Текст книги "В пекарне"

Висенте Бласко-Ибаньес
В пекарне

Если вся Валенсия изнывала в августе от жары, то пекари подавно задыхались у печи, где было жарко, точно на пожаре.

Голые, прикрытые лишь ради приличия белым передником, они работали при открытых окнах; но даже при этих условиях их распаленная кожа таяла, казалось, обращаясь в пот, который падал по каплям в тесто, и библейское проклятие исполнялось на половину, так как покупатели ели хлеб, смоченный, если не своим, то чужим потом.

Когда открывалась железная дверца у печи, пламя окрашивало стены в красный цвет, a отражение его скользило по доскам с тестом и тоже окрашивало белые передники и запыленные мукою и блестевшие от пота атлетические груди и мускулистые руки, придававшие пекарям что-то женственное.

Лопаты вдвигались и вытаскивались из печи, оставляя на раскаленных кирпичах куски теста или вынимая пропеченные хлебы с румяною коркою, распространявшие приятный запах жизни. А в это время пять пекарей, склонившихся над большими столами, месили тесто, мяли его, как отжимают мокрое белье, и разрезали на части. Все это они делали, не поднимая головы, разговаривая ослабевшим от усталости голосом и напевая тихие и заунывные песни, которые часто не допевались ими до конца.

Вдали слышались голоса sereno[1]1
  Sereno – ночной сторож.


[Закрыть], выкрикивавших часы, и крики их резко звучали в духоте и тишине летней ночи. Публика, возвращавшаяся из кафе и из театра, останавливалась перед решетками окон пекарни, чтобы поглядеть на голых пекарей, работающих в душной берлоге. Фигуры их были видны только от пояса и напоминали, на фоне пламени в печи, души грешников на картине, изображающей Чистилище. Но раскаленный воздух, сильный запах хлеба и вонючий пот пекарей живо отгоняли любопытных от решеток, и в пекарне восстанавливалось прежнее спокойствие.

Наибольшим авторитетом пользовался среди пекарей Косоглазый Тоно, здоровенный парень, славившийся своим скверным характером и грубым нахальством, хотя надо сказать, что люди этой профессии вообще не отличаются воспитанностью!

Он выпивал, но ни руки, ни ноги его не дрожали от вина; даже наоборот вино вызывало в нем такую драчливость, точно весь мир был тестом, как то, которое он месил в пекарне. В трактирах, в окрестностях города, мирные посетители дрожали, точно при приближении бури, когда вдали появлялся Тоно во главе куадрильи пекарей, с одобрением встречавших все его остроты. Это был настоящий мужчина. Он ежедневно колотил жену и не давал ей почти ни гроша из заработка, и дети его, босые и голодные, с жадностью набрасывались на остатки ужина, который он брал с собою в корзине каждый вечер в пекарню. А если не считать этого, то он был добрый малый, который прокучивал деньги с товарищами, чтобы иметь право мучить их своими грубыми шутками.

Хозяин пекарни относился к нему с некоторым уважением, как будто побаивался его, а товарищи по профессии, бедные малые, обремененные семьею, избегали всяких недоразумений с ним и терпели его грубости с покорною улыбкою.

У Тоно была своя жертва в пекарне – бедный Менут[2]2
  Menut (menudo) – маленький, худой, тщедушный.


[Закрыть], молодой, тщедушный работник, недавно вышедший из учения. Товарищи смеялись над ним за непомерное усердие в работе, которым он надеялся заслужить повышение заработной платы, чтобы жениться.

Бедный Менут! Все товарищи, отличавшиеся инстинктивною льстивостью трусов, приходили в восторг от острот и насмешек, которые Тоно позволял себе по его адресу. Одеваясь по окончании работы, Менут находил в карманах платья разные вонючие вещества; часто получал он от Тоно в лицо комки теста, а, когда тот проходил мимо него, то неизменно хлопал его по согнувшемуся спинному хребту своею тяжелою лапою с такою силою, что здание могло бы, кажется, рухнуть от сотрясения.

Менут покорно молчал. Он был так слаб перед кулаками этого животного, забавлявшегося им.

Однажды в воскресенье вечером Тоно явился в пекарню в очень веселом настроении. Он побывал днем в трактире на берегу; глаза его были налиты кровью, а изо рта сильно пахло вином.

Он принес крупную новость. Он видел в трактире Менута с невестою – рослою девкою. Этот чахоточный червяк сумел прекрасно выбрать себе невесту; у него, видно, губа не дура.

И Тоно стал описывать бедную девушку, среди хохота товарищей, с такими подробностями, точно он раздевал ее взглядом.

Менут не поднимал головы над работою, но был бледен, как будто трактирная закуска лежала в его желудке тяжелым камнем. Он тоже был в эту ночь не такой, как в другие дни; от него тоже пахло вином, и глаза его несколько раз отрывались от теста и встречались с косым и хитрым взглядом тирана. О нем самом Тоно мог говорить все, что угодно. Он привык к его насмешкам. Но говорить так о его невесте?.. Боже мой!..

Работа подвигалась в эту ночь медленно и с трудом. Часы проходили, а отяжелевшие и уставшие от попойки руки не могли справиться с тестом.

Духота усиливалась. Пекарей окутывала атмосфера раздражения, и Тоно, который был бешенее других, начал проклинать судьбу. Хоть бы весь этот хлеб обратился в яд! Они несли собачий труд в такой час, когда все спят, чтобы иметь возможность поесть на следующий день несколько кусочков этого противного теста. Ну уж и труд!

И разозлившись окончательно при виде усердно работавшего Менута, Тоно излил свое раздражение на него и снова заговорил о красоте его невесты.

Ему следовало жениться поскорее. Этим он оказал бы услугу товарищам. Сам-то он был блаженный человек, никуда негодный, без всяких мужских талантов, так товарищи… гм… здоровые парни, как Тоно, помогли бы ему.

И не кончив фразы, Тоно выразительно подмигнул косыми глазами, вызвав грубый хохот товарищей. Но веселье продолжалось недолго. Менут отпустил крупное ругательство, и в то же время что-то огромное и тяжелое пролетело со свистом, точно пуля, над столом, залепив своею белою массою лицо Тоно, который зашатался на месте и ухватился за край стола, присев на одно колено.

Менут, у которого судорожно вздымалась впалая грудь, запалил в него дрожащими руками, с нервною силою, целою кучею теста, и Тоно, ошеломленный ударом, не знал, как избавиться от этой клейкой и удушливой маски.

Товарищи помогли ему. Удар разбил ему нос в кровь, и тонкая струйка окрашивала белое тесто. Но Тоно не обращал на это внимания и вырывался из рук державших его товарищей, требуя, чтобы его выпустили. Товарищи поняли его. Все видели, что этот проклятый не собирался набрасываться на Менута, а старался попасть в тот угол, где висело его платье, и достать, очевидно, знаменитый нож, столь хорошо знакомый посетителям окрестных трактиров.

Даже работник, присматривавший за посаженными в печь хлебами, дал подгореть целому ряду хлебов, оторвавшись, чтобы помочь товарищам; но никому не пришло в голову удерживать оскорбителя, так как все были уверены в том, что несчастный не пойдет дальше одной вспышки гнева.

В пекарню явился и хозяин, разбуженный криками и суматохою и прибежавший почти в одном белье.

Все снова принялись за работу, и кровь Тоно исчезла в тесте, которое скоро стало подниматься.

Тоно говорил добродушно, но от добродушие его мороз пробирал по коже. Пустяки, ничего не произошло. Просто шутка, как всегда. Мужчины не должны обращать внимания на такую ерунду. Известное делою… мало ли что может произойти между товарищами!

И он продолжал работать с большим усердием, не поднимая головы и желая кончить работу как можно скорее.

Менут пристально глядел на всех и вызывающе пожимал плечами, как-будто, избавившись раз от робости, ему было трудно вернуть ее себе.

Тоно оделся первый и вышел, напутствуемый добрыми советами хозяина, на которые он отвечал, утвердительно кивая головою.

Когда вышел через полчаса Менут, товарищи проводили его до дому, наперерыв предлагая ему свои услуги. Они брались заключить между ними мир к вечеру, а до тех пор он должен был смирно сидеть дома, во избежание опасной встречи.

Город пробуждался. Крыши заалели под первыми лучами солнца. Ночная полиция уходила после смены, и на улицах были видны лишь крестьянки, нагруженные тяжелыми корзинами с товаром для рынка.

Пекари расстались с Менутом у двери его дома. Он посмотрел им вслед и постоял еще неподвижно, сунув ключ в замок, как-будто ему доставляло удовольствие, что он – один и должен рассчитывать лишь на свои силы. Наконец-то выказал он себя настоящим мужчиной. Теперь уж его не мучили тяжелые сомнения, и он довольно улыбался, вспоминая, как здоровенный Тоно упал на колени, и из носу его полилась кровь. Подлец!.. Как смел он отзываться о его невесте так нахально. Нет, они должны рассчитаться, как настоящие мужчины.

Повернув ключ в замке, он услышал, что его окликает кто-то.

– Менут! Менут!

И из за ближайшего угла вышел Тоно. Так оно и лучше. Тот поджидал его. И несмотря на невольную дрожь, Менут почувствовал некоторое удовлетворение. Его мучила мысль, что тот может простить ему оскорбление, как-будто он был слабым, безответным созданием.

Увидя вызывающее отношение Тоно, он насторожился, точно петух, но оба сдержали свои порывы, так как мимо них проходила с мешками за спиною группа каменщиков, шедших на постройку.

Они обменялись тихим голосом несколькими словами, точно добрые друзья, но слова их резали, как нож. Тоно явился, чтобы быстро покончить с этим делом. Все ограничивалось тем, чтобы сказать друг другу два-три слова в уединенном месте. И будучи великодушным человеком, неспособным скрывать цели этого свидания, он спросил у Менута:

– Есть у тебя оружие?

У него оружие? Он не принадлежал к числу тех франтов, которые не расстаются с навахою. Но наверху у него есть нож, принадлежавший прежде его отцу. Он сейчас сходит за ним; это дело одной минуты. И открыв дверь, он бросился наверх по узкой лестнице и мигом исчез во втором этаже.

Он вернулся через несколько минут бледный и взволнованный. Дома его встретила мать, собиравшаяся идти в церковь и на рынок. Бедная старушка удивилась его неожиданному выходу, и ему пришлось обмануть ее, наговорив всякой ерунды. Но теперь он готов. Когда Тоно пожелает идти… марш в путь дорогу!

Они никак не могли найти пустынной улицы.

Двери домов открывались, и на улицы вырывалась вонючая атмосфера ночи. Женщины подметали всюду тротуары, поднимая клубы пыли, танцевавшей в косых лучах красного солнца, которое выглядывало в конце улиц, точно в брешах.

Повсюду была полиция, глядевшая на них мутными глазами, как-будто она еще не проснулась окончательно. Крестьяне вели за уздечку лошадей, запряженных в телеги с овощами, которые наполняли улицы благоуханием полей. Старухи в мантильях торопливо шли, точно их подгонял звон колоколов в соседних церквах. Все эти люди, конечно, подняли бы крик и поторопились бы растащить их, если бы увидели их «за делом». Какое безобразие! Неужели два приличных человека не могут найти во всей Валенсии места, где бы спокойно подраться?

В окрестностях движение было не меньше. Светлое, оживленное утро окружало двух полуночников, как бы стыдя их за скверное намерение.

Менут слегка упал духом и даже сделал попытку помириться. Он признавал себя виновным в неосторожности. Это произошло просто от непривычки к вину. Но они должны были поступить, как настоящие мужчины, и поставить на происшедшем крест. Разве Тоно не было жалко жены и детей, которые могли остаться без главы семьи? А у него самого не выходила из головы старушка мать, проводившая его из дому тревожным взглядом. Чем она будет жить, бедная, если лишится сына?

Но Тоно не дал ему докончить. Трус! Подлец! Это для таких-то разговоров бродили они по улицам? Разобью я тебе сейчас морду.

Менут откинулся назад, чтобы избежать удара. У него тоже вспыхнуло желание тут-же накинуться на противника. Но он сдержал свой порыв при виде медленно приближавшейся и подпрыгивавшей на колее дороги тартаны со спящим кучером.

– Эй, кучер, остановись!

И шумно открыв дверцу, Менут пригласил Тоно войти. Тот отступил в изумлении. У него не было ни гроша денег. И ради пущей выразительности, он прищелкнул пальцем.

Но Менуту хотелось покончить с этим делом поскорее. – Я уплачу. – И он даже помог своему врагу войти в экипаж, войдя вслед за ним и быстро спустив жалюзи у окон.

– Ступай в больницу!

Кучер не сразу понял, и Менуту пришлось повторить адрес. Затем ввиду просьбы Менута не торопиться, экипаж медленно покатился по улицам города.

Кучер слышал за собою шум, сдавленные крики, возню, точно седоки смеялись и щекотали друг друга, и проклял свою собачью судьбу и скверно начавшийся день. Очевидно, это были пьяные, которые провели ночь за городом и желали теперь, в порыве плаксивой нежности, навестить какого-нибудь больного приятеля, прежде чем идти спать. Нетрудно себе представить в какой вид они приведут сиденья экипажа!

Тартана подвигалась медленно и лениво среди утреннего движения. Коровы обнюхивали колеса, однообразно позванивая колокольчиками; козы, испугавшиеся лошади, расступались, покачивая полным выменем, кумушки с половыми щетками поглядывали с любопытством на спущенные в тартане жалюзи, и даже городовой насмешливо улыбнулся, подмигнув прохожим. Так рано, а уже по городу гуляет контрабандная любовь.

Въехав во двор больницы, кучер соскочил с козел и стал поглаживать лошадь, тщетно ожидая, чтобы пьяные вышли из экипажа.

Но они не выходили. Тогда он подошел к дверце и увидел, что по железной подножке змеится струйка крови.

– Помогите, помогите! – закричал он, распахивая дверцу.

Свет залил внутренность тартаны. Всюду была кровь. Один человек лежал на полу, головою к самой дверце. Другой валялся на скамейке с белым, как бумага, лицом; рука его сжимала нож.

Больничный персонал прибежал на зов кучера и, выпачкавшись в крови до локтей, вынул трупы из тартаны, которая походила на телегу, едущую с бойни и нагруженную окровавленным и изрезанным мясом.