние сожгли их дома, конфисковали имущество и приговорили их к вечному изгнанию. Многие беглецы собрались в Ареццо, чтобы подготовить революцию. И в этом изгнании родился, три года спустя, Франческо Петракко или, иными словами, сын Петракко, фамилия которого потом преобразовалась в «Петрарко» и окончательно в – «Петрарка».

Флорентийский нотариус расстался с Данте и другим своим товарищем по изгнанию, чтобы переехать в город пап, где тоже было много итальянских изгнанников. Скудость домов в Авиньоне и дороговизна жизни принудили его поселиться в Карпентрасе, и здесь сын его посещал школу. Его товарищами были юноши, впоследствии занимавшие высокие посты при папском дворе и оказывавшие ему покровительство. Отец желал, чтобы сын его изучал юриспруденцию, но Петрарка, восторженный поклонник древних литератур, предпочел сделаться гуманистом и быть гордостью своих учителей.

Первой его любовью был Рим, и он страстно желал снова видеть его властителем мира. Вот почему он и нападал на Авиньонских пап, несмотря на то, что пользовался их благосклонностью. Ему казалось невыносимым видеть папство на берегах Роны в то время, как древний город Рим разваливался и обезлюдел вследствие нескончаемых гражданских войн.

Возмужав, поэт поселился в Авиньоне и жил при дворе пап. Как многие интеллигенты его времени, он принял малое пострижение, чтобы пользоваться всеми выгодами, не исполняя обязанностей священнослужения. Его существование украшали Сад в Воклюзе и большая библиотека.

Задавшись целью воскресить латинскую литературу, он сам списывал или покупал копии с книг наиболее знаменитых писателей прежних веков. Ему удалось собрать таким образом сотни томов, что было неслыханно в те времена.

– Петрарка, – продолжал рассказывать Борха, – много путешествовал, несмотря на громадный риск, которому приходилось подвергаться в те времена. Два товарища его были убиты бандитами по дороге из Авиньона в Рим.

Петрарка хотя не был богат, путешествовал больше, чем кто-либо другой в его время. Вскоре ему пришлось уехать из Авиньона. Таким образом, он побывал в Италии, Франции и Нидерландах. В другой раз он посетил Испанию, берег Средиземного моря, переехал Гибралтар и доехал до Альп.

Влюбленный поэт думал, что, как Гомер, пополнит свои познания, не давая отдыха телу и уму, переезжая с место на место. В страстную пятницу 1332 г. произошло самое значительное событие в его жизни. При входе в храм св. Клары в Авиньоне Петрарка встретил Лауру Новес – юную и целомудренную красавицу. Она и поэт обменялись взглядами, и этого было достаточно, чтобы соединить их на всю их остальную жизнь.

Эта Лаура де-Новес была женой богатого авиньонского сеньора Гуго-де-Сада, предка знаменитого маркиза де-Сада, чудовищного романиста. Героиня самой идеальной и бескорыстной любовной повести, когда-либо известной, по капризу жизни является родственницей самого безумного из распутных людей. Вы знаете, что у Лауры было девять человек детей от мужа, и она, бесспорно, оставалась ему верной всю свою жизнь.

Розаура, внимательно слушавшая Клаудио, сделала жест недоверия.

– Я никогда не могла понять этого, и мне кажется, что все думают так же, как и я. Это выходит за пределы наших современных понятий. Любить друг друга столько лет, жить в одном и том же городе, и ничего – так-таки абсолютно ничего…

Вдова улыбнулась, выказывая в то же время некоторое смущение из-за смелости своих намеков.

– Не надо забывать дух того времени, – возразил Борха. – Петрарка был почти современником рыцарской эпохи. Душа его была схожа с душой паладинов героических повестей, которые разъезжали по свету, ломая копья во славу своей дамы и получая от нее в награду за это только перчатку, или ленту. Он жил в период идеальной и бескорыстной любви.

Сказав это с некоторым энтузиазмом, молодой человек улыбнулся почти так же, как и Розаура.

– Я должен добавить, что жизнь забавно мстит тем, кто пытается освободиться от гнета ее велений. В то время, как Петрарка воспевал Лауру – своего «сладостного врага», жалуясь на ее пренебрежение к нему я на ее супружескую верность мужу, сам он поддерживал «материальную» связь с женщиной из Авиньона, от которой имел двух детей, – Хуана и Франциску.

После того, как автомобиль Розауры, поднявшись по косогору, стал спускаться, наши путешественники потеряли из виду долину Роны. Другая долина расстилалась теперь перед ними – с маленькими городишками, прислонившимися к подножию холмов, на которых еще сохранялись развалины замков. В глубине, загораживая бо́льшую часть горизонта, виднелась громадная пирамида.

– Теперь открыли новую Лауру, – продолжал Борха, – Лауру, по-видимому, более правдоподобную, чем замужняя дама с девятью детьми. Аббат из семьи Сад пустил в ход рассказ, будто Лаура была из его родни. Другие думают, что возлюбленной поэта была Лаура де-Бо, жившая в замке близ Воклюза, Она оставалась незамужней, и ее литературные вкусы, романтическая фигура лучше согласуются с поэтом. Лаура де-Новес умерла от чумы, унесшей столько жертв в папском городе. Лаура де-Бо, молодая, хрупкого здоровья, умерла от чахотки, в отсутствие своего певца. Но та ли была Лаурой или другая, мы можем быть лишь благодарны поэту за его любовные канцоны и сонеты.

Его домик близ речки Соржес, наполненный книгами и воспоминаниями о классическом Риме, находится у подножия скалистого холма. Много раз поэт покидал это свое уединение. Когда Риенци основал римскую республику, Петрарка в полном восторге предпринял путешествие, чтобы присоединиться к трибуну. Но добравшись до Рима, он узнал о поражении Риенци и о его бегстве. Он должен был остановиться в Парме. Другое, еще более ужасное, известие настигло его в пути: Лаура умерла.

Он вернулся в Воклюз, чтобы любить призрак. От всего, что его окружало, – от скал, деревьев и журчанья вод, возникали образы и воспоминания и выходили к нему навстречу, как печальные друзья. Он снова покинул свой домик в тот день, когда, прогуливаясь по берегу Соржес, увидел приехавшего к нему посланца римского Сената.

Древний город желал увенчать его в Капитолии с несколько театральной пышностью, которая напоминала бы древние римские триумфы. Это великое посвящение имело в виду в большей степени политического деятеля, красноречивого патриота, сторонника объединения Италии, чем поэта.

А поэта прославляли за наиболее забытую в настоящее время часть его творчества. Ему рукоплескали за его латинские поэмы и в особенности за его поэму «Африка», написанную по-латински. А на его итальянские стихотворения, – такие искренно-страстные, которые кажутся нам написанными современным лириком, тогда смотрели как на ребяческую забаву ученого, как на суетную игру его воображения. Это доказывает непостоянство литературных суждений. Люди его времени никогда не верили в существование Лауры: для них она была вымышленным существом, которому Петрарка посвящал гимны чисто «духовной любви».

Автомобиль несся теперь по берегу ясной маленькой речки зеленого цвета. Вскоре речка стала извиваться между домами местечка Воклюз. Шум незримого водопада поднимался из глубины источника, соединяясь с шепотом высокоствольной листвы, качающейся под дуновением ветерка.

Автомобиль остановился у дверей ресторанчика на открытом воздухе, между дорогой и берегом. На этой узенькой полоске земли с садовыми беседками, столами и стульями виднелась при входе хвастливая надпись: «Сад Петрарки».

Розаура и Клаудио вышли из автомобиля и пошли по тропинке между кустарниками. Здесь начинался подъем к водопаду Воклюз. Кругом были тень и безмолвие. Борха восхищался этим тысячелетним полумраком. Они сели на камень, но с некоторой опаской, – неловкий шаг, сдвиг камня – и они могли очутиться в водной пучине. Розаура села позади своего друга, подчиняясь его указаниям, вызванным галантной предосторожностью. Таким образом, если бы она соскользнула, молодой человек послужил бы ей опорой. Обернувшись к ней, Борха сделал жест изумления и затем улыбнулся. Ах, женщина! Она открыла свой ридикюль, чтобы посмотреться в зеркало; приведя в порядок локончики, упавшие на уши, сжала рот, чтобы красным карандашом подкрасить губы. Кончив это дело, она поднялась. Ей здесь казалось холодно, и было тягостно жестокое безмолвие и полусвет. Клаудио подал ей руку, и они пошли по тропинке.

– Чувствовать, что тебя любят идеально – сказала задумчиво Розаура. – Мужчина, который довольствуется поцелуем руки и не требует больше ничего «материального» – так часто кажущегося нам оскорбительным и несвоевременным… Видеть себя боготворимой безкорыстной, целомудренной и искренней страстью!..

– Но вы забываете, – прервал ее молодой человек, – детей, которых имел поэт, а также и Лаура де-Новес от своего мужа.

– Это неважно. Эти препятствия значат менее, чем вы думаете и вполне совместимы с влюбленностью, о которой я говорю. Вы, мужчины, ищете только «этого». Без «этого» вы не можете понять любовь. Мы, женщины, думаем иначе. Мы менее чувственны, чем вы воображаете и, напротив, стремимся к многим вещам, которых вы не понимаете.

Они вошли в «Сад Петрарки», и хозяин поспешил явиться, оборвав разговор с шоффером Розауры, испанцем, находившимся в услужении у нее с тех пор, как она приехала в Европу.

Они позавтракали на самом берегу Соржеса, где их разговор сопровождался грохотом водопада. На розоватой скатерти стояла бутылка самого знаменитого в той местности вина «Шато неф дю Пап», густого, вкусного, очень хмельного. Розаура, плененная шопотом воды и свежестью тени, после своего недавнего путешествия из Парижа по монотонным и пыльным дорогам, позавидовала уединенному домику Петрарки, считая его райским уголком.

– Я испытываю желание построить себе здесь домик. Жила бы я вдали от мира, стихов бы не писала, потому что я не поэт. Но могу вас уверить, я бы умела ценить не хуже Петрарки красоту этого места. Как он, должно быть, был счастлив на берегу этой речки, думая о своей Лауре.

Борха сделал жест недоверия. Если б хорошее могло длиться вечно! Но года идут, и с ними вянет молодость и жажда жизни. Красивое расположение Воклюза все более омрачалось для Петрарки. Лаура была уже только призраком. Друзья умерли или уехали из Авиньона. Дочка звала его во Флоренцию – Петрарка переселился из Авиньона в Рим, и патриотический его идеал осуществился. Он покинул Воклюз и поселился в итальянском местечке Арка. Тут, чтобы забыть свою старость, он со всем пылом отдался труду и дошел до того, что одновременно держал пять секретарей в Арка. И однажды вечером, как солдат, умирающий на своем посту, опираясь на ружье, он умер в своей библиотеке, упав на книги. Быть может, в этой агонии, быстрой и одинокой, последняя его мысль принадлежала Воклюзу.