Текст книги "Сочинения князя В. Ф. Одоевского"

Но мы рекомендуем читателям вместо этой сказки прочесть домашнюю драму – «Хорошее жалованье, приличная квартира, стол, освещение и отопление»{20}20
  «Домашняя драма» – «Хорошее жалованье» и проч. (1838); Соч., ч. 3 (разд. IV «Смесь»).


[Закрыть], чтоб насладиться произведением, столь же прекрасным по мысли, сколько и по выполнению. Это одно из лучших произведений князя Одоевского.

Особенно замечательна также последняя статья в третьей части: «О вражде к просвещению, замечаемой в новейшей литературе». Она была написана еще в 1836 году и напечатана в «Современнике» Пушкина{21}21
  В указанной статье 1836 г., говоря о литературе и журналистике первой половины 1830-х гг., Одоевский осмеивал стандартные исторические романы типа «Димитрия Самозванца» Булгарина или «Аскольдовой могилы» Загоскина, где суждения, заимствованные из «Истории государства Российского» Карамзина, сочетались с домыслами и простонародными сценами; осмеивал также и псевдопатриотические трагедии из русской истории Н. Кукольника и др. Основные удары были направлены против «Северной пчелы» Булгарина и Греча и «Библиотеки для чтения» Сенковского с характерными для них беспринципностью, коммерческим расчетом, потворством дурному вкусу, нападками на лучших представителей литературы (особенно на Гоголя) и т. д.


[Закрыть]. В ней автор нападает на вредную расчетливость некоторых литераторов, которые льстят невежеству толпы, браня просвещение… Увы! с 1836 г. много воды утекло, и мы жалеем, что князь Одоевский не переделал своей прекрасной статьи, чтоб воспользоваться огромным множеством новых фактов о гонении, воздвигнутом против просвещения и литературы теми же самыми людьми, которые называются то учеными, то литераторами. Остроумному и энергическому перу князя Одоевского много дали бы материалов одни так называемые «славянолюбы» и «квасные патриоты», которые во всякой живой, современной человеческой мысли видят вторжение лукавого, гниющего Запада.

Статья «О вражде к просвещению» важна еще и как объяснение некоторых критик на сочинения князя Одоевского. В самом деле, как иному критику можно находить что-нибудь хорошее в сочинениях этого автора, если он имел неудовольствие вычитать в них строки о том, как пишутся у нас исторические романы и трагедии, о том, как смеются у нас над умом человеческим, называя его надувалою и тому подобным?{22}22
  Выпад против О. И. Сенковского. Ср. примеч. 11 к статье «Парижские тайны».


[Закрыть] Не хотите ли знать, как пишутся у нас исторические романы и трагедии?

Тогда догадались и наши так называемые сочинители: попробовали – трудно; наконец взялись за ум, раскрыли «Историю» Карамзина, вырезали из нее несколько страниц, склеили вместе и, к неописанной радости, сделали разом три открытия: 1) что такое произведение читатели с небольшим усилием могут принять за роман или за трагедию, 2) что с русского переводить гораздо удобнее, нежели с иностранного, и 3) что, следственно, сочинять совсем не так трудно, как прежде полагали. В самом деле, смотришь – русские имена, а та же французская мелодрама. И многие, многие пустились в драмы и особенно в романы; а критика – этот позор русской литературы – уставила для сих произведений особые правила. За недостатком исторических свидетельств, решили, что настоящие русские нравы сохранились между нынешними извозчиками, и вследствие того осудили какого-либо потомка Ярославичей читать изображение характера своего знаменитого предка, в точности списанное с его кучера; вследствие тех же правил, кто употреблял русские имена, того критика называла национальным трагиком, кто бессовестнее выписывал из Карамзина, того называла национальным романистом, и гг. А, Б, В хвастались перед читателями, а читатели радовались, что в романе нет ни одного слова, которое бы не было взято из истории; многие находили это средство очень полезным для распространения исторических познаний.

Не хотите ли знать, как у нас обращаются с наукою?

Отличительным характером наших сатириков сделалось попадать редко и метить всегда мимо. Два, три человека занимаются у нас агрономиею; благомыслящие люди делают неимоверные усилия, чтобы распространить прямое знание о сей науке, которое одно может отвратить грозящее нашим нивам бесплодие; два, три человека собираются толковать о философских системах, по слуху известных нашим литераторам; так называемые ученые (то есть между литераторов) с грехом пополам щечатся вокруг словарей и энциклопедий; а наши нравоописатели толкуют о вреде, происходящем от излишней учености, о вреде машин, пишут романы и повести, комедии, в которых выводятся на сцену какие-то господа Верхоглядовы, не только несуществующие, но невозможные в России; выводятся философы, агрономы, нововводители, как будто бы существование этих лиц было характерною чертою в нашем обществе! Названия наук, неизвестных нашим сатирикам, служат для них обильным источником для шуток, словно для школьников, досадующих на ученость своего строгого учителя; лучшие умы нашего и прошедшего времени: Шампольон, Шеллинг, Гегель, Гаммер, особенно Гаммер, снискавшие признательность всего просвещённого мира, обращены в предметы лакейских насмешек; «лакейских», говорим, ибо цинизм их таков, что может быть порожден лишь грубым, неблагодарным невежеством. От этого создания некоторых из наших романистов доходят до совершенной нелепости{23}23
  Здесь, как и в следующей далее второй большой цитате из статьи В. Ф. Одоевского, в основном высмеивается Сенковский, который в статьях и рецензиях в «Библиотеке для чтения» так отзывался о Шампольоне, известном ориенталисте Гаммере, об английском физике Гемфри Дэви и т. д.


[Закрыть].

Но вот черта, еще более характеристическая, и которую особенно следует принять к сведению:

Любопытнее всего знать: что делали читатели?.. А читателям что за дело? Были бы книги. Случалось ли вам спрашивать у девушки, недавно вышедшей из пансиона: «Какую вы читаете книжку?» – «Французскую», – отвечает она; в этом ответе разгадка неимоверного успеха многих книг скучных, нелепых, напитанных площадным духом. Да, читатели хотят читать и потому читают всё: «Лучшая приправа к обеду, – говорили спартанцы, – голод». А нечего сказать, бедных читателей потчуют довольно горьким зельем; но, впрочем, романисты и комики умеют подсластить его, и это злое зелье многим приходится по вкусу. Вот каким образом это происходит. Вообразите себе деревенского помещика, живущего в степной глуши; он живет очень весело: поутру он ездит с собаками, вечером раскладывает гранпасьянс и в промежутках проматывает свой доход в карты; зато у него в деревне нет никаких новостей, ни английских плугов, ни экстирпаторов, ни школ, ни картофеля; он всего этого терпеть не может. Помещик не в духе, да и не мудрено: земля у него что-то испортилась; он твердо держится тех же правил в земледелии, которых держались и дед и отец его, – и земля и вполовину того не приносит, что прежде… чудное дело! Да еще, к большей досаде, у соседа, у которого земля тридцать лет тому назад была гораздо хуже, земля исправилась и приносит втрое более дохода; а уж над этим ли соседом не смеялся наш добрый помещик, и над его плугами, и над экстирпаторами, и над молотильнею, и над веялкою! Вот к помещику приезжает его племянник из университета, видит горькое хозяйство своего дядюшки и советует… как бы вы думали?.. советует подражать соседу, толкует дядюшке об агрономии, о лесоводстве, о чугунных дорогах, о пособиях, которые правительство щедрою рукою предлагает всякому промышленному и ученому человеку. Дядюшке это не по сердцу; с горя он открывает книгу, которую рекомендовал ему приятель из земского суда, с которым он в близких связях по разным процессам. Дядюшка читает – и что же? о восторг! о восхищенье! Сочинитель, который напечатал книгу и потому, следственно, должен быть человек умный, ученый и благомыслящий, говорит читателю, или по крайней мере читатель так понимает его: «Поверьте мне, все ученые – дураки, все науки – сущий вздор, знаменитый Гаммер – невежда, Шампольон – враль, Гомфрий Деви – вольнодумец; вы, милостивый государь, настоящий мудрец, живите по-прежнему, раскладывайте гранпасьянс, не думайте обо всех этих плугах, машинах, от которых только разоряются работники и от которых происходит только зло: на что вам агрономия? она хороша там, где мало земли; на что вам минералогия, зоология? вы знаете лучшую науку – правдологию…» И помещик смеется: он понимает остроту; он очень доволен; дочитывает прекрасную книгу до конца. Когда заговорит племянник об агрономии, он обличает его заблуждения печатными строками, рекомендует утешительное произведение своим собратиям, и у удивленного издателя являются неожиданные читатели, а между тем в понятиях добрых помещиков все смешивается, вольнодумство с благими действиями просвещения, молотильня с затеями беспокойных голов, по всяком улучшении они видят лишь вредное нововведение, в удовлетворении своему эгоизму и лени – истинную истину; настоящий дух они находят лишь в мнении своих крестьян о том, что не должно сеять картофель и что надлежит непременно оставлять третье поле под паром.

Нельзя не согласиться, что такого рода правда колет глаза и что не у всякого критика станет духа хвалить автора столь откровенного насчет некоторых слабостей некоторых из его ближних. Не причисляя себя к числу этих некоторых, мы не имели никакой причины скрывать нашего истинного мнения о достоинстве сочинений князя Одоевского. Таких писателей у нас немного. В самых парадоксах князя Одоевского больше ума и оригинальности, чем в истинах у многих из наших критических акробатов, которые, критикуя его сочинения, обрадовались случаю притвориться, будто они не знают, о ком пишут, и видят в нем одного из сочинителей их собственного разряда{24}24
  Имеется в виду рецензия Сенковского на «Сочинения В. Ф. Одоевского» («Библиотека для чтения», 1844, т. LXVI, отд. VI, с. 1–9). Сенковский высмеивал в ней многие произведения Одоевского, в особенности «Русские ночи». Статью «О вражде к просвещению» он называл здесь «одним из самых невероятных плодов парадоксального направления автора».


[Закрыть]. Некоторые из произведений князя Одоевского можно находить менее других удачными, но ни в одном из них нельзя не признать замечательного таланта, самобытного взгляда на вещи, оригинального слога. Что же касается до его лучших произведений, – они обнаруживают в нем не только писателя с большим талантом, но и человека с глубоким, страстным стремлением к истине, с горячим и задушевным убеждением, – человека, которого волнуют вопросы времени и которого вся жизнь принадлежит мысли. Неуважение к таланту есть признак невежества; а неуважение к живой и страстной мысли человека показывает, что в отношении к мысли неуважающий «свободен от постоя». Можно не все находить хорошим в таланте, но нельзя не признать таланта; можно не во всем соглашаться с мыслящим человеком, но нельзя без уважения к нему даже не соглашаться с ним.

Примечания

Список сокращений

В тексте примечаний приняты следующие сокращения:

Анненков – П. В. Анненков. Литературные воспоминания. Гослитиздат, 1960.

БАН – Библиотека Академии наук СССР в Ленинграде.

Белинский, АН СССР – В. Г. Белинский. Полн. собр. соч., т. I–XIII. М., Изд-во АН СССР, 1953–1959.

Герцен – А. И. Герцен. Собр. соч. в 30-ти томах. М., Изд-во АН СССР, 1954–1966.

ГПБ – Государственная публичная библиотека имени М. Е. Салтыкова-Щедрина.

Добролюбов – Н. А. Добролюбов. Собр. соч., т. 1–9. М. – Л., 1961–1964.

Киреевский – Полн. собр. соч. И. В. Киреевского в двух томах под редакцией М. Гершензона. М., 1911.

КСсБ – В. Г. Белинский. Соч., ч. I–XII. М., Изд-во К. Солдатенкова и Н. Щепкина, 1859–1862 (составление и редактирование издания осуществлено Н. X. Кетчером).

КСсБ, Список I, II… – Приложенный к каждой из первых десяти частей список рецензий Белинского, не вошедших в данное издание «по незначительности своей».

ЛН – «Литературное наследство». М., Изд-во АН СССР.

Ломоносов – М. В. Ломоносов. Полн. собр. соч., т. 1–10. М. – Л., Изд-во АН СССР, 1950–1959.

Панаев – И. И. Панаев. Литературные воспоминания. М., Гослитиздат, 1950.

ПссБ – Полн. собр. соч. В. Г. Белинского под редакцией С. А. Венгерова (т. I–XI) и В. С. Спиридонова (т. XII–XIII), 1900–1948.

Пушкин – Пушкин. Полн. собр. соч., т. I–XVI. М., Изд-во АН СССР, 1937–1949.

Чернышевский – Н. Г. Чернышевский. Полн. собр. соч. в 15-ти томах. М., Гослитиздат, 1939–1953.

Сочинения князя В. Ф. Одоевского

Впервые – «Отечественные записки», 1844, т. XXXVI, № 10, отд. V «Критика», с. 37–58 (ц. р. 30 сентября; вып. в свет 2 октября). Без подписи. Вошло в КСсБ, ч. IX, с. 29–66.

Статья о творчестве В. Ф. Одоевского в связи с выходом его «Сочинений» в трех частях, занимает важное положение среди произведений Белинского середины 1840-х гг. Она имеет существенное значение как для характеристики отношения Белинского к творчеству этого выдающегося прозаика, так и для характеристики мировоззрения самого критика в эти годы. Белинский относился к деятельности Одоевского с неизменным вниманием, высоко оценивал его произведения, публиковавшиеся в разных изданиях 1820–1830 гг., ставил его имя в первый ряд писателей-прозаиков этих лет, наряду с именами Пушкина, Гоголя, Марлинского и др. Так, в «Литературных мечтаниях» Белинский отмечал, что «этот писатель еще не оценен у нас по достоинству и требует особенного рассмотрения» (наст. изд., т. 1, с. 120). В статье «О русской повести и повестях г. Гоголя», говоря о повестях Одоевского, критик указывал, что «основной элемент их составлял дидактизм, а характер – гумор», что аллегории Одоевского «исполнены жизни и поэзии», а пафос его состоит «в глубоком чувстве негодования на человеческое ничтожество во всех его видах, в затаенном и сосредоточенном чувстве ненависти, источником которой была любовь» (там же, с. 153). Шутливо указывая на «многоликость» писателя (Одоевский выступал под разными псевдонимами (О., Безгласный, Дедушка Ириней и др.), на неограниченность «поприща его художественной деятельности» (Одоевский писал в самых различных жанрах, для взрослых и для детей), Белинский вместе с тем подчеркивал единство руководивших писателем этических и эстетических критериев. Насколько высоко ценил Белинский сатирическую направленность повестей Одоевского, показывает тот факт, что он дважды в двух ранних статьях («О русской повести» и «О критике и литературных мнениях «Московского наблюдателя» – наст. изд., т. 1, с. 176–177 и 306) приводил большие цитаты из рассказов «Бал» и «Насмешка мертвого» («Насмешка мертвеца») для характеристики бездушного «света». В последующие годы Белинский в ряде статей и рецензий попутно обращается к новым повестям и рассказам Одоевского, отмечая обычно их художественные достоинства, но развернутой оценки его творчества, характеристики ведущих его тенденций в течение ряда лет так и не последовало (если не считать разбора «Детских сказок дедушки Иринея» в важной для Белинского статье 1840 г. о детских книгах – см. наст. изд., т. 3).

Статья 1844 г., таким образом, явилась выполнением раннего обещания дать общую, целостную характеристику писателя. Однако не трудно заметить, что отношение Белинского к творчеству и излюбленным идеям Одоевского теперь значительно изменилось, оценки отдельных его произведений во многом сдвинулись. Очень симптоматична, например, оценка Белинским рассказа «Город без имени», этой социальной фантазии, содержавшей критику буржуазного утилитаризма И. Бентама и его практических применений. В 1839 г. первую публикацию этого рассказа в «Современнике» Белинский оценил как «прекрасную, полную мысли и жизни фантазию», где «с силою и энергиею показана вся пошлость и безнравственность одностороннего взгляда на развитие народов и государств, вследствие которого основою, двигателем и целью их жизни и стремления должна быть только польза» (наст. изд., т. 2, с. 408). В статье 1844 г. (см.: наст. т., с. 115) критик уже отмечает, что «основная мысль» рассказа «несколько одностороння». Таковыми представляются ему и нападки автора «на исключительно индюстриальное и утилитарное направление обществ» и пугающая Одоевского фантастическая перспектива «возможности смерти для обществ». В картинах, нарисованных здесь Одоевским, Белинского отталкивает не критика буржуазного утилитаризма, а скепсис писателя в отношении промышленного развития, в отношении будущего человеческих обществ, вступивших на этот путь. То, что Одоевский рассматривает как возможную смерть человечества, Белинский толкует как признак неполного развития общества, того, что оно еще не доросло до эпохи уравновешивания своих сил и полной общественной организации». Идеал для Одоевского – позади, в остановке развития ужасающего его индустриализма, идеал Белинского – в переходе к социалистическим принципам общественного устройства[4]4
  Ср. что писал Белинский несколько ранее: «Если наш век и индюстриален по преимуществу, это нехорошо для нашего века, а не для человечества: для человечества же это очень хорошо, потому что через это будущая общественность его упрочивает свою победу над своими древними врагами – материею, пространством и временем» («Стихотворения Е. Баратынского», наст. изд., т. 5, с. 174).


[Закрыть]. При сохранившемся высоком уважении к Одоевскому-художнику, при высокой оценке его прозы в исторической перспективе, в этой статье отчетливо звучат и критические ноты, проявляется сдержанность, если не холодность в отношении отдельных сторон личности и творчества писателя. И дело не только и не столько в «поправках» к прежним эстетическим оценкам. На недостаточную художественную завершенность отдельных произведений Одоевского Белинскому случалось указывать и ранее (ср. отзыв о повести «Княжна Зизи», 1839 г. – наст. изд., т. 2, с. 443). Теперь на первый план выдвигаются расхождения между писателем и критиком в плане концептуальном, идейном, в оценке изображаемых Одоевским социальных ситуаций, в ответах на наболевшие вопросы современности. Такой вывод подкрепляется и отдельными сохранившимися в письмах Белинского этого времени откровенными суждениями об Одоевском.

Белинского настораживают и склонность Одоевского к славянофильским оценкам будущего развития России, к «какому-то странному фантазму», проявления идеалистического, мистико-романтического истолкования художественного творчества. Выделяя и в этой статье повести Одоевского 1820–1830-х гг. реального направления, с социально-сатирическими тенденциями, критическими оценками «света» и буржуазной среды («Насмешка мертвеца», «Бал», «Бригадир» и т. п.), Белинский достаточно равнодушен, сдержанно критичен, а то и вполне отрицает концепции таких романтических произведений о художниках, как «Себастиан Бах», «Opere del Cavaliere Giambatista Piranesi». Показательно в общем отрицательное суждение Белинского об идеологической рамке основного художественно-философского произведения Одоевского «Русские ночи». Разбор эпилога «Русских ночей» не случайно занял центральное место в статье. Отдавая должное смелости и оригинальности социально-философских, научных и эстетических воззрений «русского Фауста», бескомпромиссной критике буржуазии и пауперизма, Белинский решительно отклоняет славянофильские утверждения о «гниении Запада» и романтические иллюзии относительно разрешения исторических вопросов «посредством поэтического магизма». Характерно, что в конце статьи, вспоминая о борьбе Одоевского в пушкинском «Современнике» с реакционной журналистикой, Белинский сожалеет, что писатель не обращает теперь своей критики на славянофильство. Резко обрушиваясь на «фантазмы» Одоевского, демократ Белинский заявляет: «Теперь внимание толпы может покорять только сознательно разумное, только разумно действительное, а волшебство и видения людей с расстроенными нервами принадлежат к ведению медицины, а не искусства».

Статье о «Сочинениях В. Ф. Одоевского» предшествовала краткая рецензия на них («Отечественные записки», 1844, № 9; см.: Белинский, АН СССР, т. VIII, с. 294). В ней Белинский предупреждал: «Мы, отдавая полную справедливость уму и блестящему таланту автора, соглашаясь с ним во многих его мыслях, тем не менее совершенно расходимся с ним в некоторых из его убеждений».

Выражение на страницах «Отечественных записок» со всей определенностью неодобрения некоторым важным для Одоевского воззрениям, критическая оценка ряда его произведений представляли собою задачу достаточно деликатную. В. Ф. Одоевский был близок с Краевским, участвовал в журнале как автор, оказывал ему материальную поддержку и выступал иногда защитником журнала при цензурных трениях. Тем более важно подчеркнуть, что Белинский, вынужденный учитывать все это, тем не менее откровенно выразил свое отношение к разным сторонам творчества и мировоззрения писателя в соответствии с своими принципами. Статья – одно из ярких свидетельств того, как укрепились к этому времени основные демократические и материалистические убеждения критика.

Реакция писателя на статью о нем в «Отечественных записках» была болезненной и резкой. В сохранившемся большом письме В. Ф. Одоевского к А. А. Краевскому (ГПБ, ф. 391, № 588, л. 3–5)[5]5
  Письмо без даты с пометой Краевского на полях: «Письмо князя Одоевского ко мне после появления разбора сочинений его в 10 кн. «От<ечественных> записок» 1844 года».


[Закрыть] особенно наглядно отражена глубина расхождений в общественной и философской позициях писателя и критика. Представляем здесь наиболее существенные выдержки из письма.

Писатель расценил статью Белинского как обвинение его в примирении с действительностью, с пошлостью жизни, в скептическом взгляде на прогресс. «Скажите, – пишет он, – кто это меня так горячо любит и так досадно, так жестоко не понял? Тем досаднее и тем грустнее, что любит! стало, любит не меня, а мой фантом. Тем грустнее, что признает во мне талант, ибо с вышины падать больше. Если бы мне сказали: ты начинаешь выписываться, твой талант потерял свежесть, – я бы, может быть, не согласился <…>, но мне бы не было так грустно; мне говорят: ты падаешь, потому что мало-помалу миришься с пошлостию жизни и оттого, что дал <в> себе место скептицизму; <…> сомневаешься, потому что не веришь в данное направление человеческого разума!» Одоевский бросает критику упрек в отвлеченном рационализме и субъективизме. «Вы, господа, требуя в каждом деле разумного сознания, вы находитесь под влиянием странного оптического обмана, – вам кажется, что вы требуете разумного сознания, а в самом деле вы хотите, чтобы вам верили на слово. Ваш criterium – разум всего человечества; но как постигли вы его направление? не чем другим, как вашим собственным разумом! Следственно, ваши слова: «верь разуму человечества!» значит: «верь моему разуму!» Одоевский отводит от себя обвинение в скептицизме; по его утверждению, «скептицизм есть полное бездействие, и его должно отличать от желания дойти до самого дна». Но он отказывается «принять за criterium» разум человеческий, во-первых, потому, что «он неуловим, – он агломерат, составленный из частных разумов, идеализация его кем бы то ни было всегда будет произведением идеализирующего, произведением индивидуальным, следственно, не имеющим характера истины безусловной, всеобъемлющей». Во-вторых, Одоевский еще и потому не принимает человеческий разум за критерий, что он «еще не уничтожил страдания на земле». Третье возражение Одоевского состоит в том, что «разум человеческий, как продолжение природы, должен (по аналогии) так же быть несовершенным, как несовершенна природа, основывающая жизнь каждого существа на страдании или уничтожении другого».

«Все это и многие другие наблюдения, – заключает Одоевский основную часть письма, – заставляют меня искать другого критериума». Одоевский подчеркивает, что в своем творчестве, в своих наблюдениях, в теории он стремится идти по новым путям. «Наблюдения над связью мысли и выражения, – замечает он, – принадлежат к области доныне еще никем не тронутой и в которой может быть разгадка всей жизни человека».

Одоевский далее касается и вопроса о форме своих произведений. «Форма, – пишет он, – дело второстепенное; она изменилась у меня по упреку Пушкина о том, что в моих прежних произведениях слишком видна моя личность; я стараюсь быть более пластическим – вот и все; но заключать отсюда о примирении с пошлостию жизни – мысль неосновательная; я был всегда верен моему убеждению, и никто не знает, каких усилий, какой борьбы мне стоит, чтоб доходить до моих убеждений, отстранять все, навеянное вседневною жизнию и быть, или по крайней мере стараться быть, вполне откровенным».

Симптоматично окончание письма. Одоевский отстаивает непосредственность процесса творчества, его во многом непроизвольность, спонтанность. «Называйте это суеверием, чем вам угодно, – но я знаю по опыту, что невозможно приказать себе писать то или другое, так или иначе, мысль мне является нежданно, самопроизвольно и, наконец, начинает мучить меня, <…> этот момент психологического процесса я хотел выразить в Пиранези (в новелле «Opere del Cavaliere Giambatista Piranesi» из «Русских ночей». – Ю. С.), и потому он – первый акт в моей психологической драме <…> В таком моменте должны соединиться все силы души в полной своей самобытности: и убеждения, и верования, и стремления – все должно быть свободно и истекать из внутренности души, здесь веришь – чему веришь; убежден – в чем убежден и нет места ничьему чужому убеждению; здесь а = а. Требовать, чтоб человек принудил себя быть убежденным, есть процесс психологически невозможный». И Одоевский призывает своего страстного оппонента к терпимости. «Терпимость, господа, терпимость! – пока мы ходим с завязанными глазами. Она пригодится некогда и для вас, ибо, помяните мое слово, – если вы и не приблизитесь к моим убеждениям, то все-таки перемените те, которые теперь вами овладели; невозможно, чтоб вы, наконец, не заметили вашего оптического обмана».

Эти признания Одоевского наглядно показывают, насколько глубоки были к этому времени расхождения между критиком «Отечественных записок» и автором «Русских ночей». Здесь отчетливо открываются противоречия, характеризующие мировоззрение писателя, которые и подверглись сдержанной, но глубоко принципиальной и по существу непримиримой оценке Белинского: приверженность к действительности, к опыту и неверие в рациональные критерии, склонность к иррационализму; неприятие социального зла, стремление устранить человеческие страдания и неверие в социальный прогресс; желание служить благу человечества и романтические представления о внутренней независимости мира художника и т. д.

Три месяца спустя, в обзоре «Русская литература в 1844 году», упоминая Одоевского как «одного из лучших писателей», «писателя замечательного и даровитого» и вновь высказав удовлетворение выходом его первого Собрания сочинений (см. с. 204–205), Белинский, однако, ничего не добавляет по существу к сказанному о нем в данной статье.

Позднее, если не считать в общем положительных откликов на издаваемые при ближайшем участии Одоевского сборники «Сельское чтение»[6]6
  Впрочем, см. резкое осуждение лицемерно-моралистических мотивов в отдельных рассказах третьей книги «Сельского чтения» (наст. изд., т. 8).


[Закрыть] и на издание детских сказок дедушки Иринея (см. рецензии 1847 г. в т. 8 наст. изд.), Белинский уже почти не обращался к творчеству Одоевского. Некоторые отзывы о его произведениях, данные попутно, носили сдержанно критический характер (например, о рассказе «Сиротинка» в рецензии на сб. «Вчера и сегодня» – наст. т., с. 549; о рассказе «Мартингал» в статье о «Петербургском сборнике» (наст. изд., т. 8).