Текст книги "Долгий полет"

Виталий Бернштейн
Долгий полет

1

Снаружи, за стеклянной – от пола до потолка – стеной аэропорта, висели в небе низкие, мохнатые тучи. Между ними, заходя на посадку, осторожно протискивался грузный, пузатый самолет. Кое-где на асфальте мокли желтые листья – конец сентября, лето во Франкфурте, видимо, уже кончилось.

А в Тель-Авиве, откуда час назад прилетел Борис, еще стояла душная жара, воздух был пропитан пылью и мелким песком. «Хамсин» – так, вроде бы, называют эту погоду аборигены. На Ромке Гельмане, который поехал в аэропорт Бен-Гуриона, чтобы проводить друга, были одеты легкая рубашка и шорты. Из-под шорт торчали кривые Ромкины ноги. Покрытые седыми волосками и фиолетовыми буграми вен, они при каждом шаге неуверенно, по-стариковски, шаркали подошвами по полу. А когда-то ноги эти мощно подбрасывали Ромку, который играл за сборную их института, над волейбольной сеткой. И его яростный удар левой – он был левша – посылал мяч на площадку противника.

А еще в молодости был Ромка заядлым танцором. В первые послевоенные годы в кинотеатрах часто шли западные, «трофейные», фильмы. В каком-то из таких фильмов он и подсмотрел, как надо по-настоящему танцевать аргентинское танго. Его томные па приводили девиц в восторг. Еще тот был гуляка…

Сидя в кресле, недалеко от стойки для регистрации пассажиров, Борис скользил безразличным взглядом по тусклому, осеннему пейзажу за стеклом. Билеты для поездки в Израиль он приобрел в турагентстве полтора месяца назад. Для обратного перелета из Франкфурта в Вашингтон ему зарезервировали место на рейсе 418. На два с половиной часа раньше вылетает в Вашингтон рейс 416, тоже беспосадочный, но на него все билеты были проданы. Однако болтаться сегодня лишние часы в аэропорту Борису не хотелось. Поэтому, прилетев из Тель-Авива, он подошел на всякий случай к стойке, где уже шла регистрация пассажиров на рейс 416. Белобрысая девица в застегнутой на все пуговицы темно-синей форме «Люфтганзы» предложила ему подождать. Если кто-то из обладателей билетов не придет на регистрацию, освободившееся место можно будет предоставить пассажиру следующего рейса. Так и получилось, место для Бориса нашлось.

Народу у стойки рейса 416 скопилось много. Вот они – ждут начала посадки, негромко переговариваются на разных языках: английском, немецком, французском. Где-то сбоку прозвучала короткая фраза, вроде бы по-русски. Борис повернул голову, но среди сидящих никого из «своих» распознать не сумел.

Неподалеку расположилась молодая парочка. Оба смуглолицые, держатся за руки, сладко улыбаются друг другу. На ней – белый платочек завязан узелком ниже подбородка, широкая юбка до щиколоток. Арабы, вроде? Парень наклонился к сумке на полу – на макушке темнеет кипа. Понятно, никакие не арабы – ортодоксальные евреи. Борису и в Израиле не всегда удавалось отличить на улице еврея от араба. Гены-то общие. И те, и другие ведут родословную от праотца Авраама.

Решение съездить в Израиль, поглядеть на «историческую родину» пришло к Борису как-то исподволь. И Ветхий завет, и Новый он перечитывал не раз. Признавал их великими философскими и художественными произведениями. Гордился, что эти нетленные тексты написаны сынами еврейского народа. Но к религиозным людям себя не относил – не то воспитание по молодости получено было. Да вот и ему пришла пора о высоком подумать. Старый уже, за семьдесят. Хочешь, не хочешь – жизнь кончается. Пенсию в Штатах, куда двадцать с лишним лет назад удалось вырваться из страны «победившего социализма», заработал. Жену Лизочку два года как похоронил. Сын Андрюшка давно вырос, скоро уже тридцать будет – свои дела, заботы, карьеру военную делает. Если сейчас не съездить в Израиль, позже и сил не станет. А ко всему, живет в Тель-Авиве давний дружок Ромка, один из немногих, оставшихся на этом свете, кто помнит Бориса еще мальчишкой.

В школьные годы они учились в одном классе, потом – в одной группе института. После окончания энергоинститута Ромка так и остался в Иванове. Работал на местной электростанции, с годами достиг должности главного инженера. А Борису подфартило – несмотря на «пятую графу», сумел поступить в московскую аспирантуру, через три года защитился. Там же, в Москве, встретил свою Лизочку. У себя в НИИ продолжал заниматься научной работой, стал завлабом, потом и докторскую защитил.

После института его дружеские отношения с Ромкой не прерывались. На праздники звонили друг другу. Раз-другой в году Ромка приезжал из Иванова в командировку, чтобы обсудить в своем главке текущие вопросы. В такие вечера засиживались они на кухне у Бориса. На столе – запотевшая бутылочка из холодильника. У плиты суетится улыбающаяся Лизочка, готовит для них что-нибудь вкусненькое. Она любила принимать гостей. А уж к Ромке относилась лучше всех. Если время было позднее, стелила Лизочка разомлевшему Ромке на диване в гостиной. Хотя для него секретарша из главка всегда бронировала номер в какой-нибудь центральной гостинице.

В годы брежневского «застоя» Борис решил эмигрировать. Отнес в ОВИР свое заявление – и выгнали его тут же с работы. Но, слава Богу, выпустили, не так долго и мурыжили, всего-то девять с половиной месяцев. Ромка тогда приезжал прощаться. Ненавидел он советскую власть ничуть не меньше Бориса. Но эмигрировать не решался, говорил: жена, третья по счету, возражает. А ко времени, когда развалился Советский Союз, Ромка уже был вольным орлом – с женой развелся. И несколько лет назад уехал в Израиль, где доживал свой век бобылем. Получил квартирку в Тель-Авиве, пособие по старости тоже.

2

Белобрысая девица в форме «Люфтганзы» наклонилась к микрофону на стойке и объявила о начале посадки. Длинная очередь пассажиров выстроилась у входа в рукав, что идет к «Аэробусу».

Место 31-А было у стенки. Запихнув на полку под потолком свою дорожную сумку, Борис уселся, попытался вытянуть ноги. Этому мешала спинка кресла впереди. Вот так и сидеть теперь, а полет долгий, девять часов – ноги устанут, затекут. В соседнем салоне бизнескласса расстояние между рядами кресел побольше, сидеть удобнее. Не говоря уже о салоне первого класса, что расположен в головной части самолета. Там спинку кресла можно даже перевести в почти горизонтальное положение и выспаться более или менее по-человечески. Но и цены куда дороже… Ничего, перебьется.

Соседние места, 31-В и 31-С, заняла та самая парочка евреев-ортодоксов, на которых Борис обратил внимание перед посадкой. Когда самолет вздрогнул и медленно двинулся в сторону взлетной полосы, парень в кипе повернул голову к Борису и тихо спросил что-то на незнакомом гортанном языке.

– Простите, но я не говорю на иврите, – ответил по-английски Борис.

Парень, чуть помолчав, повторил вопрос по-английски – с таким скрипучим акцентом, что даже собственное произношение показалось Борису совсем неплохим.

– Вы не знаете, какая сегодня погода в Исламабаде?

– Да откуда ж я знаю, – Борис недоуменно пожал плечами. И тут сообразил, что фразу эту произнес по-русски. Он сразу поправился: – Ай ду нот ноу…

Парень в кипе как-то растерянно посмотрел на Бориса. Скользнул взглядом по редким пучкам седых волос на его голове. Потом наклонился к спутнице, шепнул что-то на ухо. Та, не поворачивая головы, облизнула кончиком языка губы, ничего не ответила. Ее тонкие пальцы сжали ремешок дамской сумочки на коленях.

«Что за дурацкий вопрос, – подумал Борис. – Летим в Вашингтон, а он спрашивает, какая погода в Исламабаде… Ромка, кстати, залезал в Интернет перед тем, как ехать в аэропорт, посмотрел сводку погоды… Сегодня в Вашингтоне – тепло и без осадков».

Вдоль прохода заскользила миловидная стюардесса, проверяя – не забыл ли кто пристегнуть себя ремнем к креслу. Следом за ней шел толстяк с тонкими усиками, тоже в темно-синей форме «Люфтганзы». Он захлопывал дверцы на полках для ручного багажа, чтобы в полете, избави Боже, какая-нибудь сумка не свалилась на голову пассажира. На мгновенье остановился возле Бориса, окинул быстрым взглядом его и парочку, что сидела рядом. Потом продолжил свой путь дальше, в хвостовую часть.

3

Квартирка Ромки, у которого остановился Борис, располагалась в одном из старых домов в районе улицы Дизенгофа. До пляжа рукой подать. По утрам Ромка и Борис ходили на этот роскошный пляж. Покачивались, лежа спиной на теплой средиземноморской волне, вспоминали, как пацанами купались в Уводи, речушке, что протекает через Иваново. Существовала примета: мол, купальный сезон в ней надо начинать «после трех громов». То есть когда к началу июня успеют, как обычно, пройти три грозы. Так учили старшие. Но их, понятно, не очень-то и слушали. Уже в середине мая – на спор – мальчишки, зажмурив глаза и зажав пальцами носы, прыгали с мостков в холодную, мутную Уводь. А через минуту, посинев и дрожа, выскакивали на берег, матерились, как извозчики на рынке. На том самом грязном ивановском рынке, у которого было такое поэтическое название – «Барашек»…

Хорошо все-таки, что они с Ромкой сумели еще раз свидеться в этой жизни. Встреча с другом, через столько лет, вызвала в душе Бориса такое трогательное, щемящее чувство. Он вглядывался в незнакомое, морщинистое лицо Ромки – и вдруг толстые губы у того кривила прежняя шальная улыбка, а в глазах, красноватых, слезящихся, вспыхивал на мгновение давний мальчишеский огонек. Сидя друг против друга за крохотным столиком на кухне, сквозь окно которой в просвете между домами был виден кусочек улицы Дизенгофа, они возвращались памятью в молодые годы.

– Нет, а ты помнишь, дружище, как пошли мы раз на танцульки в парк? – спрашивает Ромка.

– Мы туда частенько наведывались. Какой поход ты имеешь в виду?

– Помнишь, на четвертом курсе – после того, как сдали экзамены в летнюю сессию?.. И вот стоишь ты чуть в сторонке от меня, девочек разглядываешь, решаешь, какую одарить приглашением на танец. Подходит к тебе парень в кепочке. Здоровый такой, но, правда, уже малость поддатый. Тычет в твою грудь пальцем с обкусанным ногтем. Мол, пошел вон с нашей танцплощадки, жидовская морда. Стоит спокойный, расслабленный, в двух шагах его приблатненные кореша хохочут. Тут я мягко поворачиваюсь и бью его крюком в челюсть.

– Вспомнил: левой бьешь!

– Летит кепочка в одну сторону, сам парень валится в другую. Подскакивает вся его шобла. Еще секунда – и начнется… Но вырастают у нас за спиной молчаливые ребята из нашей группы. Один Леха Фомичев, кого хочешь, напугать может. Стоит, набычив голову, косая сажень в плечах. Застеснялась сразу эта шобла, хватает своего дружка под мышки, оттаскивает на скамейку – подальше в аллею. Даже кепочку на полу забыли. Я ее подобрал, так вежливо им вручил… Хорошая у нас группа была. Кроме нас с тобой – русские ребята. Да только «пятой графой» этой и не пахло.

– Верно. Не по «графе» – по совести о человеке судили… А ведь Леха потом с тобой на ТЭЦ работал. Как он, жив еще?

– Шутишь, дружище… По статистике, средний срок жизни нормального русского мужика – пятьдесят восемь лет. Давно погиб наш Леха на боевом посту – в неравной борьбе с проклятым зеленым змием.

– Да будет земля ему пухом. Давай выпьем за Лехину память…

Выпили. Ромка подцепил вилкой кусок селедки, купленной в «русском» магазине неподалеку, положил ее вместе с тонким кружком лука на корочку черного хлеба, отправил все в рот.

– Хорошо сидим, дружище… Детство наше и юность на страшные годы пришлись. Помнишь? Сталинщина кровавая. Война, голод. Послевоенная разруха… А вот сейчас спрашиваю себя: когда чувствовал себя счастливее всего? И отвечаю: в детские и юношеские годы. Наверное, в ту пору восприятие мира совсем другое – несмотря ни на что, он прекрасным кажется… Кстати, о Лехе нашем. Слышал ли ты, что в зрелом уже возрасте он в партию «наступил»?.. После этого сидели мы с ним как-то вдвоем, поддавали по маленькой. Я его ни о чем не спрашивал, а он сам вроде как оправдываться начал. Мол, если порядочные люди будут вступать в партию, она постепенно другой станет, покается перед народом за все потоки крови… Черта с два.

– Знаешь, Ромка, я ведь тоже в партии чуть однажды не оказался… Не рассказывал тебе?

– Ты?.. Не может быть.

– Вот слушай. Защитил я докторскую, заведую спокойно лабораторией в НИИ нашем. И тут вызывает меня директор. «Борис Абрамыч, вы знаете, у нас освободилось место замдиректора по науке. Я в министерстве посоветовался, мы сошлись во мнении, что ваша кандидатура подходит». В башке моей сразу счетчик заработал. Завлаб, доктор наук, получает в институте первой категории пятьсот в месяц, а замдиректора – пятьсот пятьдесят. Разница небольшая. Но должность замдиректора в нашем институте давала одно серьезное преимущество – служебную машину с шофером. Вот и согласился я, дурачок. О последствиях не подумал… Несколько дней прошло, сижу в новом кабинете, замдиректорском. Открывается дверь. Покачивая пышным задом, заходит парторг. За глаза мы ее просто Нелечкой звали. Вроде бы, спала она с директором – но это, как говорится, их дело. Начинает она с места в карьер: «У меня для вас, Борис Абрамыч, радостная новость. Вы же знаете, как непросто теперь интеллигенту в партию вступить. Рабочему или колхознику – много легче. Но я была в райкоме, объяснила ситуацию. Выделили они для замдиректора, для вас то есть, одно место. Вот вам книжечка заветная – устав нашей партии. Почитайте, подготовьтесь. Через три дня – партсобрание, там вас принимать будем. Поздравляю от души!» Представляешь?.. Я от неожиданности прямо замер. Сказать ей правду, как я ненавижу партию эту, отказаться впрямую – нельзя. Ведь отказ будет воспринят как открытый антисоветский поступок. Со всеми вытекающими последствиями. Что делать?

– Влип ты…

– Бормочу я скороговоркой, что быть принятым в партию – огромная честь для меня. Но вот, не хочу с халтуры начинать пребывание в рядах партии нашей. Не успею я за три дня изучить устав понастоящему… Нелечка подняла удивленно бровки. Но потом согласилась: мол, готовьтесь тогда к следующему партсобранию, будет через месяц. А через месяц, преданно заглядывая ей в глаза, снова бормочу то же самое – что еще не готов, устав запомнить ну никак не могу. Бросила она на меня задумчивый взгляд, ничего не сказала. И на следующий день вызывает директор. Глядя куда-то в стенку, говорит: «Знаете, Борис Абрамыч, мы тут посоветовались… Возвращайтесь-ка вы обратно на заведование лабораторией». Я так рад был… Более серьезных оргвыводов, слава Богу, не сделали.

– Дружище, ведь в то мерзкое время даже это был поступок с большой буквы. К сожалению, все мы героями не были. Загоняли нас на их общие собрания, насквозь лживые. Сидели мы, помалкивали. А когда предлагали проголосовать «за», послушно тянули лапки кверху. И все же, все же хоть в чем-то старались сохранить душу живу не загаженной… Помнишь, как Александр Сергеевич тоже в непростые времена (а когда они в России-матушке простыми были?) написал: «Умейте сохранить и в подлости осанку благородства»… Что же, есть повод выпить. Давай за него – за нашего незабвенного Александра Сергеевича.

4

Встретить Бориса в вашингтонском аэропорту Рейгана собирался сын Андрюшка на своей «тойоте». Два дня назад он позвонил Борису в Тель-Авив, записал номер рейса из Франкфурта в Вашингтон и время прибытия. Только сейчас Борис сообразил: о том, что он поменял рейс, сын не знает. Ну, да ничего страшного. Весь багаж Бориса – сумка, что лежит на полке наверху, не такая и тяжелая. Сам доберется, их многоквартирный дом в двух шагах от остановки метро. Только надо не забыть прямо из аэропорта позвонить Андрюшке и предупредить – пусть со своей военной базы едет домой.

Детей у них с Лизочкой долго не было. А потом, когда ей было уже под сорок, родился долгожданный Андрюшка. «Поскребыш», как говорила счастливая Лизочка. Сын рос молчаливым, не по возрасту серьезным. Когда они приехали в Штаты, ему было всего-то четыре с половиной годика. Борис и Лизочка поставили задачу – сын не должен забывать родной язык. Для этого они специально привезли с собой несколько детских книжек. Борис учил Андрюшку русским буквам, показывал, как из них образуются слова. Чтобы заинтересовать сына, Борис начинал читать вслух какую-нибудь простенькую сказку, а в середине останавливался, протягивал тому книжку – дальше, мол, сам. Однажды они с Андрюшкой трудились таким образом над сказкой, написанной Толстым, – о льве и о маленькой собачке, которая прижилась в зоопарке, в клетке у льва. Тот собачку не трогал, даже любил. В конце сказки собачка умирала. Борис помнит, как горько разрыдался сын, дочитав до этого места. Добрым был. Таким и остался…

Когда после окончания школы их мягкий, деликатный мальчик вдруг сообщил о решении записаться в армию, для Бориса и Лизочки это стало неожиданностью. Одним из доводов Андрюшки было то, что военная служба дает возможность получить высшее образование – не надо для этого тянуть деньги из родительского кармана. И поставленной цели сын добился. Продолжая службу, сумел окончить и колледж. Диплом в рамочке Андрюшка гордо повесил на стенке в своей комнате. Имя и фамилия в дипломе выглядели вполне по-американски – Эндрю Леви. Эндрю – это тот же Андрей. А фамилию он подсократил, вместо Левитина стал Леви… В военной авиации сын уже дослужился до капитана, пилотировал самую современную модель истребителя. Его военно-воздушная база располагалась в Вашингтоне – на левом берегу Потомака.

Cвободное от службы время офицерам разрешалось проводить за пределами базы, жить вместе с семьей. Андрюшка, еще холостяк, жил с родителями. Это, конечно же, очень облегчило Борису уход за Лизочкой, когда три года назад нежданно-негаданно у нее случился обширный инфаркт. Ей все-таки удалось выкарабкаться, но состояние оставалось тяжелым. Даже несколько шагов по комнате сопровождались аритмией. Не раз приходилось вызывать «скорую» и мчаться в больницу, чтобы снять развивающийся отек легких. Еще почти пятнадцать месяцев Лизочка так потянула. И эти месяцы Андрюшка отдавал ей все свободное время, бегал в аптеку за лекарствами, в магазин за продуктами. В качестве сиделки оставался вместо Бориса, когда тому нужно было сходить куда-нибудь по делам. На кресле с колесиками вывозил мать в хорошую погоду на балкон, укладывал ее там на диванчик.

На еврейском кладбище, тихом, с аккуратно подстриженной травой, похоронив Лизочку, они долго стояли вдвоем у засыпанной могилы. Обнявшись, плакали…

Борису было двадцать пять, а Лизочке восемнадцать, когда они поженились. Их ранний брак можно смело назвать счастливым. Поэтому их немного тревожило, что Андрюшка никак не женится. Были у сына разные девицы, звонили ему, щебетали по-английски. Домой, чтобы показать родителям, он их не приводил. Видимо, ничего серьезного. Да и что за жена может получиться из современной молодой американки – прежде всего о карьере думает. Семья, дети – потом. Лизочка собиралась поискать для Андрюшки хорошую невесту среди «своих», приехавших из России. Болезнь помешала.

5

Сегодня Андрей приехал на базу рано, к семи утра. С девяти и до тринадцати его истребителю F-22 предстояло нести патрульную службу. Круглосуточная охрана воздушного пространства над американской столицей – главная задача их эскадрильи.

На командном пункте, наклонив лысину к мерцающим экранам, сидел подполковник Эриксон, заместитель командира эскадрильи. Он только что заступил на дежурство.

– Капитан Леви прибыл, – доложил Андрей.

Эриксон обернулся, по губам пробежала легкая улыбка.

– Ну как, приятель, голова после вчерашнего не болит?

– А чего ей болеть-то? От одного бокала джина с тоником?..

Минувшим вечером, после службы, они случайно столкнулись в небольшом баре недалеко от их военной базы. В баре было пусто, публика там собирается позднее. Андрей с Эриксоном присели за столик в углу, поболтали о том, о сем. О политике. О женщинах тоже – Эриксон недавно развелся, так что эта тема была ему небезразлична. Долго они в баре не сидели, на следующее утро им обоим надо было вставать рано…

Погасив улыбку, Эриксон снова повернул голову к экранам. Сказал будничным голосом:

– Приступайте к подготовке полета, капитан.

Подготовка эта занимала много времени. В ангаре, где стоял его красавчик F-22, Андрею надлежало облачиться сначала в комбинезон со специальной теплоизолирующей подкладкой. Без такого комбинезона можно запросто превратиться в сосульку, если, не дай Бог, случится авария и надо будет прыгать с парашютом. В воздухе, на высоте восьми миль, в любое время года стоит жгучий мороз.

Надев комбинезон, Андрей забрался в кабину. И началась долгая, нудная проверка самолета. F-22 – модель новая. Перед каждым вылетом надлежало удостовериться, что все узлы работают нормально, в том числе электронная аппаратура, которой до предела напичкан F-22. Он пришел на смену старой модели F-15 недавно, их эскадрилья одной из первых получила эти реактивные истребители из цехов компании «Локхид». Каждый стоил в несколько раз дороже, чем F-15. А вот, насколько новый истребитель лучше – это время покажет.

Закончив проверку, Андрей включил радиопередатчик, доложил:

– Второй, я – девятый. Проверку закончил. К вылету готов.

– Девятый, я – второй, – отозвался Эриксон. – Вылет разрешаю… Успешного полета, приятель.

После короткого разбега истребитель легко оторвался от взлетной полосы и начал круто забирать вверх. Андрей устроился в кресле поудобнее. Впереди – четыре часа в воздухе. Как правило, у пилота работы немного. Мощные радары с земли всегда засекут в небе подозрительный объект раньше, чем его увидит пилот. И необходимая информация сразу поступит с командного пункта к пилоту. Оттуда придет и приказ, какие действия следует предпринять. Ну, а если полет проходит спокойно, то и делать-то, можно сказать, нечего – сиди за штурвалом и размышляй о чем-нибудь.

Андрею вспомнился вчерашний вечер в баре. Неплохой мужик – этот Эриксон. Вне службы держится просто, никак не подчеркивает, что старше по чину и должности. Не то, что полковник Робертс, командир их эскадрильи. Тот всегда смотрит на тебя как бы сверху вниз, не говорит, а вещает. Хотя, может, так и нужно – для поддержания дисциплины…

Вчера в баре Эриксон пустился в мрачные рассуждения о том, что происходит сейчас в мире. Мол, когда-то сгнил изнутри и пал под ударами варваров Великий Рим. А ныне сходная угроза нависла над западной цивилизацией, которая тоже быстро загнивает. Враги ее – такие же варвары-фанатики. В борьбе с ними Запад лишь обороняется, принимает полумеры. И это только поощряет врагов. В таких условиях каждый террорист с «поясом шахида» под рубахой, которому собственной жизни не жалко, становится сильнее целого батальона. «Конечно, нам, солдатам, остается выполнять свой долг до конца, – говорил Эриксон, помешивая льдинку в бокале джина с тоником. – Да только, боюсь, конец этот не сулит ничего хорошего. Мир все больше сходит с ума…» Схожие пессимистические высказывания Андрею иногда приходилось слышать и от отца – старшему поколению всегда кажется, что во времена их молодости мир был лучше. Андрей, однако, смотрел на мировые события не столь мрачно. Он собирался спросить, что же, по мнению Эриксона, Западу следует делать иначе… Но уже была пора разъезжаться по домам. Они решили, что вернутся к этой животрепещущей теме как-нибудь в другой раз.