Текст книги "Сочинения Александра Пушкина. Статья первая"

«Сумароков еще сильнее Ломоносова действовал на публику, избрав для себя сферу обширнейшую. Подобно Вольтеру, он хотел блистать во многих родах – и современники называли его нашим Расином, Мольером, Лафонтеном, Буало. Потомство не так думает; но, зная трудность первых опытов и невозможность достигнуть вдруг совершенства, оно с удовольствием находит многие красоты в творениях Сумарокова и не хочет быть строгим критиком его недостатков. Уже фимиам не курится{28}28
  У Карамзина: «Уже фимиам не дымится» («Сочинения Карамзина», Спб., 1834–1835, изд. 4-е, т. VII, стр. 285). Белинский пользовался этим изданием.


[Закрыть] перед кумиром; но не тронем мраморного подножия; оставим в целости и надпись: Великий Сумароков!.. Соорудим новые статуи, если надобно; не будем разрушать тех, которые воздвигнуты благородною ревностью отцов наших!»

Замечательно, что Карамзин ставил в недостаток трагедиям Сумарокова то, что «он старался более описывать чувства, нежели представлять характеры в их эстетической и нравственной истине», и что, «называя героев своих именами древних князей русских, не думал соображать свойства, дела и язык их с характером времени». Нельзя не увидеть в таких замечаниях суждения необыкновенно умного человека – и великого шага вперед со стороны литературы и общества. Правда, Карамзин находит многие стихи в трагедиях Сумарокова «нежными и милыми», а иные даже «сильными и разительными»; но не забудем, что всякое сознание развивается постепенно, а не родится вдруг, что Карамзин и так уже видел неизмеримо дальше литераторов старой школы, и, сверх того, он, может быть, боялся, что ему совсем не поверят, если он скажет истину вполне или не смягчит ее незначительными в сущности уступками.

Остроумная и едкая сатира Дмитриева «Чужой толк» также служит свидетельством возникавшего духа критицизма.{29}29
  Трудно установить, каким изданием сочинений И. Дмитриева пользовался Белинский. Мы произвели сверку нижеследующей цитаты из сатиры «Чужой толк» по третьему прижизненному изданию «Сочинений Дмитриева», М. 1810, ч. I.


[Закрыть] Она устремлена против громогласного «одопения», которое начинало уже досаждать слуху. Поэт заставляет, в своей сатире, говорить одного старика с такою «любезною простотою дедовских времен»:

 
Что за диковинка? лет двадцать уж прошло.
Как мы, напрягши ум, наморщивши чело,
Со всеусердием всё оды пишем, пишем,
А ни себе, ни им похвал нигде не слышим!
Ужели выдал Феб свой именной указ,
Чтоб не дерзал никто надеяться из нас
Быть Флакку, Рамлеру и их собратьи равным,
И столько ж, как они, во песнопеньи славным?
Как думаешь!.. Вчера случилось мне сличать
И их и нашу песнь: в их… нечего читать!
Листочек, много три, а любо как читаешь —
Не знаю, как-то сам как будто бы летаешь!
Судя по краткости, уверен, что они
Писали их резвясь, а не четыре дни;
То как бы нам не быть еще и их счастливей,
Когда мы во сто раз прилежней, терпеливей?
Ведь наш начнет писать, то все забавы прочь!
Над парою стихов просиживает ночь,
Потеет, думает, чертит и жжет бумагу;
А иногда берет такую он отвагу,
Что целый год сидит над одою одной!
И подлинно, уж весь приложит разум свой!
Уж прямо самая торжественная ода!
Я не могу сказать, какого это рода,
Но очень полная – иная в двести строф!
Судите ж, сколько тут хороших есть стишков!
К тому ж, и в правилах: сперва прочтешь вступленье,
Тут предложение, а там и заключенье —
Точь-в-точь, как говорят учены по церквам!
Со всем тем нет читать охоты – вижу сам.
Возьму ли, например, я оды на победы,
Как покорили Крым, как в море гибли шведы!
Все тут подробности сраженья нахожу,
Где было, как, когда, – короче я скажу:
В стихах реляция! прекрасно!.. а зеваю!
Я, бросивши ее, другую раскрываю,
На праздник иль на что подобное тому:
Тут найдешь то, чего б нехитрому уму
Не выдумать и ввек: зари багряны персты,
И райский крин, и Феб, и небеса отверсты!
Так громко, высоко!.. а нет, не веселит
И сердца, так сказать, ничуть не шевелит.
 

Один из собеседников берется объяснить старику причину такого грустного явления. Эта причина, увы! и теперь еще не совсем состарелась, и теперь еще не совсем анахронизм! Слушайте:

 
Я сам язык богов, поэзию люблю,
И нашей, как и вы, утешен также мало;
Однакож здесь в Москве толкался я не мало{30}30
  В издании 1810 года: «…толкался я бывало» (стр. 55).


[Закрыть]
Меж наших Пиндаров и всех их замечал:
Большая часть из них – лейб-гвардии капрал,
Асессор, офицер, какой-нибудь подьячий,
Иль из кунсткамеры антик, в пыли ходячий.
Уродов страж – народ все нужный, должностной…
 

А вот и объяснение причины деятельности наших поэтов:

 
К тому ж, у древних цель была, у нас другая:
Гораций, например, восторгом грудь питая,
Чего желал? О, он – он брал не свысока:
В веках бессмертия, а в Риме лишь венка
Из лавров иль из мирт, чтоб Делия сказала:
«Он славен – чрез него и я бессмертна стала!»
А наших многих цель иль дружество с князьком,{31}31
  В тексте «Отечественных записок» здесь пропуск: и перестановка стихов; нужно:
«А наших многих цель: награда перстеньком,Нередко сто рублей иль дружество с князьком».

[Закрыть]
Который отроду не читывал другова,
Кроме придворного подчас месяцеслова,
Иль похвала своих приятелей, а им
Печатный каждый лист быть кажется святым.{32}32
  В издании 1810 года: «Печатный всякой лист»… (стр. 56).


[Закрыть]
 

Приписывая неуспехи наших поэтов убеждению, что если у кого есть природный дар, тот имеет право ничему не учиться и быть невеждою, злой аристарх презабавно описывает, как писались в старину громкие оды:

 
И вот как писывал поэт природный оду:
Лишь пушек гром подаст приятну весть народу,
Что Рымникский Алкид поляков разгромил,
Иль Ферзен их вождя Костюшку полонил, —
Он тотчас за перо, и разом вывел: Ода!
Потом, в один присест: такого дня и года!
«Тут как?.. Пою!.. Иль нет, уж это старина!
Не лучше ль: даждь мне, Феб?.. Иль так: не ты одна
Подпала под пяту,{33}33
  В издании 1810 года: «Попала под пяту». (стр. 57).


[Закрыть] о чалмоносна Порта?
Но что же мне прибрать к ней в рифму, кроме чорта?
Нет, нет! не хорошо; я лучше поброжу
И воздухом себя открытым освежу».
Пошел, и на пути так в мыслях рассуждает:
«Начало никогда певцов не устрашает;
Что хочешь, то мели! Вот штука, как хвалить
Героя-то придет! Не знаю, с кем сравнить?
С Румянцевым его иль с Грейгом иль с Орловым?
Как жаль, что древних я не читывал! а с новым —
Неловко что-то все! – Да просто напишу:
Ликуй, герой! ликуй! герой ты! возглашу.
Изрядно! тут же что? Тут надобен восторг!
Скажу: кто завесу мне вечности расторг?
Я вижу молний блеск! Я слышу с горня света
И то, и то… А там? известно: многи лета!
Брависсимо! и план, и мысли, все уж есть!
Да здравствует поэт! Осталося присесть!
Да только написать, да и печатать смело!»
Бежит на свой чердак, чертит, и в шляпе дело!
И оду уж его тисненью предают,
И в оде уж его нам ваксу продают.
Вот как пиндарил он, и все ему подобны,
Едва ли вывески надписывать способны!
 

Право, не дурно было бы, если б какой-нибудь даровитый поэт нашего времени написал современный «Чужой толк» и объяснил, как пишутся теперь романы, повести и «патриотические драмы»…

Дмитриев заставляет в своей сатире говорить плохого стихотворца:

 
Пою!.. иль нет, уж это старина!
 

А между тем это «пою» вместе с «лирою» так часто попадается и в стихах самого Дмитриева, и в стихах Карамзина. Это перешло от писателей предшествовавших двух школ – ломоносовской и державинской, которые под «литературою» разумели и «песнопение»: кто бы что бы ни писал – в стихах или в прозе, – он пел, а не писал. Державин в стихотворении своем «Прогулка в Царском Селе» делает такое обращение к Карамзину:

 
И ты, сидя при розе,
Так, дней весенних сын,
Пой, Карамзин! – и в прозе
Глас слышен соловьин.
 

В стихотворениях Дмитриева и Карамзина русская поэзия сделала значительный шаг вперед и со стороны направления, и со стороны формы; но из-под риторического влияния далеко еще не освободилась. Фебы, лиры, гласы, усечения, пиитические вольности и более или менее прозаическая фактура только ослабились в ней, но не исчезли; они удержались в ней по преданию, которое дошло даже и до Пушкина, как увидим это после. Но важно то, что если поэзия и удержала риторический характер, зато как она, так и вообще беллетристика русская приобрели новый характер вследствие направления, данного им Карамзиным и Дмитриевым: мы говорим о сентиментальности. Не Карамзин с Дмитриевым изобрели ее; они только привили ее к русской литературе. Она преобладала в литературе и в нравах всей Европы XVII и XVIII века. На счет сентиментальности много можно сказать смешного и забавного; но мы хотим судить о ней, а не потешаться ею. Она – важное явление в отношении к историческому развитию человечества, которого процесс всегда совершается переходами из крайности в крайность. Феодальная дикость и грубость нравов Европы средних веков совершенно исчезли только при Людовике XIV – представителе нового, противоположного эпохе рыцарства времени; но, исчезнув, эта феодальная дикость, естественно, уступила место изнеженности чувств. Мужчины и женщины исчезли: их заменили пастушки и пастушки, поэты вздыхали, охали и ахали, красавицы стонали, как горлинки, madame Дезульер воспевала барашков и голубков, наивно завидуя их праву любиться открыто, не стыдясь добрых людей. Это вздыхательное и чувствительное направление существовало в Европе до тех самых пор, как страшные бури и грозные волнения политические, разразившиеся над нею в конце прошлого века, не изменили ее характера и нравов. Россия не знала возродившейся Европы до славной для себя эпохи 1814 года, и результаты этого нового знакомства обнаружились в ее литературе только со времени появления Пушкина и начала войны романтизма с классицизмом. До того же времени наши поэты и литераторы продолжали поклоняться старым авторитетам: Мерзляков критиковал с голоса Лагарпа и переводил идиллии madame Дезульер; Озеров подражал Расину; в Крылове видели подражателя Лафонтена; Батюшков низкопоклонничал перед каким-нибудь Парни, которого далеко превосходил талантом; Жуковский вполовину шел особым путем, вполовину покорялся влиянию карамзинской школы. Итак, русская литература познакомилась и сошлась с европейскою сентиментальностию почти в ту самую минуту, как Европа навсегда рассталась с своею сентиментальностию. Эта встреча была необходима и полезна для русской литературы и нравов ее общества. В Европе сентиментальность сменила феодальную грубость нравов; у нас она должна была сменить остатки грубых нравов допетровской эпохи. Это понятно там, где не только просвещение и литература, но и общительность и любовь были нововведением. Сентиментальность, как раздражительность грубых нервов, расслабленных и утонченных образованием, выразила собою момент ощущения (sensation) в русской литературе, которая до того времени носила на себе характер книжности. Смешны теперь нам эти романические имена: Нина, Каллиста, Леония, Эмилия, Лилетта, Леон, Милон, Модест, Эраст; но в свое время они имели глубокий смысл: в них выразилась человеческая наклонность к романической мечтательности, к жизни сердцем. В лице Карамзина русское общество обрадовалось, в первый раз узнав, что у него, этого общества, есть душа и сердце, способные к нежным движениям. Это называлось тогда «наслаждаться чувствительностию»[10]10
  Соч. Карамзина, 4-е изд., т. 9, стр. 140–241{41}41
  Страницы указаны неверно. Нужно: 240–241. Цитата из произведения Карамзина – «Чувствительный и холодный» (1803).


[Закрыть].


[Закрыть]. Кто мог плакать в умилении от песни Дмитриева «Стонет сизый голубочек», тот, конечно, понимал поэзию лучше того, кто видел ее только в торжественных одах на разные иллюминации. Поэзия» предшествовавшей школы пугала женщин, а стихи Дмитриева, Карамзина и Нелединского-Мелецкого женщины знали наизусть и ими воспитывались целые поколения. Карамзина читали все грамотные люди, претендовавшие на образованность; многих из них только Карамзин и мог заставить приняться за чтение книг и полюбить это занятие, как приятное и полезное.

В один год с Карамзиным (1765) родился Макаров, человек, которому суждено было играть в русской литературе роль созвездия Карамзина, хотя они и не были знакомы друг с другом. В 1803 году Макаров издавал журнал «Московский Меркурий», статьи которого отличались таким же направлением и таким же языком, как и статьи Карамзина. Макаров был одарен вкусом, талантами, путешествовал по Европе и вообще принадлежал к умнейшим и образованнейшим людям своего времени. Сравните его разбор сочинений Дмитриева и разбор Карамзина «Душеньки» Богдановича: оба эти разбора писаны как будто одним и тем же человеком!. Макаров защищал Карамзина против известного в то время фанатического пуризма русского языка. Выступил Макаров на поприще литературы в 1795 году, с прекрасным переводом, впрочем, посредственного романа «Граф де Сент-Меран, или Новые заблуждения ума и сердца». Он же перевел две первые части «Антеноровых путешествий по Греции и Азии» Лантье, изданные им в 1802 году. К сожалению, этот примечательный человек не долго жил: он умер в 1804 году.

Капнист, по влиянию на него Карамзина, должен быть причтен к числу писателей карамзинской школы, в которой замечательны также: Подшивалов и Бенитский, хорошие прозаики; Нелединский-Мелецкий, прославившийся нежными песнями, в которых много непритворной чувствительности; Долгорукий, издававший свои стихотворения под сентиментальным титулом «Бытие моего сердца», поэт чувствительный и сатирический, нередко отличавшийся неподдельным русским юмором; Милонов, замечательный сатирик; Воейков, стихотворец, переводчик эклог Виргилия, описательных поэм Делиля, обессмертивший себя одним известным в рукописи стихотворением,{34}34
  Белинский имеет в виду «Дом сумасшедших» А. Ф. Воейкова (1779–1839), сатиру на литераторов, начатую в 1814 году и пополнявшуюся новыми строфами вплоть до самой смерти автора.


[Закрыть] потом журналист, прославившийся полемикою; Кокошкин и Хмельницкий, переводчики и подражатели Мольера; Василий Пушкин, стихотворец, и Владимир Измайлов, прозаик.

Озеров и Крылов являются, особенно последний, самостоятельными деятелями в карамзинском периоде нашей литературы, хотя и принадлежат к школе преобразователя русского языка. После Сумарокова на поприще драматической литературы со славою подвизался Княжнин. У него не было самостоятельного таланта, но как он был человек умный, образованный, знавший иностранные языки и хорошо владевший русским, – то и пользовался с успехом богатою трапезою французского театра, лепя свои трагедии и комедии из отрывков французских драматургов, которые переводил почти слово в слово. Сочинения этого трудолюбивого писателя представляют собою значительный успех русской драматической поэзии со стороны вкуса и языка: он далеко оставил за собою предшественника своего, Сумарокова. Но еще дальше его самого оставил за собою Озеров. Это был талант положительный, и появление его было эпохою в русской литературе, которая имела в нем своего Расина. Неспособный рисовать страсти и характеры, он увлекал живым изображением чувств. Трагедия его – сколок с французской, и потому на удивительно, что теперь он забыт театром совершенно и его не играют и не читают; но в истории русской литературы он никогда не будет забыт. Язык русский в трагедиях Озерова сделал большой шаг вперед. В одно время с Озеровым явился Крюковский, которого трагедия «Пожарский» имела необыкновенный успех, но не по литературному достоинству, а по похвальным чувствам патриотизма, которые не могли не пробудить сочувствия в эпоху борьбы России с Наполеоном.

Крылов писал комедии весьма замечательные по остроумию,{35}35
  Комедии И. А. Крылова «Модная лавка» (1806) и «Урок дочкам» (1807).


[Закрыть] но слава его как баснописца не могла не затмить его славы как комика. Крылов далеко оставил за собою и Хемницера, и Дмитриева и достиг в басне возможного совершенства. Басни– Крылова – сокровищница русского практического смысла, русского остроумия и юмора, русского разговорного языка; они отличаются и простодушием, и народностью. Крылов вполне народный писатель и теперь уже воспитатель не менее тридцати поколений. Басня, как род поэзии, довольно ложный род: ее явление возможно только у народа, находящегося еще в младенчестве, и потому ее родина – Восток. У греков она во-время явилась с Эзопом. Французы, хотевшие в литературе во всем подражать древним, решили, что у них должна быть басня, потому что она была у греков; а мы, русские, во всем подражавшие французам, решили, что и у нас должна быть басня, потому что у французов есть басня. Впрочем, у нас басня явилась с Хемницером более кстати и более во-время, чем у французов явилась она с Лафонтеном. Этот ложный род удивительно привился к французской литературе и получил там особенную народную форму; басне посчастливилось и у нас: во Франции она имела Лафонтена, у нас Крылова, а за это ей можно простить ее ложность, как рода поэзии. Знатоки говорят, что архитектура во вкусе рококо – ложная архитектура; положим так; но Растрелли тем не менее великий художник. Чем бы ни была басня, но Лафонтен и Крылов по справедливости составляют славу и гордость своих отечественных литератур.{36}36
  Это утверждение Белинского в точности совпадает с одним из высказываний Пушкина по тому же вопросу в заметке «О предисловии г-на Лемонте к переводу басен И. А. Крылова» (1825). Заметка Пушкина была напечатана впервые в «Московском телеграфе», 1825, № 47, стр. 40–46 за подписью Н. К. и могла быть известна Белинскому.


[Закрыть] Мы выше сказали, что с 1805 года начали появляться в журналах стихотворения Жуковского и Батюшкова.{37}37
  См. примеч. 195. (здесь: № 27)


[Закрыть] Каждый из этих поэтов составлял собою особую школу в русской литературе и вносил в нее новые элементы жизни; но влияние обоих мало было чувствуемо в продолжение карамзинского периода; настоящая пора их деятельности началась после знаменитого 1814 года: тогда и влияние их стало ощутительнее. В следующей статье мы поговорим о них подробнее.

Примечания

Статья первая «Отечественные записки», 1843; т. XXVIII, кн. VI, отд. V, стр. 19–43 (ценз. разр. 31 мая 1843); статья вторая – 1843, т, XXX, кн. IX, отд. V, стр. 1–60 (ценз. разр. 31 августа 1843); статья третья – 1843, т. XXX, кн. X, отд. V, стр. 61–88 (ценз. разр. – 30 сентября 1843); статья четвертая – 1843, т. XXXI, кн. XII, отд. V, стр. 25–46 (ценз. разр. 30 ноября 1843); статья пятая – 1844, т. XXXII, кн. II, отд. V, стр. 43–81 (ценз. разр. 31 января 1844); статья шестая – 1844, т. XXXIII, кн. III, отд. V, стр. 1–20 (ценз. разр. 29 февраля 1844); статья седьмая – 1844, т. XXXIV, кн. V, отд. V, стр. 1–33 (ценз. разр. 30 апреля 1844); статья восьмая – 1844, т. XXXVII кн. XII, отд. V, стр. 46–72 (ценз. разр. 30 ноября 1844); статья девятая – 1845, т. XXXIX, кн. III, отд. V, стр. 1–20 (ценз. разр. 28 февраля 1845): статья десятая – 1845, т. XLII, кн. XI, отд. V, стр. 1–22 (ценз. разр. 31 октября 1845); статья одиннадцатая и последняя – 1846, т.

XLVIII, кн. X, отд. V, стр. 41–68 (ценз. разр. 30 сентября 1846).

Все статьи печатались без подписи

Статьи о Пушкине переиздавались в советское время несколько раз в «Собрании сочинений В. Г. Белинского» под редакцией Иванова-Разумника, 1919 года, том III, сборником «В. Г. Белинский. Сочинения Александра Пушкина», редакция, предисловие и примечания Н. И. Мордовченко, 1937 года, в «Избранных сочинениях» под редакцией и с комментариями Д. Д. Благого и А. Лаврецкого, 1941 года, том III, в однотомнике «Избранных сочинений В. Г. Белинского» с вступительной статьей и примечаниями Ф. М. Головенченко, 1947 года.

Впервые статьи были опубликованы в «Отечественных записках» в 1843–1846 гг. Последняя статья этого цикла появилась в октябрьской книжке журнала 1846 года, когда Белинский уже порвал всякие отношения с его издателем Краевским.

Мысль написать особую статью или ряд статей о Пушкине зародилась у Белинского едва ли не в самом начале его деятельности. Еще в статье «Ничто о ничем» (1836), касаясь связи поэзии Пушкина с русским романтизмом, Белинский заметил: «Этот вопрос будет подробно рассмотрен нами в особенной статье о Пушкине, которая уже пишется».

В 1837 году он сообщил Мих. Бакунину: «Скоро примусь за статью о Пушкине. Это должно быть лучшею моею критическою статьею» («Письма», т. I, стр. 138). Пушкин был в центре внимания Белинского и в 1841 году, когда он замышлял написать «Критическую историю русской литературы». Имя Пушкина буквально не сходит со страниц статей Белинского.

Белинский глубоко чувствовал связь своей критики с художественным опытом Пушкина. Через Пушкина раскрывалась ему вся перспектива развития русской литературы. Первая статья начинается характерным признанием критика: «Чем более думали мы о Пушкине, тем глубже прозревали в живую связь с прошедшим и настоящим русской литературы и убеждались, что писать о Пушкине – значит, писать о целой русской литературе: ибо как прежние писатели русские объясняют Пушкина, так Пушкин объясняет последовавших за ним писателей». Только поняв историческое значение Пушкина, Белинский смог безошибочно определять и все действительно ценное в современной ему русской литературе.

Содержание статей о Пушкине шире их названия. Белинский в сущности, дал историю всей русской литературы до Пушкина и показал становление ее художественного реализма. Наряду с раскрытием значения творчества Пушкина Белинский дал блестящие оценки и таким крупнейшим писателям и поэтам допушкинской поры, как Державин, Карамзин, Жуковский, Батюшков. Статьи о Пушкине – до сих пор непревзойденный образец сочетания исторической и эстетической критики.

Белинский поставил и для своего времени гениально разрешил ряд важнейших проблем творчества Пушкина, заложив тем самым прочные основы научного изучения наследия великого поэта.

Белинский равно отмежевывается как от мелочно-придирчивой, релятивистской современной ему критики, так и от попыток представить Пушкина подражателем то Байрона, то Вальтера Скотта. Готовый во многом еще признать подражательность» русской литературы XVIII века, Белинский начисто отрицает подражательность в Пушкине. С Пушкина начинается самобытная русская литература. Белинский вскрывает историческую закономерность появления оригинальной русской поэзии: «Пушкин явился именно в то время, когда только что сделалось возможным явление на Руси поэзии как искусства. Двенадцатый год был великой эпохою в жизни России. По своим последствиям он был величайшим событием в истории России после царствования Петра Великого. Напряженная борьба насмерть с Наполеоном пробудила дремавшие силы России и заставила ее увидеть в себе силы и средства, которых она дотоле сама в себе не подозревала».

Исходным моментом в интерпретации творчества Пушкина Белинский выдвигает тезис: почвою поэзии Пушкина была живая русская действительность.

Отмечая общенациональное значение Пушкина, Белинский вместе с тем прекрасно сознавал, что Пушкин связан с историческими судьбами своего, помещичьего класса и того «образованного» общества, которое появилось в результате реформ Петра I.

Социологическая трактовка Пушкина наиболее ярко проявилась в статьях об «Евгении Онегине». Подчеркивая гуманизм и народность» Пушкина, Белинский указывал на их сословно-классовую основу: «Он нападает в этом классе на все, что противоречит гуманности, но принцип класса для него – вечная истина. И потому в самой сатире его так много любви, самое отрицание его так часто похоже на одобрение и на любование.

Однако, подчеркивая «принцип» класса, Белинский далек от той вульгаризации творчества Пушкина, которая была свойственна некоторым критикам впоследствии.

Белинский отмечает относительно прогрессивную роль «просвещенного» дворянского общества в эпоху Пушкина. Более того: Пушкин поднялся на неизмеримую высоту над предрассудками своего класса и отразил один из моментов в жизни русского общества с энциклопедической полнотой.

Статьи писались на протяжении трех с лишним лет. Естественно, что даже при единстве» общего замысла точка зрения Белинского на Пушкина с годами изменялась. Белинский двигался, к все более глубокой, исторической и социологической трактовке его творчества с позиций демократа 40-х годов. Поразительная широта подхода Белинского к разрешению поставленной темы видна в самом плане статей.

В первой статье Белинский касается литературы XVIII века, – отмечая в ней два направления, идущие от Кантемира и Ломоносова, – одно сатирическое и другое – «одовоспевательное», которые частично сливались в поэзии Державина, но дали настоящий художественный синтез только в творчестве Пушкина. Во второй статье, переходя к характеристике Жуковского, Белинский развивает свою оригинальную концепцию романтизма (см. примеч. 216). Почти вся третья статья посвящена Батюшкову, прямому предшественнику Пушкина. С четвертой статьи начинается собственно исследование творчества Пушкина. Пятая статья открывается изложением критического credo Белинского. Центром этой статьи является замечательное рассуждение критика о пафосе поэзии, вообще и поэзии Пушкина в частности (см. примеч. 328). В шестой и седьмой статьях Белинский рассматривает поэмы Пушкина, прослеживая постепенное развитие его реализма. Подлинной вершиной всего пушкинского цикла являются восьмая и девятая статьи, в которых разбирается «Евгений Онегин». Это до сих пор во многих отношениях – лучшее из всего написанного о романе Пушкина. Десятая статья посвящена «Борису Годунову». Постепенно статьи о Пушкине переросли ранее намеченные рамки. По этому весной 1846 года, оставляя «Отечественные записки», Белинский должен был в последней (одиннадцатой) статье обозреть все оставшиеся неразобранными произведения Пушкина, среди которых были такие шедевры, как «Медный всадник», маленькие трагедии, «Пиковая дама», «Капитанская дочка». Естественно, что Белинский должен был ограничиться беглыми и краткими замечаниями о названных произведениях.

Не все из творческого наследия Пушкина оценено Белинским с одинаковой силой и глубиной. Белинский, например, явно недооценил «вольные» стихи, сказки и прозу Пушкина. Он почти вовсе не раскрыл связи поэта с движением декабристов. Однако это не снижает огромной ценности его критических суждений о Пушкине. Заканчивая свой труд. Белинский подчеркивал, что задача определения исторического и художественного значения поэта ни в коем случае не может считаться уже решенной. Пушкин принадлежит к вечно юным и развивающимся в сознании последующих поколений гениям. Каждое из них будет выносить свое суждение о поэте, и никогда это суждение не будет окончательным и исчерпывающим. Пушкин для Белинского был символом высокой талантливости русского народа.