Текст книги "Империя и воля. Догнать самих себя"

«Лихолетье» XVII века прямо обернулось шведской и польской интервенцией, Сигизмунд III перестал скрывать свои завоевательные планы, разуверившись в возможности посадить в Москве «легитимного» ставленника. Интервенцией был отмечен и 1918 год. В обоих случаях зарубежные державы стремились не допустить исключения России из мировой политической системы. В XVII веке это означало расширение католического влияния (папа был глубоко заинтересован в «смуте» и всячески воздействовал на самозванцев, добиваясь от них различных обещаний, в первую очередь связанных с церковными реформами, которые позволили бы Риму создать в Восточной Европе мощный блок против Реформации). Разрыв большевиков с Антантой и заключение Брестского мира означало курс на рост внутренней самоценности государства (до Ленина никто и не думал решаться на такой радикальный курс). Для России включенность в мировую политическую систему всегда приводила либо к господству в мире, либо к геополитической капитуляции. Понятно, что в условиях Смутного времени ослабленная Россия могла рассчитывать только на второй вариант.

Этот существенный аспект роднит пришедших к власти большевиков с теми силами «земского войска», которые начали брать под контроль ситуацию к началу 1612 года. Однако существуют и другие аспекты. Недоброжелатели советской революции указывают на засилье в большевистских рядах польско-грузино-еврейского элемента. На роль князя Пожарского в 1918 году справедливо притязал и адмирал А. Колчак (продолжатель дела Л. Корнилова, которого я уже сравнивал с Ляпуновым, предтечей Минина и Пожарского). Хотя Колчак и сотрудничал с интервентами, в контексте белогвардейского мировоззрения это было лишь продолжением союзничества с Антантой, отнюдь не враждебной по отношению к России на протяжении всей второй «смуты» (народный герой XVII века М. Скопин-Шуйский сотрудничал со шведскими наемниками и успешно громил смутьянов). Белогвардейцы как неудавшиеся спасители России и освободители Москвы в оппозиции к Ленину как одолевшему их Тушинскому вору, вождю черни (и кстати «немецкому шпиону») – вполне допустимый вариант.

Но по-своему приемлем и другой, «авангардный», вариант Минина и Пожарского как Ленина и Троцкого, блестяще организовавших Красную Армию, выдержавших фронтовую блокаду бояр-изменников и отразивших интервенцию. Однако доводом против данного варианта является подозрение большевиков в участии в «международном заговоре» против России. Пожарский и Колчак возможность такого подозрения сами по себе исключали.

В отличие от Семибоярщины (действительно, весьма напоминающей по своей неоднородности и непоследовательности Временное правительство) оба крупнейших самозванца начала XVII века выделялись после прихода к власти своим упорным национализмом: Лжедмитрий I в 1605 году дал окорот притязаниям Римского папы и шведского короля, а Лжедмитрий II еще в 1608 году, сидя в Тушине, отказался подчиняться своему патрону Сигизмунду III, «ставленником» которого он как будто являлся. В третьей версии «смуты» радикальные демократы неизменно предстают в виде ставленников Международного валютного фонда, Всемирного банка и прочих институтов Бреттон-Вуда. Однако поддержка Западом Ельцина и в августовских (1991), и в октябрьских (1993) событиях, а также продолжение вестернизации России указывали на большую вероятность победы на следующем историческом этапе противоположных тенденций.

Выход из Смутного времени конца XX века объективно начал происходить еще при Ельцине (начиная с правительства Примакова). Поздний Ельцин – это уже во многом иная политическая фигура, политик с другим ценностным знаком, хотя и сумевший соблюсти определенную «преемственность». Преемственность эту, впрочем, не следует переоценивать, поскольку события 1991–1993 годов не несли в себе положительного, созидательного содержания в плане строительства государства. Эти годы были разгаром Смутного времени и началом этапа шизогонии власти. В плане ценностей Ельцин был постмодерным правителем, однако ему удалось пройти через этап «пустоты» ценностей и провести через него Россию без большого кровопролития. Он навсегда останется символом Смутного времени.

Ельцин не решил страшных проблем своей эпохи, но он обеспечил передачу власти тому, кто призван был эти проблемы разрешить. Ельцин образца 1999 года – это символ стремления выйти из Смутного времени, уход Ельцина 31 декабря – акт, когда «смута» сама уступает свое место новому, уже достаточно определенному политическому курсу. Курс этот – жесткое подавление шизогонии во всех сферах российской жизни, дипломатичная, но самостоятельная внешняя политика, возрождение на новых основаниях традиционной российской государственности. Возвращение к традиции, завязывание нового узла традиции означает частичный возврат к советскому и одновременно дореволюционному представлению о ценностях.

Выход из Смутного времени будет полностью закончен, когда Путину удастся завершить изменение статуса малых «лжегероев» Смутного времени – «олигархов», президентов автономий и губернаторов, оппозиционеров, криминальных авторитетов, субъектов массовой информации. Последствия Смутного времени будут еще долго сказываться на социальной атмосфере России, менталитет «смутьянов» долго будет оставаться заметным и многое определяющим в общественной среде. Кроме того, существуют риски как рецидивов острой Смуты, так и перехода ее из острой в хроническую стадию, что означало бы вялотекущий распад и десуверинизацию России как цивилизации.

Если после Смутного времени удается собрать свои константы пусть и в новой не вполне привычной конфигурации – это означает решающую победу. Рано или поздно, но через мутацию нового исторического этапа мы как общность приходим и к выработке национально-традиционалистского мировоззрения, развиваем нашу цивилизационную реакцию.

По-настоящему глубинный смысл динамика Смутных времен обретает в более широкой историософской перспективе. Кроме того, при анализе конкретного Смутного времени огромную роль играет международный фактор, влияние которого способно задержать или ускорить развитие «смуты», обострить ее течение вплоть до смертельно опасных для государственности кризисов. Все три Смутных времени в России были в значительной степени спровоцированы этим внешним, международным фактором и всякий раз имела место интервенция – как военная, так и духовная. В третьем Смутном времени 1986–2000 годов военная составляющая, если не считать подпитываемой западными финансами чеченской «язвы», оказалась излишней – расчленение СССР произошло легко и организованно, издержки и жертвы этого расчленения были на первый взгляд минимальны. Однако последовавшие и следующие до сих пор огромные моральные, демографические и экономические жертвы, которые были принесены народами бывшего Союза на алтарь спровоцированных извне местных «национализмов», не уступают по своей значимости потерям России и ее подданных в первых «смутах»[12]12
  Феноменологическая модель Смутного времени может быть перенесена и на другие событийные ряды, использована в истории других народов и государств. Однако, такого рода построения не входят в задачи нашей работы. Отметим лишь, что западной историософии чужда подобная постановка вопроса. Некоторые авторы отдаленно приближаются к ней. Так, например, понятие «смутного времени» было даже излюбленным для А. Тойнби, который, правда, рассматривал его внутри изобретенной им парадигмы «спада-и-оживления». У Тойнби «смутные времена», свойственные разным цивилизациям, растягиваются иногда на несколько столетий, как, например, в империи инков (X–XV вв.) или в Древней Греции (V–I вв. до н. э.), что во многом обессмысливает термин «смутного времени», приравнивает ее к понятиям «надлома» и «спада».


[Закрыть].

Наиболее сложным является вопрос о происхождении первого Смутного времени, о созревании ситуации, благоприятной для этой цепной реакции событий, определившей во многом дальнейшую русскую историю[13]13
  Что касается происхождения второго и третьего Смутных времен, то его конспирологическая подоплека нашла отражение в большой по объему литературе. Определяющая роль международного фактора, фактора напряженного противостояния цивилизаций и необходимости для Российской империи отвечать на вызов модернизации, а Советского Союза – на вызов всего западного мира, вряд ли может быть поставлена под сомнение.


[Закрыть]. Смутное время конца XVI – начала XVII века было весьма болезненной первоначальной мутацией государственного организма – последствия этих событий должны быть расценены как глубочайшая трансформация всех сторон социальной жизни, то есть глубочайшая мутация самого развития России, мутация программы развития.

Первое Смутное время постигло Россию практически сразу (по историческим меркам) после ее складывания как качественно своеобразного государственного организма. Если зарождение Московского государства относится к XIV столетию, а региональное лидерство Москвы окончательно определилось уже во второй половине этого же столетия, то национальный характер оно приобрело к началу XVI века, при Иоанне III. Складывание Московского государства как достаточно зрелого организма, как самостоятельной державы с единым центром происходило при Иоанне Грозном, первом венчанном русском царе. Время его правления следует считать определяющим и решающим для всей последующей исторической судьбы нашего народа. Эпоха Иоанна Грозного в отличие от эпохи первого Смутного времени является положительно определяющей. Если Смутное время следует считать корнем болезненной мутации государственного организма, то эпоху Грозного-царя – завершением первоначального роста и структурного формирования этого организма. Государство Грозного царя эпохи реформ навсегда стало фундаментальным образом России, несмотря на все последующие мутации. Историки среди причин и истоков происхождения Смутного времени указывают обычно на два главных фактора – кризис государства в «опричнине» 60-х – 70-х гг. XVI века и вмешательство иноземного фактора, агрессия прокатолических сил и западных соседей, обеспокоенных имперскими амбициями Москвы, проявившимися в Ливонской войне и войне со шведами. Что касается этого второго источника Смутного времени, то оспорить его совершенно невозможно. Что же касается первого источника – «опричнины», трактуемой обычно как опасный надрыв в государственном строительстве, как непоследовательность в плане формирования национально-государственной традиции – то его роль в складывании ситуации Смутного времени определить гораздо сложнее[14]14
  См. в настоящей книге работы «Сусанин наоборот» и «Опричнина – модернизация по-русски».


[Закрыть].

Итак, первое Смутное время, равно как и два последующих, следует рассматривать как вызванные усложнившимся форматом борьбы цивилизаций, борьбы, из которой Московское государство в XVII веке вышло с огромными потерями – и территориальными, и людскими, и организационными (регресс к «вотчинной» системе землевладения от уже закрепляющейся «поместной», ослабление самодержавия, в том числе ослабление и самой легитимности власти, скатывание от сбалансированной социальной системы к крепостному праву, зафиксированному не в последнюю очередь благодаря кризису Смутного времени). Главная потеря Смутного времени – ущерб, который понесла национальная и духовная идентичность. Эпоха борьбы самозванцев и нелигитимных «царей», эпоха «семибоярщины», эпоха шизогонии власти, эпоха страстей, в которой единство сословий и групп оказалось эфемерным, была весьма травматичной. На короткое время Московское государство вновь почувствовало себя удельной Русью, то есть Русью в некотором смысле не существующей, «погибшей», находящейся в огне междоусобиц и под натиском иноземного ига. Лицемерие и подлость, которые продемонстрировали многие русские люди, когда они присягали самозванцам да и просто участвовали в партийной борьбе эпохи шизогонии власти, врезались в сознание народа. Смутное время является в первую очередь тяжелейшей моральной травмой – только что сросшаяся воедино молодая общность, только что прошедшая этап складывания своего национально-государственного организма, победившая в первых завоевательных войнах, прошедшая через очистительный и закаляющий ее государственный стержень огонь опричнины, только что удостоившаяся быть увенчанной Московским Патриархатом (1589 год), Московская Русь более чем на 10 лет висела над бездной, стояла под вопросом[15]15
  Подробнее о генезисе и последствиях Смутных времен см.: Аверьянов В. Природа русской экспансии. – М., 2003.


[Закрыть].

Более резкие и молниеносные черты мутация носила в ходе второго Смутного времени (1905–1920 гг.) и после него. Тогда выход из Смутного времени возглавили не «реставраторы», а радикалы-«революционеры». Мутация носила тотальный и острый характер, хотя и нельзя говорить о необратимости ее течения – сначала введение Лениным нэпа, затем постепенный разворот Сталина к символическим и идеологическим принципам «досмутного» времени говорит о своеобразном вращении все той же национально-государственной традиции, хотя и вращении ее с очень большой амплитудой. Перемены в России после первого Смутного времени были не менее глубоки, чем после второго. Разница состояла в том, что в XVII веке развитие мутации носило замедленный характер и происходило под покровом реставрационного курса. Но уже при Алексее Михайловиче церковный Раскол а затем кардинальные реформы при Петре Алексеевиче проявили последствия и глубину этой исторической мутации, размах которой был очень большим.

Сущность мутации в контексте историософии Смутных времен может быть определена как корректировка цивилизационной идентичности, причем корректировка не однозначная, а осуществляемая зачастую путем проб и ошибок. С одной стороны, происходит перемена в представлении народа о своем прошлом и своем происхождении, с другой стороны, через эту перемену завязывается новый узел той же исторической традиции[16]16
  У В. Соловья, предпочитающего объяснительную модель «революции», и намеренно скрещивающего два понятия (термин «смутореволюция»), данный вопрос, так же как и у нас, трактуется в качестве «функциональности Смуты», в которой старая русская традиция сменяется новой (Соловей В. Д. Кровь и почва русской истории – М., 2008. – С. 263). Главное отличие наших подходов в следующем: Соловей считает, что всякая революция обязательно «сопровождается» смутой, мы же считаем, что революция как модель «правильного переворота» является ничем иным как частным случаем и моментом смуты, некоторой идеализации ряда исторических вариантов. Смута как модель комплексной социокультурной мутации масштабнее и объективнее, в ней не заданы оценочные установки на «правильность» схемы описываемого исторического процесса. Оценочность модели революции легко видеть в таком суждении Соловья как: «Смута была неудавшейся, проигравшей революцией».


[Закрыть]. С одной стороны, Смутное время демонстрирует русскому человеку, что его идентичность в чем-то ущербна, что она недостаточно зрелая и не вполне подготовлена к историческим испытаниям. С другой стороны, Смутное время укрепляет стержневую природу национальной идентичности, оно через прививку самого образа «гибели» цивилизационного архетипа заставляет собрать вновь в новой невиданной доселе конфигурации те же фундаментальные константы цивилизации, которые вложены в нее и действуют в ней не только как неотъемлемое ее достояние, но в первую очередь как личное начало самой цивилизации, ее неотделимый от своего источника голос, ее уникальный путь, единое русло родовой памяти всех ее носителей.

В диссертации И. В. Кондакова изложены взгляды, очень близкие моей концепции «трех смутных времен», которые автор определяет как «три социокультурных перехода». В процессе этих переходов культура перекодируется, открывается новая «социокультурная эпоха»[17]17
  Кондаков И. В. Архитектоника русской культуры. Диссертация на соискание уч. ст. доктора философских наук в форме науч. доклада. – М., 1998. – С. 39, 41.


[Закрыть].

Достаточно глубокую трактовку Смутного времени на примере русской этнической истории предложила С. В. Лурье. Изменение традиционного сознания, – утверждает Лурье, – происходит в результате катастрофы, когда прежняя этническая картина мира начинает резко противоречить реальности, а альтернативных традиций, обладающих большими адаптивными свойствами, у этноса нет. В условиях временного дефицита этнос должен создать абсолютно новую культурную традицию, поскольку состояние смуты, хотя и может продолжаться годами и десятилетиями, тем не менее, грозит распадом этнической культуры. Тогда и происходит спонтанное переструктурирование этноса, которое можно назвать одним из самых удивительных явлений в жизни этноса и оно тем более удивительно, что встречается довольно часто. Этнос, не способный к спонтанному переструктурированию, погибает в результате исторических катаклизмов, наоборот, мобильность механизмов переструктурирования обеспечивает «живучесть» этноса[18]18
  Лурье С. В. Метаморфозы традиционного сознания. – СПб., 1994. – С. 69.


[Закрыть]. По мысли Лурье, в такие моменты этнос формирует «совершенно новую» картину мира не посредством какой бы то ни было традиционной преемственности, а непосредственно через «центральную зону» его этнической культуры. На мой взгляд, Лурье не приводит убедительных аргументов в пользу того, что такие носители действительно предлагают этносу «совершенно новую» картину мира и не описывает достаточно внятно признаков, по которым можно судить о таких носителях. Из описания Лурье и приводимых ею примеров можно вынести впечатление, что речь идет о представителях глубинного духовного знания традиции. В таком случае, Лурье во многом права, но эта ее правота, если она имеет место, дана лишь в виде намеков, а не определенных указаний. Более определенную трактовку того, что Лурье называет «личностным сознанием», можно найти в работах Т. Б. Щепанской, материалы которой Лурье несомненно использовала. Щепанская много лет занималась проблемой «динамики хаоса» в народной культуре и попыталась построить модель русской самоорганизации в условиях социокультурного кризиса. Тему Смуты она затрагивает, когда описывает феномен самозванства. Щепанская приводит многочисленные примеры «странного лидерства», которые можно обнаружить в столь непохожих явлениях как пугачевщина, христовщина, «пророки», самозванцы, самосвяты, «посланники» от о. Иоанна Кронштадтского и т. п.[19]19
  Щепанская Т. Б. Странные лидеры. О некоторых традициях социального управления у русских – в сб.: Этнические аспекты власти. – СПб., 1995.


[Закрыть] Щепанская приходит к выводу, что явлением пророков и самозванцев национальная культура отвечает на кризисные явления в обществе, когда уровень кризисности достигает общенационального и «идеологического», востребованным оказывается миф об избавителе, который исправит произошедшие глобальные нарушения.

Таким образом, кризисность традиции оставляет сообществу два главных возможных выхода: через внезапное «принудительное» откровение (пророк), меняющее конфигурацию традиции, либо через саморазрушение (самозванец, сознательно надевающий на себя личину альтернативной власти). Выход из Смутного времени сопряжен с легитимацией одного из двух указанных выходов, позволяющей заново отстраивать традицию вокруг вновь обретенного (восстановленного или реконструированного) «сакрально-мифического» стержня.

Если после Смутного времени удается собрать свои константы пусть и в новой не вполне привычной конфигурации – это означает решающую победу. Рано или поздно, но через мутацию нового исторического этапа мы как общность приходим и к выработке национально-традиционалистского мировоззрения и вместе с его развитием развиваем в своей деятельности и нашу цивилизационную реакцию. Стихия мутации и начало традиции находятся между собой в сложной диалектической борьбе, так что в результате традиция возрождается и традиционализм одолевает оппонирующие ему мировоззрения, но происходит это в иных символических, правовых, институциональных формах, чем мы ожидаем.

Сейчас, в самом начале XXI века Россия стоит не перед выбором своего пути, но перед своего рода исторической неизбежностью. Мы вновь вынуждены нести в себе, в своих сердцах распрю мутации и традиции, мы вновь в чем-то возвращаемся к до-смутному (теперь это означает – советскому) времени, в чем-то к предыдущему досмутному времени (России петербургского периода), а в чем-то и в «девственную» Московскую Русь. Но при всем при этом мы входим в XXI век с его вызовами и угрозами – и то, что стоит за нашими плечами, наша национально-культурная традиция сегодня уже гораздо более зрелая и опытная сущность, чем в XVII веке, более богатая историческим содержанием, опытом «обманов» и «превращений» чем даже 20 лет назад. Не исключено, что пройдя через череду Смутных времен, мутаций и реакций, мы как традиция-цивилизация приблизились к нашей собственной идентичности так, как сами собою, в спокойном развитии, мы бы никогда не приблизились.

Окончательный выход из Смутного времени, преодоление его последствий осуществляется через встраивание мутации в традицию-систему, переваривание мутагенных сил силами традиционного порядка, перестройку цивилизации с тем чтобы адаптироваться к мутагенным агентам, превратив яд в прививку. Ответ на кризис Смутного времени нельзя подсмотреть, скопировать у соседей, он может быть почерпнут только в сокрытых кладезях самой национальной традиции. Ответы на Смутные времена и выводы из них, как правило, запаздывают у всех и всегда. Россия неоднократно переживает этот опыт цивилизационной борьбы со своим конкурентом, играющим на опережение.

Наша «Казанская»

Символическое иногда бывает важнее буквальной злобы дня.

Не хочу скрывать, что считаю введение нового праздника символически позитивным сдвигом к здравой историософии. (А историософия в России всегда была важнейшим фактором кристаллизации стабильного мировоззрения – пока не «устаканится» представление о собственном прошлом, русские не способны активно строить настоящее и проектировать будущее.)

В отличие от праздников-симулякров ельцинского времени – 12 июня и 12 декабря – с их абсолютно фальшивой риторикой (мнимым освобождением ЭрЭфии; Конституцией, мнимо всенародной, на деле же сочиненной «книжниками» и «законниками» не на основе «духа народа» и не исходя из его истории) новый праздник, напротив, отвечает духу народа, исходит из истории, являет архетип сегодняшнего исторического момента – выхода из очередной Смуты.

Фактически мы имеем дело с первым церковно-государственным праздником после разделения Церкви и государства в 1917 году. Рождество таковым не является, поскольку его введение в реестр красных дат представляет собой иную мысль нашего государственного разума, а именно: аналог-дополнение к гражданскому Новому году. Здесь произошла своего рода реституция самых очевидных из наших духовных традиций, но еще не воссоединение церковного и государственного представлений о празднике.