Текст книги "Сто русских литераторов. Том третий"

Во втором томе помещен портрет Крылова и напечатана его басня «Петух и Кукушка»; как бы хорошо было для чести и успеха издания, если б портрет Крылова и его прекрасная басня попали в первый том… Портрет г. Булгарина был бы очень кстати в 1829 году, когда вышел в свет его «Иван Выжигин». Повесть г. Булгарина «Победа от обеда» была лучшею повестью во втором томе «Ста русских литераторов»: до того плохи все остальные повести в этом томе!.. Портрет г. Вельтмана, конечно, был интересен для почитателей таланта автора «Кощея бессмертного», но повесть его «Урсул» очень неудачна… Каким образом зашел во «Сто русских литераторов» портрет г. Веревкина – не понимаем. Г-н Веревкин написал во всю жизнь свою две или три повести, довольно незначительные, в которых он, по – крайнему своему разумению, острил à la Барон Брамбеус и, как всякий подражатель, был ниже своего образца… Повести г. Веревкина (Рахманного) годились для журнального обихода, в свое время были перелистованы, да тут же и забыты, как забывается все, что не выходит за черту обыкновенности. Где ж тут право на знаменитость? Зачем публике был портрет г. Веревкина? Разве затем, чтоб она спрашивала:, да кто же этот г. Веревкин и что такое написал он? Для разрешения этих вопросов публике оставалось только прочесть предсмертный рассказ г. Веревкина – «Любовь петербургской барышни», приложенный к портрету автора, – и публика в этом предсмертном рассказе ничего не нашла, кроме плоских острот дурного тона и напыщенных претензий посредственности. Портрет г. Загоскина опоздал целыми десятью годами; но все же это был портрет автора, имевшего в свое время большой успех и доселе пользующегося на Руси большою известностью, – и потому мы ничего не говорим против помещения портрета его во «Сте русских литераторах»; жаль только, что повесть г. Загоскина «Официальный обед» была очень плоха. Портрет г. Каменского имел еще меньше права на появление во «Сте русских литераторах», нежели портрет г. Веревкина, потому что у последнего была по крайней мере хоть какая-нибудь способность писать. Пародист Марлинского, г. Каменский, оказал русской литературе одну только услугу: он своими повестями совершенно доконал славу своего образца, показав, как легко упражняться в этом ложном роде литературы, даже и не имея таланта, и, особенно, как смешон этот род. Повесть г. Каменского «Иаков Моле», по обыкновению сочинителя, написана была в высоком тоне, но, по обыкновению читателей, возбудила в них только смех. Но портрет г. Масальского имел еще менее права на место во «Сте русских литераторах», нежели портрет г. Каменского, потому что повести последнего чуть было не получили в Петербурге чего-то похожего на минутный успех, благодаря возгласам журнальных благоприятелей{15}15
  К «благоприятелям» П. П. Каменского – эпигона Марлинского – следует отнести прежде всего О. И. Сенковского. А. А. Краевский также оберегал его от критики. См. наст. изд., т. 2, с. 606, и т. 4, с. 553. Это первый прямо отрицательный отзыв о Каменском в «Отечественных записках».


[Закрыть], тогда как сочинения г. Масальского всегда засыпали в тишине и в глубокой тайне от публики, несмотря на двусмысленные, всегда умеренные и воздержные похвалы журнальных благоприятелей. Г-н Масальский, вместе с гг. Зотовым и Воскресенским, образует плеяду романистов средней руки, за которыми уже следует гг. Орлов (Александр Анфимович), Кузмичев, Славин, Б. Ф(Θ)едоров, Брант, Войт, Машков и другие. «Осада Углича», повесть г. Масальского, и «Дерево смерти», его же стихотворение во втором томе «Ста русских литераторов», вполне могут служить вывескою бесталанности этого сочинителя. Портрет г. Надеждина попал в знаменитое число «ста» почти в то самое время, как этот литератор почти совсем сошел с литературного поприща: стало быть, нельзя сказать, чтоб некстати и не вовремя. Но г. Надеждин не иначе мог сделаться одним из ста, как написав повесть – условие sine qua non!..[2]2
  непременное условие (лат.). – Ред.


[Закрыть] И г. Надеждин, повинуясь необходимости, написал повесть – «Сила воли», за которую да простит его Феб!.. Портрет знаменитого нашего идиллика г. Панаева (В. И.) опоздал с лишком двадцатью годами: его «Похвальное слово государю императору Александру» вышло в 1816 году, «Историческое похвальное слово светлейшему князю Голенищеву-Кутузову-Смоленскому» – в 1823; важнейшее же произведение его таланта, то есть «Идиллии», вышли в 1820 году. Впрочем, рассказ при портрете, «Происшествие 1812 года», не заключал в себе никакого особенно интересного происшествия и, надо признаться, далеко уступает в достоинстве не только знаменитым «Идиллиям», но и повести того же автора «Иван Костин», которая, помнится, была напечатана в образцовых сочинениях и пользовалась в свое время большою известностью. Портрет Шишкова опоздал целыми тридцатью восемью годами, потому что его пресловутое «Рассуждение о старом и новом слоге» вышло еще в 1803 году. Статья при портрете, «Воспоминание о моем приятеле», была написана уже одряхлевшею рукою, и притом по случаю, как à propos[3]3
  Здесь: повод (фр.). – Ред.


[Закрыть] для портрета. Вот и второй том «Ста русских литераторов». – Перейдем к третьему. «Воспоминания о графе Милорадовиче», статья нашего военного Тита Ливия и Плутарха, генерала Михайловского-Данилевского, отличается сколько занимательностью содержания, столько и мастерским изложением. И кому бы из русских могли быть не интересны подробности о личном характере русского Баярда, рыцаря без страха и упрека, особенно когда эти подробности изложены живым и увлекательным пером воина-литератора, который давно уже приобрел себе в русской литературе значение классического военного писателя?.. Портрет схож и сделан превосходно{16}16
  Наш военный Тит Ливий и Плутарх – А. И. Михайловский-Данилевский, генерал-лейтенант, военный историк, автор описаний войн при Александре I, жизнеописаний русских полководцев 1812–1815 гг. и т. д. Об отношениях его с Белинским – см.: Панаев, с. 256–259.


[Закрыть]. «Письмо чесменского инвалида на родину» (писано для солдат) принадлежит другому воину-литератору, который создал себе особый, свой собственный род литературы, скрыв от всех его тайну, почему и нет никакой возможности подражать ему, и который также создал себе свою особенную публику, которая не ухвалится, читая грамотки своего отца-командира{17}17
  «Воин-литератор», автор книжек и статей на военную тему, в частности для солдатского чтения – И. Н. Скобелев (псевдонимы: «Русский инвалид», «Чесменский инвалид»), генерал, комендант Петропавловской крепости.


[Закрыть]. Жаль только, что «Письмо чесменского инвалида» не прочтут именно те, для кого оно написано: для них слишком дорога эта книга, да и большая часть в ней – все лишнее для них. Надобно было бы отпечатать эту статью еще отдельною книжкой.

Здесь, читатели, позвольте перевести дух: кроме этих двух статей, есть в третьем томе «Ста русских литераторов» и еще статья, не столь важная, как две первые, однако ж удобная для чтения; но беда та, что до нее надо добираться через пятнадцать стихотворений – и каких еще: подумать страшно! – да через шесть больших статей в прозе, которые в достоинстве не уступят помянутым стихотворениям… Просто ужас!..

Г-н Бенедиктов снабдил свой портрет пятью стихотворениями. Посмотрим на них и начнем с первого.

Лебедь плавает на воде «в державной красоте», и у него завязывается с поэтом преинтересный разговор; г. Бенедиктов спрашивает его:

 
Что так гордо, лебедь белый,
Ты гуляешь по струям?
Иль свершил ты подвиг смелый?
Иль принес ты пользу нам?
 

Лебедь отвечает г. Бенедиктову, что он «праздно нежится в водном хрустале», но что он недаром «упитан гордым духом на земле», и именно вот почему:

 
Жизнь мою переплывая, (?)
Я в водах омыт от зла, (?)
И не давит грязь земная
Мне свободного крыла.
Отряхнусь – и сух я стану;
Встрепенусь – и серебрист; (?)
Запылюсь – я в волны пряну,
Окунусь – и снова чист.
 

Читатель, может быть, спросит, что значит «переплывать свою жизнь», и, пожалуй, не найдет смысла в этой фразе; может быть, также он не поймет, как можно омываться водою от зла кому-нибудь, а тем более лебедю, который, как животное, злу не причастен, а разве грязи, которую вода действительно имеет способность смывать; еще, может быть, читателю покажутся смешными последние четыре стиха, как реторическая стукотня пошлого тона, а второй стих непонятен; но мы советуем вам не быть слишком строгими и придирчивыми и не забывать, что ведь все это говорит птица, животное, которому простительнее, нежели людям, говорить вздор.

Далее, лебедь, видя, что г. Бенедиктов благосклонно слушает его болтовню и не останавливает его, – утверждает решительную нелепость, будто человек никогда не слыхивал лебединого крика (который поэты величают пением), на том основании, что

 
Лебединых сладких песен
Недостоин человек.
 

Вследствие сего обстоятельства он, реченный лебедь, и поет только для неба, да и то лишь в предсмертный час свой. Но пение не мешает лебедю заблаговременно распорядиться своею духовною. Во-первых, он дает поэту «чудотворное» перо из своих «крылий»,

 
И над миром, как из тучи,
Брызнут молнии созвучий
С вдохновенного пера.
 

Теперь ясно, отчего одни поэты поют сладко, а другие так отвратительно: первые пишут лебединым пером, а вторые – гусиным. Конечно, если хотите, хороший поэт и гусиным пером будет писать недурно, но все не так, как лебединым, потому что, владея этим «чудотворным» орудием, он делается «певучим наследником» лебедя. Avis aux poetes![4]4
  Совет поэтам! (фр.). – Ред.


[Закрыть] Потом лебедь завещает для изголовья милой девы мягкий пух с мертвенно-остылой груди, в которой витал летучий дух!!. И этому пуху дева, в немую ночь, вверит, из-под внутренней грозы, роковую тайну пламенной слезы,

 
И согрет ее дыханьем,
Этот пух начнет дышать.
И упругим колыханьем
Бурным персям отвечать.
 

Подумаешь, сколько хорошего может наделать один лебедь! А все отчего? – оттого, что он отряхнется – и станет сух; встрепенется – станет серебрист; запылится – и поскорей в волны; окунется – и как ни в чем не бывал! Оттого он и песни поет небу и перо дарит поэту, а пух – красавице! А затем… но пусть он вам сам скажет, что будет с ним затем; он так хорошо говорит, что хочется и еще послушать его:

 
Я исчезну, – и средь влаги, —
Где скользил я, полн отваги,
Не увидит мир следа;
А на месте, где плескаться
Так любил я иногда,
Будет тихо отражаться
Неба мирная звезда{18}18
  Эта и пять приведенных выше цитат – из стихотворения В. Г. Бенедиктова «Лебедь». Здесь и далее курсивы и знаки вопроса в скобках принадлежат Белинскому.


[Закрыть].
 

Но что же из всего этого? какой результат, какой смысл какая мысль, какое, наконец, впечатление в уме читателя? Ничего, ровно ничего, больше чем ничего – стихи, и только, а к ним хорошенькая картинка, ландшафт – деревья, зелень, вода, лебедь… Чего ж вам больше? Не все же гоняться за смыслом – не мешает иногда удовольствоваться и одними стихами.

Однажды, в поэтическую минуту, внимание г. Бенедиктова привлекла —

 
От женской головы отъятая коса,
Достойная любви, восторгов и стенаний,
Густая, черная, сплетенная в три грани,
Из страшной тьмы могил исшедшая на свет
И не измятая под тысячами лет,
Меж тем как столько кос (,) с их царственной красою,
Иссеклось времени нещадною косою.
 

Надо согласиться, что было над чем попризадуматься, особенно поэту! Не диво мне, говорит г. Бенедиктов, что диадимы не гниют в земле:

 
В них рдело золото – прельстительный металл!
Он время соблазнит, и вечность он подкупит —
И та ему удел нетления уступит.
 

Эта удивительная фраза о соблазне времени и подкупе вечности золотом, как будто бы время – женщина, а вечность – подьячий, – эта несравненная фраза дает надежду, что г. Бенедиктов скажет когда-нибудь, что гранит и железо запугивают или застращивают время и вечность: и эта будущая фраза, подобно нынешней, будет тем громче и блестящее, чем бессмысленнее. Итак, не удивительно, что золото не гниет в земле; но как же коса-то уцелела?

 
Ужели и она
Всевластной прелестью над временем сильна?
И вечность жадная на этот дар прекрасный
Глядела издали с улыбкой сладострастной?
 

Час от часу не легче! Вечность доступна обольщению, подкупу! вечность сладострастна! Какая негодница!.. Но что ж дальше? – Дальше общие места по реторике г. Кошанского: где глаза этой косы, которые сводили с ума диктаторов, царей, консулов, мутили весь мир, в которых был свет, жизнь, любовь, душа, в которых «пировало бессмертие» (??!!..) и т. п. Где ж они?

 
И тихо выказал осклабленный скелет
На желтом черепе два страшные провала{19}19
  Эта и предыдущие четыре цитаты – из стихотворения Бенедиктова «Коса».


[Закрыть].
 

Откуда же взялся череп? Ведь дело о косе, «отъятой от женской головы»? Подите с поэтами! Спрашивайте у них толку!..

В третьем стихотворении г. Бенедиктов бранит толпу, и, надо сказать, довольно недурно, если б только он поостерегся от персидских метафор, вроде следующих: «полотно широкой думы пламенеет под краской чувства», «гром искрометной рифмы» и т. п. вычурностей пошлого тона{20}20
  Цитаты из стихотворения Бенедиктова «Разоблачение».


[Закрыть]. В четвертом стихотворении г. Бенедиктов рассказывает нам, как невинно и духовно взирал он на грудь «девы стройной»,

 
Любуясь красотой сей выси благодатной,
Прозрачной, трепетной, двухолмной, двураскатной.
 
 
. . . . . . . . . .
 
 
Он чувство новое в груди своей питал:
Поклонник чистых муз – желаньем не сгорал
Удава кольцами вкруг милой обвиваться,
Когтями ястреба в пух лебедя впиваться{21}21
  Из стихотворения Бенедиктова «Порыв».


[Закрыть].
 

Какие сильные и, главное, какие изящные и благородные образы!..

Нельзя не согласиться, что г. Бенедиктов – поэт столько же смелый, сколько и оригинальный. У него есть свои поклонники, и мелкие рифмачи даже пишут к нему послания стихами, в которых не знают, как и изъявить ему свое удивление{22}22
  См., например, стихотворение К. Доводчикова «В. Г. Бенедиктову» («Библиотека для чтения», 1845, т. LXXI, отд. I, с. 5–6):
Давно я понял, полюбилТвои роскошные созданьяИ, полон весь очарованья,Тебя в душе благословил.Твой дивный дар в твоих стихахГорит, сверкает бриллиянтом:Певец! перед твоим талантомСклоняю голову во прах…

[Закрыть]. Нашелся даже критик, который поставил его выше всех поэтов русских, не исключая и Пушкина…{23}23
  Речь идет о С. П. Шевыреве и его статье о стихотворениях Бенедиктова («Московский наблюдатель», 1835, ч. III, август, кн. 1).


[Закрыть] Само собою разумеется, что предмет поклонения всегда бывает выше своих поклонников; а так как почитателей таланта г. Бенедиктова даже и теперь тьма-тьмущая, то и нельзя не согласиться, что г. Бенедиктов есть в своем роде замечательное явление в русской литературе, как были в ней замечательны, например, Марлинский и г. Языков{24}24
  Об отношении Белинского к Марлинскому см. статью «Полное собрание сочинений А. Марлинского» и примеч. к ней (наст. изд., т. 3); о Языкове см. статью «Русская литература в 1844 году», наст. т., с. 183–192, и примеч. к ней.


[Закрыть]. Конечно, подобная «замечательность» ненадежна и недолговременна, но все же она имеет свое значение, потому что основана не на одном только дурном вкусе эпохи или значительной, по большинству, части публики, но также и на таланте своего рода. Но мы уже не раз говорили, что есть таланты, которые служат искусству положительно, и есть другие, которые служат ему отрицательно; произведения первых приводятся эстетиками, как примеры истинного и правильного хода искусства; произведения вторых служат для примеров ложного и фальшивого направления искусства. Это бывает не с одними лицами, но и с народами: для образцов изящного вкуса смело пользуйтесь греками; для образцов дурного вкуса смело обращайтесь к китайцам и у последних берите только лучших художников и лучшие произведения. Муза г. Бенедиктова оригинальна, и муза Пушкина оригинальна; но какая между ними разница, уж не говоря о чудовищном неравенстве в таланте? Муза Пушкина – то древняя статуя, целомудренно-нагая, то женщина-аристократка, пленяющая достоинством языка и манер, изящною простотою наряда. Муза г. Бенедиктова всегда – женщина средней руки, если хотите, недурная собою, даже хорошенькая, но с пошлым выражением лица, бойкая, вертлявая и болтливая, но без грации и достоинства, страшная щеголиха, но без вкуса; она любит белила и румяна, хотя бы могла обходиться и без них, любит пестроту и яркость в наряде и, за неимением брильянтов, охотно бременит себя стразами; ей мало серег: подобно индийской баядере, она готова носить золотые кольца даже в ноздрях. Все это относится только к выражению в поэзии г. Бенедиктова; что же касается до ее содержания, – с этой стороны она тем беднее, чем больше претендует быть богатою. Что многим кажется избытком мыслей в поэзии г. Бенедиктова, то не мысли, а рефлексия; рефлексия же относится к мысли, как резонерство к мышлению, умничанье к уму, толстота к величию, надутость к высокости, сентиментальность к чувству, бравура к храбрости. Разложить стихотворение г. Бенедиктова на составные элементы, пересказать его содержание из него же взятыми и нисколько не измененными фразами – всегда значит обратить его в пустоту и ничтожество. Во всяком случае, повторяем, г. Бенедиктов – замечательное явление в нашей литературе, и мы очень рады, что его поэтическая физиономия воспроизведена во «Сте русских литераторах» с тою верностию, за которую поручится каждый, кто даже и никогда не видал его, но читал его произведения.

Статья г. Греча «Гейдельберг» (Ф. В. Булгарину, ответ на его «Tutti frutti»[5]5
  «Всякая всячина» (ит.). – Ред.


[Закрыть]) могла бы нас очень удивить, если б мы могли еще чему-нибудь удивляться в русской литературе, – особенно во «Сте русских литераторах»{25}25
  Курсив «намекает» здесь на особые отношения Н. И. Греча и Ф. В. Булгарина в их «деле».


[Закрыть]. Но сперва о г. Грече, не как о лице, а как о литераторе, а потом уже и о статье его. Литературная деятельность г. Греча разделяется на три эпохи: в первой, от 1812 (а может быть, еще и раньше) до 1831 года, он является преимущественно грамматистом, составляет огромные грамматики, пишет о грамматике, хлопочет о русском языке{26}26
  Н. И. Греч как грамматист выпустил в 1809 г. «Таблицу русских склонений», в 1811-м – «Таблицу русских спряжений, позднее – «Практическую русскую грамматику» (1826); «Пространную русскую грамматику» (1827) и др. Его грамматики имели узконормативный характер; многократно переиздавались.


[Закрыть], во второй, от 1831 до 1836, он делается романистом, начав с довольно плохого рассказа – «Поездка в Германию» и кончив довольно плохим романом – «Черная женщина». С тех пор и до сего времени он по преимуществу турист{27}27
  Белинский иронизирует. Греч в 1830–1840-х гг. много ездил за границу и выпустил ряд книг о своих поездках. Ср.: «Путевые письма из Англии, Германии и Франции» (СПб., 1839), Письма с дороги по Германии, Швейцарии и Италии» (СПб., 1843) и др.


[Закрыть]. В промежутках он издавал «Сын отечества» и «Северную пчелу»{28}28
  Греч был редактором «Сына отечества» в 1813 г., редактором-издателем с 1814 по 1837 г. (поочередно то совместно с А. Ф. Воейковым, то – большее время – с Ф. В. Булгариным), в 1838–1840-х гг. редактором (совместно с Булгариным и А. В. Никитенко). Издателем-редактором «Северной пчелы», вместе с Булгариным, Греч был с 1831 г.


[Закрыть] и, по уверению «Библиотеки для чтения», прочел в корректуре всю русскую литературу; кроме того, в 1840 году читал публичные лекции, в которых был «взгляд и нечто»{29}29
  Ср. слова Репетилова («Горе от ума», д. IV, явл. 4) об Удушьеве Ипполите Маркелыче:
В журналах можешь ты однако отыскатьЕго отрывок, взгляд и нечто.  Здесь имеются в виду «Чтения о русском языке» (СПб., 1840). В них много нападок на современную журналистику, особенно на критические статьи Белинского, на употребление в них «непонятных слов» и т. д.


[Закрыть] насчет русской грамматики и литературы, преимущественно же современной журналистики, которою тогда этот почтенный ветеран нашей словесности имел причины быть недовольным. Какая неутомимая и многосторонняя деятельность! Около (а может быть, и больше) тридцати пяти лет печатается этот человек, не старея, а все обновляясь и молодея! О портрете г. Греча никак нельзя сказать, чтоб он поздно попал во «Сто русских литераторов». Может быть, поздно как портрет грамматиста, как журналиста, как романиста, как лектора, но отнюдь не поздно как туриста: если давно забыты его прежние письма из-за границы, он напоминает о них нынешними, говоря в них почти то же самое и совершенно также, что и как говорил в прежних. Теперь он уже ни о чем больше не пишет, как только о своих путешествиях. На этот раз он знакомит нас с Гейдельбергом. Между прочим, он говорит о Гейдельбергском университете и за новость рассуждает об известном ученом творении Крейцера – «Символике», десять томов которого выходили с 1810 по 1820 год{30}30
  «Символика и мифология древних народов, преимущественно греков» – главный труд немецкого филолога, профессора Марбургского и Гейдельбергского университетов Фридриха Крейцера (Лейпциг, 1810–1820).


[Закрыть]. Оно хоть и не ново, а все бы интересно, если б наш турист мог сказать об этой книге что-нибудь больше того, что может сказать о ней всякий, никогда ее не читавший. Но вот самое интересное и живописное место из статьи о Гейдельберге:

Климат в Гейдельберге теплый и здоровый. Лето, к сожалению, обыкновенно дождливое. Такова участь долин; тучи дождевые, забравшись между гор, не скоро их оставляют. Но весна и осень здесь несравненные! Могу сказать, что в нынешнем 1844 году я впервые от роду узнал, что такое весна. У нас на севере это время неизвестно: весною называем мы переход от холодной зимы к сырому лету.

Жизненные припасы, квартира, услуга – все это в Гейдельберге чрезвычайно дешево. Цены хлеба, овощей и проч. зависят от урожая: при первой возможности они упадают. Это не так, как в иных местах, где цены, поднявшись однажды, редко спускаются, как бы ни были благоприятны обстоятельства.

Словом, жизнь здесь самая тихая, приятная, привольная. Сто раз благословлял я доброго доктора Гейне, который присоветовал мне избрать Гейдельберг местом жительства и лечения детей моих. Прекрасный климат, тихая, регулярная жизнь, попечения искусных врачей – восстановили их здоровье и преисполнили мое сердце искреннею благодарностью к здешнему несравненному краю и почтенным его обитателям.

Нельзя не согласиться, что все это так же интересно для русской публики, как и для г. Булгарина, к которому адресована статья.

За г. Гречем следует г. Мятлев с целым десятком стихотворений одно другого хуже. Г-н Мятлев вышел на литературное поприще с книжкою преплохих стихотворений под названием: «Друзья уговорили». Этой книжки никто не заметил, кроме друзей сочинителя. Потом г. Мятлев вдруг прославился «Сенсациями мадам Курдюковой», сочинением, которое в небольших дозах могло быть читано в обществе знакомых людей, к их удовольствию, но которое в печати не имеет никакого значения, кроме скучной и довольно плоской книги{31}31
  Поэма И. П. Мятлева «Сенсации и замечания госпожи Курдюковой за границею, дан л'Этранже» вышла в 1840–1844 гг. (в 3-х томах). Маленькие рецензии на отдельные ее тома см.: Белинский, АН СССР, т, V, с. 165–166, и т. VIII, с. 221–222.


[Закрыть]. Что касается до мелких стихотворений г. Мятлева, – те из них, в которых он думал смешить смесью французских фраз с русскими, так же скучны и плоски, как и «Сенсации»; а те, в которых он думал воспевать высокие предметы, как в «Разговоре человека с душой», очень смешны. Все это не доказывает прав г. Мятлева ни на звание литератора, ни на место между «ста», – и нам, право, жаль издания г. Смирдина, которое решилось принять в себя такую, например, пьесу г. Мятлева, как «Спор за вафли», которую, курьеза ради, выписываем вполне:

 
Приехал в Красненькой гулять
Портной, из немцев,
Буттер-Фрессер;
Спросил он: габель, лефель, мессер
И вафли приказал подать.
Садится и глядит умильно
И в мыслях ест уже мейн гер!
Как вдруг вбегает офицер
И вафли выхватил насильно.
– Чей это вафля, узнавать
Позвольте, гаспадин военный?
– Ну, знать, твоя, мусье почтенный,
Что вздумал за нее стоять?
– А если мой, могу ль их кушаль? —
Сердито немец закричал.
– Что, что, мусье? я не расслушал.
– Могу ль их кушаль? я сказал.
– Ну, не сердись, сейчас другие
Я прикажу тебе подать. —
Но немец в спесь вошел такую,
Что раскричался не в себя.
– Здесь все равно! Ваш не забудет,
Здесь ваш польтин и мой польтин?
Здесь это все один польтин.
– Врешь, немец, рубль уж это будет!
– Нет, сами рубль вы, гаспадин!
Что вы задумал? – Забияка!
Я ваш маркель иль человек! —
Нет, нет, нет, я не человек!
– Что ж, немец, что же ты? собака?
 

Остроумно и изящно, нечего сказать! Не понимаем одного: где сочинитель видел таких офицеров, если не во сне?.. И все-то стихотворения г. Мятлева похожи на этот спор за вафли, за исключением разве «Разговора барина с Афонькою», который действительно хорош, и то потому, впрочем, что не сочинен г. Мятлевым, а списан им со слов какого-нибудь Афоньки, – почему и отличается тем особенным юмором, который так свойствен людям этого сословия, когда они рассуждают о барах.

Портрет г. Хмельницкого нельзя сказать, чтоб вовсе не имел права на помещение между «ста»; но он опоздал более чем двадцатью годами. В свое время г. Хмельницкий пользовался большою известностью как драматический писатель. Вот его труды: «Зельмира», трагедия в 5-ти актах, перевод с французского (1811 года); «Шалости влюбленных», комедия в 3-х актах, из Реньяра; «Говорун», комедия в 1-м акте, из Буаси; «Школа жен», комедия в 5-ти актах, из Мольера; «Весь день в приключениях», опера в 3-х актах; «Греческие бредни, или Ифигения в Тавриде наизнанку», пародия-водевиль в 3-х действиях, из Фавара; «Бабушкины попугаи», водевиль в 1-м акте; «Суженого конем не объедешь, или Нет худа без добра», водевиль в 1-м действии. Все это, – или переводы, или переделки, и большею частию в стихах. Оригинальные сочинения: «Воздушные замки», комедия в 1-м акте; «Семь пятниц на неделе, или Нерешительный», комедия в 1-м акте; «Карантин», водевиль в 1-м акте; «Актеры между собою, или Первый дебют актрисы Троепольской», водевиль в 1-м акте, писанный в сотрудничестве с г. Всеволожским. Все это было недурно; особенно старался г. Хмельницкий о чистоте стиха; но теперь стих его так же устарел, как забыты все его сочинения, и самое имя его чуждо современной русской литературе. Желая, как видно, во что бы ни стало напомнить о себе и занять место в числе «ста», г. Хмельницкий решился написать поморский рассказ – «Мундир»; но рассказа у него как-то не вышло, хотя и рассказывал он, как умел. Сначала читатель чего-то ожидает от этого рассказа, потому что начинается довольно интересными подробностями об Архангельске и Коле; но автору не хотелось ограничиться интересными очерками, написанными без претензии, и он предпочел написать плохую и скучную повесть без завязки и развязки, без интриги, исполненную отсталого юмора и запоздалого целыми двадцатью годами остроумия.

Осилив кое-как тощий изобретательностью и интересом рассказ г. Хмельницкого, усталый и сонный читатель встречает чудовище, гору, слона… словом, стопудовую драматическую поэму в пяти отделениях, с прологом, г. П. Ободовского – «Князья Шуйские». Извлечение из этого семимильного произведения было играно на Александрийском театре под именем «Царя Василия Ивановича Шуйского». Поэма эта доказывает, до какой степени совершенства может выработаться посредственность: в этой поэме все так гладко, чинно, ровно, ни умно, ни глупо, ни худо, ни хорошо; язык ее вылощенный, выглаженный, накрахмаленный; стих вялый, без жизни, без красок, без музыкальности, без оригинальности, но обделанный, обточенный, выполированный. Мудрено ли выучиться перелагать в разговоры «Историю» Карамзина, дополняя ее то марлинизмом, то изобретениями в духе романов гг. Зотова и Воскресенского; создавать образы без лиц, персонажи без характеров – эти общие места бездарного драматизма? Мудрено ли навостриться писать такие стихи, которые – совершенно проза, пошлая, водяная проза, и в то же время все-таки стихи? – Судите сами:

 
Народ опомнился: доверие к царю —
Основа прочная, подпора государства,
Вселяется в сердца, надолго ли? Бог весть!
Поветрие измен и мятежей народных
Еще тлетворно веет на Москву.
Еще из Тушина не выжит самозванец,
Марина низкая, Рожинский атаман
И паны польские и – срам для нашей чести —
Бояре русские роскошничают там.
И Тушино в Самбор Марина превратила:
Там день и ночь пируют стар и млад;
Там шпорами брянчат при музыке варшавской,
Там вечный хоровод и игры на лугу,
Там русские князья, как скоморохи, пляшут,
Пред полькой чванною сгибаются в дугу,
Обедают в Москве, а в Тушине ночуют.
Из думы царственной к Марине на банкет,
И перелетами слывут они в столице!
Позору нашему в веках примера нет!
 

«Сия огромная» поэма занимает собою двести десять страниц в 8-ю долю листа… Страшно!

За поэмою г. Ободовского следует повесть г. Бегичева (разумеется, с его портретом) – «Записки губернского чиновника». Чем известен в русской литературе г. Бегичев, что такое написал он, что бы давало его портрету право явиться между знаменитыми «ста», – не помним, не знаем… Неужели «Записки губернского чиновника» так хороши, что одной этой пьесы было достаточно г. Бегичеву для приобретения литературного имени? – Не думаем… Но – позвольте! – кажется, были слухи, что г. Бегичев – автор романа «Семейство Холмских». Несмотря на то, что это роман дидактический, «нравоучительным и длинный»{32}32
  Ср. в «Графе Нулине» Пушкина:
Роман классический, старинный,Отменно длинный, длинный, длинный,Нравоучительный и чинный.

[Закрыть], немножко сентиментальный, немножко резонерский и нисколько не поэтический, – он имел, в свое время, довольно значительный успех, благодаря живому чувству негодования против разного рода злоупотреблений, – чувства, которое играет в означенном романе не последнюю роль. После этого появлялось, от времени до времени, несколько статеек, довольно плохих, на заглавии которых было выставляемо: сочинение автора «Семейства Холмских». Но все-таки мы не имеем никакого права печатно признать г. Бегичева автором «Семейства Холмских», потому что он сам нигде еще не признавался в этом. Притом же, если б г. Бегичев был действительно автор этого романа, г. Смирдин, как издатель «Ста русских литераторов», непременно, при имени г. Бегичева, выставил бы заветное: автора «Семейства Холмских», чтоб оправдать помещение в этой книге портрета и статьи г. Бегичева. Тогда мы ничего не могли бы сказать против этого портрета, кроме разве того, что он запоздал с лишком десятью годами; но как г. Смирдин не объявил г. Бегичева автором «Семейства Холмских», то мы и принуждены увидеть в «Записках губернского чиновника» единственное право г. Бегичева на звание литератора{33}33
  Д. П. Бегичев — автор романа «Семейство Холмских» (1832); был крупным чиновником, воронежским губернатором, сенатором. Его первый роман был выпущен анонимно; в последующих книгах (ср., например, роман «Ольга», 1841) он обозначался как «автор «Семейства Холмских». «Сомнение» в тождестве автора «Семейства Холмских» и крупного чиновника здесь, конечно, служит поводом для насмешки над сановным автором.


[Закрыть]. По этой причине мы с особенным любопытством и вниманием прочли эту повесть если уже совсем не молодого человека (судя по портрету), но только что выступающего на поприще литературы. Но тут нашему удивлению не было конца… Великий боже! что это такое? Не перевод ли с китайского? В последнем нас особенно утверждает то, что нравы этой повести – чисто китайские, а если не китайские, то уж никакие, и таких нравов нигде нельзя найти. Судите сами. К губернскому предводителю съехались на бал чиновники; недоставало только губернатора. В ожидании этой важной особы, до появления которой бал никак не мог начаться, – чиновник, которого записки составляют эту повесть, вместе с каким-то г. Радушиным и еще несколькими мандаринами низших степеней, то есть несколькими чиновниками низшего разряда, в диванной у матери хозяина дома предался назидательному разговору о суде и позорной отставке некоего Скорпионова, страшного негодяя и злодея, как это можно видеть даже и из его фамилии. Чем дальше в лес, тем больше дров. Разговор мало-помалу начал принимать философское направление; собеседники начали решать психологический вопрос, мог ли Скорпионов считать себя хорошим человеком, будучи мерзавцем. Спорили, но ничего не решили (а его превосходительства, господина губернатора, все еще нет как нет); наконец Радушин (прекраснейший человек, как это показывает его фамилия) предлагает рассказать историю Скорпионова, чтоб доказать, что он мог иметь право считать себя чуть не героем добродетели. Разговор, в ожидании губернатора, тянулся на одиннадцати страницах; рассказ Радушина занял двадцать восемь страниц и все еще не был кончен, потому что его прервал приезд губернатора, – и тогда чиновник, из записок которого состоит статья г. Бегичева, поспешил, с картою в руке, – положение, в котором он и говорил и слушал, – составить его превосходительству партию в вист, а конец истории он уже после дослушал от Радушина. Что Радушин благонамеренный чиновник и прекраснейший человек, – в этом, судя по его фамилии, нет никакого сомнения; но рассказчик он преплохой, пребездарный. В его рассказе не только нет ни характеров, ни образов, ни лиц, но даже и вероятности, хотя он рассказывает и о самых обыкновенных вещах. Есть же ведь люди, которые не умеют порядочно рассказать о том, как они поколотили своего Ваньку или Сеньку: дело, кажется, самое простое и случается частенько, а ничего не поймешь – как, за что, почему, больно ли и т. п. Чтоб утешить своего слушателя за такую повесть, г. Радушин дал ему записку – «Мысли о постепенном искоренении лихоимства». «Эту записку, – говорит он, – составил покойный мой отец, бывший здесь губернским предводителем, и я храню ее, как драгоценнейший для сына памятник». Но добрый сын может быть плохим рассказчиком, а хороший отец может быть плохим мыслителем. Не удивительно, что записка вышла еще хуже повести. В ней за новость открывается, что для искоренения лихоимства необходимо, между прочим, достаточное жалованье чиновникам. Справедливо, но старо, а потому и бесполезно! Вместо этих обветшалых истин лучше было бы сочинить дельную записку или о том, где и как найти денег на увеличение жалованья, или о том, как бы найти способ питаться и одеваться воздухом и строить из него домы. Это было бы тем лучше, что у нас воздух всем дается даром, а не обкладывается налогами, как в Англии. В заключение всего нельзя не поздравить г. Смирдина в приобретении такой бесподобной статьи, как «Записки губернского чиновника»…

Но вот и еще незнакомец предстает перед нами – какой-то г. Марков. Кто бы это такой был? Что он писал, где, когда, для кого? А что-то как будто помнится… Позвольте – надо прибегнуть к архиву старых журналов… Так точно; глаза нас не обманывают: г. Марков не только писал повести, но еще и помещал их в 1835 году в лучшем русском журнале того времени, в «Библиотеке для чтения», а потом, в 1838 году, издал их отдельно.