Текст книги "В четверг протрубит ангел"

Среда, 11 июля

11

Придя утром в управление, Дэнис первым делом заглянул к Чарли. Проведенная дактилоскопическая экспертиза ничего существенного не принесла. Снаружи на машине найдены отпечатки пальцев разных людей. Идентифицировать удалось лишь те, что принадлежали владельцу машины, сравнив их с полученными из дактилоскопической картотеки Министерства обороны. Остальные отпечатки могли принадлежать просто прохожим, случайно коснувшимся кузова. А внутри, на руле и передней панели, были найдены только отпечатки пальцев владельца. Этого следовало ожидать – те, кто угнали машину, работали профессионально, в перчатках.

Дискеты с записями телефонных разговоров – за период от восьми вечера до восьми утра – лежали на столе Дэниса. Восемнадцать дискет – соответственно числу телефонных номеров, которые он указал. К каждой приложен список с необходимой информацией: временем, когда состоялся данный разговор, номером, куда или откуда звонили, именем и адресом владельца. Незнакомые голоса, молодые и старые, мужские, женские, детские, зазвучали в кабинете Дэниса. Вместе с Питом он прослушивал дискету за дискетой – обычная телефонная болтовня соседей, родственников, одноклассников. Никаких упоминаний или хотя бы косвенных намеков на бомбу и на то, что произошло сутки назад в Медвежьих горах.

Дэнис все-таки выделил два телефонных разговора. Один состоялся между расположенными недалеко друг от друга нью-джерсийскими городками. Некто из трущобного Ньюарка позвонил вчера в девять вечера в Спрингфилд, где в особнячках, окруженных ухоженными лужайками, проживала в основном состоятельная публика. Разговор был коротким, каким-то приглушенно-невнятным.

– Ну, обошлось?

– Утром привезли. Я уже боялся, что засветились.

– Хвоста не было?

– Проверял. Кажется, не было.

– Ладно, завтра созвонимся…

И все. Дэнис повернулся к Питу.

– Свяжись с полицией в Ньюарке и Спрингфилде, сообщи имена владельцев телефонов и адреса. Может, найдутся какие-нибудь материалы на этих собеседников.

Второй телефонный звонок, на который Дэнис обратил внимание, был сделан сегодня перед восьмью утра из клуба «Люди солнца» в Бруклинский торговый порт, что напротив Губернаторского острова. Хриплый, прокуренный голос долго добивался, чтобы позвали Джонатана:

– Не знаю я его фамилии. Худой такой, плюгавенький. Ходит прихрамывая. Ну вот, сообразила, наконец… Джонатан? Куда же ты пропал, дружок бесценный, сука поганая? Хочешь, чтобы и вторая ножка поломалась?

На другом конце провода заикающийся голос бормотал, что еще не успел, что постарается…

– За язык тебя не тянул – сам обещал. Короче, встречаемся вечером. Приготовь все. И учти, я тебя под землей достану!

Этот телефонный разговор, сдобренный блатными выражениями, тоже не имел прямого отношения к бомбе. Но О'Браен вчера подчеркнул – не исключено, что ее попытаются вывезти за пределы страны. Торговый порт мог быть удобным местом для этого.

И еще один номер из указанных восемнадцати привлек внимание Дэниса – куда кто-то со склада часто звонил в январе-марте, а потом перестал. С этого телефона в Бронксе вчера вечером в восемь, десять и одиннадцать звонили в Манхеттен, но манхеттенский номер не отвечал. Казалось бы, ничего особенного. Однако Дэниса насторожил адрес, куда звонили. Это был как раз тот район многоквартирных домов по Девяносто девятой стрит, откуда угнали машину, брошенную потом возле склада.

Дэнис выключил проигрыватель, посмотрел на Пита.

– Что ж, улов пока скромный. Но ведь это за каких-нибудь двенадцать часов прослушивания. Пойдем вдоль первых ниточек. Все они, конечно, могут окончиться тупиками. А на смену появятся новые. В таком деле терпение нужно, как при промывке песка на золотом прииске.

Пит уселся у телефона, созваниваясь с полицейскими отделениями в Спрингфилде и Ньюарке. В дверь заглянула Пэги Мартинес. Лицо старое, морщинистое, но прическа модная, губы ярко накрашены, на шее голубенький шарфик.

– Пэги, дорогая, – воскликнул Дэнис, – если бы ты знала, как подходит этот шарфик к твоим глазкам!

Та улыбнулась мимолетно, но благосклонно. «Женщина остается женщиной, – подумал Дэнис. – Правдивый комплимент, неправдивый – слушает все равно с удовольствием».

– Вот что, мистер льстец, ты не забыл, что с девяти утра мы отключили телефон в том клубе? Их секретарша дважды звонила на телефонную станцию, интересуется, когда починят.

Дэнис посмотрел на часы: уже без четверти одиннадцать.

– Нет проблем. Если позвонит еще, пусть на станции ответят, что монтер придет около половины двенадцатого. Мы с Питом, можно сказать, готовы. Только переодеться надо соответственно.

12

Из тетрадок деда.

* * *

Как-то у нас дома папин приятель начал расхваливать чехословацкие реформы 1968 года – так называемый «коммунизм с человеческим лицом»; затем эти реформы были прихлопнуты в одну ночь советскими десантниками, высадившимися в пражском аэропорту. Папа слушал, не перебивая, но потом спросил: «Друг мой, а могли бы вы себе представить крокодила с человеческим лицом?» В 1930 году в Архангельске, где папа тогда работал и где познакомился с мамой, он увидел на улице группу старичков в рясах – их вели в порт, должно быть, отправляли на Соловки. Один попик, наверное, больной, упал и не мог подняться. Конвоир в буденовке чуток постоял над ним, затем щелкнул выстрел. Попик застыл на мостовой, остальные побрели дальше… Как все советские служащие, папа был обязан ходить на собрания, как все, послушно подымал руку, когда объявлялось голосование в поддержку очередного бредового мероприятия властителей. Но от чести выступать на таких собраниях всегда старался уклониться и от последней мерзости – вступления в партию, что весьма помогло бы в карьере, себя уберег. «Счастлив, кто посетил сей мир в его минуты роковые» – эти строки увидели свет в 1831 году. Их автор вытянул у судьбы недурную карту: более двадцати лет на благополучной дипломатической работе в Германии и Италии, потом до конца дней на высоких спокойных постах в Петербурге. Хотел бы я посмотреть на милейшего Федора Ивановича, перенесенного машиной времени на сто лет вперед, в роковые годы России двадцатого столетия. Боюсь, он попросился бы обратно.

* * *

Вспомнился случай из школьной жизни. В десятом классе учительница истории Вера Ивановна излагала строго по программе, как были присоединены прибалтийские республики, которым Советский Союз протянул «руку братской дружбы». Я сидел, не очень вслушиваясь, думал о чем-то постороннем, наверное, о девочках. И вдруг, вроде бы, про себя, но внятно, на весь класс изрек: «Какая там дружба, просто взяли, что плохо лежало». Класс замер от неожиданности, я тоже. Лицо Веры Ивановны побагровело. «Витя, замолчи!» – взвизгнула она. А затем вернулась к материалу урока. Было это в последние годы жизни Сталина, при нем и невиновных забирали, а тут такая вот открытая клевета на политику родной партии и правительства. Далее произошло самое нетипичное. Ни один из двадцати девяти ребят не «настучал» на меня, как будто никто и не слышал. И Вера Ивановна тоже. А ведь она была обязана – не докладывая, рисковала сама… Через двадцать пять лет состоялась встреча учеников и учителей нашего 10-А, выпили по маленькой. Мишка, сидевший когда-то за соседней партой, подошел и спросил: «А помнишь, что ты ляпнул тогда про прибалтийские республики?» Я-то забыл, а он помнил… Потом я пригласил старенькую Веру Ивановну на танец. Она, смеясь, отказывалась, но я настоял. Пожалуй, это был последний танец в ее жизни. Через год она умерла. Да будет ей земля пухом.

* * *

Если не ошибаюсь, пахану Ленину принадлежат слова, которые следовало изучать советским людям в кружках марксизма-ленинизма: «Революционная идея становится материальной силой, если она овладевает массами». На ту же тему, перефразировав, можно сказать и так: «Гомо инсанус превращается в Гомо фанатикус, если им овладевает революционная идея». Кровавый двадцатый век дает многообразные примеры. Немецкая кинохроника тридцатых годов – многотысячные толпы на улицах Берлина. Широко раззявленные пасти, выпученные в экстазе глаза – они приветствуют своего фюрера, они счастливы, они готовы следовать за ним хоть в пропасть. Что, кстати, и произошло. И в подобное коллективное умопомрачение за какие-то несколько лет впала нация Гете и Бетховена, одна из культурнейших в Европе, нация здравого смысла и, казалось бы, прочных христианских традиций. Чего уж говорить про люмпенов из российской деревни – как восторженно они следовали большевистскому лозунгу «Грабь награбленное!», растаскивая после революции помещичьи усадьбы. А через двенадцать лет те же люмпены изводили под корень кулака, лучшего работника на деревне. Под стать им были «хунвейбины» в Китае, «красные кхмеры» в Камбодже. «Мыслящий тростник» – всегда индивидуален, всегда сам по себе. Сброд, чернь, толпа – это все названия коллективного Гомо инсанус. Когда им овладевает человеконенавистническая идея – социальная, или национальная, или религиозная.

* * *

В шестнадцать лет пришла мне пора получать паспорт. Время было серьезное – сталинская охота на «безродных космополитов», которые почему-то все оказывались евреями… При получении паспорта разрешалось выбирать фамилию и национальность отца или матери. Папа уговаривал меня записаться русским: «Пойми, какое сейчас время, не дури, сделай свою жизнь хоть немного легче». И я, действительно, считал себя русским – родился в России, родной язык русский, душа заполнена до краев великой русской литературой. Но паспорт на фамилию Гринберга, национальность – русский, воспринимался бы как анекдот. «Ты и фамилию мамы возьми, – говорил папа, – хорошая русская фамилия». Но тут я уперся: «А это уже будет подло. Получится, что я стыжусь фамилии отца». Так я стал обладателем паспорта, где все выглядело незамутненно ясно: «Виктор Гринберг, национальность – еврей». Сейчас, на закате, «читая жизнь мою», многие страницы, если бы мог, переписал. Эту – нет.

* * *

Все газеты мира печатают страшные фотографии африканских детишек – высохшие ручки и ножки, вспученные животы, стариковская тоска на лицах, по которым ползают мухи. В Африке голод. И год за годом летят туда самолеты, плывут корабли с продовольствием из экономически развитых стран. Но это почему-то не решает проблемы. Если пользоваться самым общим определением, голод есть результат несоответствия между количеством пищи и количеством едоков. В животном мире такой голод – один из естественных регуляторов численности популяции. Но в отличие от саранчи или леммингов разумная человеческая семья прежде, чем обзавестись ребенком, задает себе вопрос, сможет ли выкормить его, воспитать, поставить на ноги. Мужские и женские особи в экономически отсталых странах об этом и не думают. Для них дети – просто побочный продукт половой активности. Причем данная активтивность не в последнюю очередь умеряется чувством голода. Гуманисты, старающиеся помочь этим ни в чем не повинным детям, делают, конечно же, доброе дело. Но еще гуманнее было бы ограничить появление на свет таких страдальцев.

* * *

Папа преподавал в мединституте биохимию, предмет тяжеловесный, напичканный химическими формулами. Натура яркая, артистичная, он делал это так, что после заключительной лекции один из курсов преподнес любимому профессору в подарок палехскую шкатулку с надписью: «Поэту биохимии». Среднего роста, широкий в плечах, физически очень сильный, с живыми глазами, правильными чертами лица. Был он преданнейшим отцом. Но не мужем. Старше мамы на девять лет, а второй жены – даже на двадцать четыре года, он часто увлекался, легко, по-мальчишески загораясь и так же легко остывая. В восемьдесят лет, разойдясь со второй женой, он, как всегда легкий на подъем, уехал со мной начинать новую жизнь за океаном, в эмиграции.

13

О своей работе Дэнис рассказывал скупо. Если и поделится с Таней чем-нибудь интересным или смешным, то лишь по окончании дела. Вчера вечером, услышав от Дэниса, что их поездка на Кейп Код по какой-то там важной причине откладывается, она поначалу расстроилась. А сегодня подумала, что так даже лучше. Поедут чуть позже, но зато теперь появились совершенно свободные дни, и можно, наконец, засесть за давно вынашиваемую статью о Мандельштаме.

Любовь к русской поэзии передалась ей от деда. Он знал наизусть много стихотворений, учил Таню видеть их внутреннюю красоту, объяснял те или иные темные строчки. Обычно немногословный, порой даже скрытный, дед ни разу не обмолвился о том, что сам пишет стихи. Для Тани было открытием, когда в одной из найденных вчера тетрадок она обнаружила засунутую туда тонкую пачку стихотворений. Их чтение она оставила на потом, после того, как закончит читать тетрадки.

Важные литературные критики в своих статьях, книгах перечисляли многообразные признаки истинной поэзии. А у деда этот признак был предельно прост. «Если хочется запомнить стихотворение наизусть, значит, оно настоящее, – говорил он. – Его носишь под сердцем, оно всегда наготове, чтобы зазвучать в тебе». Таня тогда возразила, что разные люди запоминают почему-то разные стихотворения. Дед усмехнулся: «Так это говорит только о том, что поэзия многолика – у каждого своя. И не имеет значения, сколько сердец отозвалось резонансом на данные стихи – пятьдесят или полмиллиона. К счастью, истинность искусства путем голосования не определяется. Но вот если ни у кого не возникло внутренней потребности унести в себе это стихотворение, значит, оно – лишь литературная поделка, пусть даже профессионально исполненная».

Таню давно манила поэзия Мандельштама, она столько передумала о ней. Но никак не решалась подступиться к этой теме, казалось – еще не готова. О Мандельштаме было написано так много, и все же Таня мечтала сказать о нем по-своему, по-новому. Во второй половине двадцатых годов поэт не написал ни строчки, а потом, в страшные тридцатые, поэзия вернулась. На эти годы пришелся самый зрелый и самый трагический период его творчества. Одним из первых Мандельштам разглядел жуткую суть большевистского режима, пронзительная обреченность зазвучала в его стихах: «Мне на плечи кидается век-волкодав»; «Кто-то чудной меня что-то торопит забыть. Душно – и все-таки до смерти хочется жить»; «И всю ночь напролет жду гостей дорогих, шевеля кандалами цепочек дверных»…

В 1933 были написаны стихи о «кремлевском горце». В пору, когда большинство советских писателей раболепно воспевало режим и его властителя, а меньшинство имело мужество хотя бы промолчать, хотя бы обойти эту тему стороной, Мандельштам сказал все, что думал о Сталине. И тем самым подписал себе смертный приговор.

Согласно воспоминаниям вдовы поэта, было всего девятнадцать человек, которым Мандельштам читал по секрету, каждому наедине, стихи о «кремлевском горце». Это – она сама, два брата (его и ее), несколько личных друзей, несколько близких коллег по литературе (Ахматова, Пастернак, Эренбург, Шкловский). На страницах своих воспоминаний вдова опять и опять возвращалась к мысли о том, кто же мог донести. Но имени не называла, боялась ошибиться. Таня, когда дед еще был жив, показала ему эти страницы. Тот скупо заметил: «Всего только один доносчик на девятнадцать советских людей – слишком уж благополучное соотношение. И три, и четыре могли побежать наперегонки и доложить». Человек искренний, порой детски наивный, порой вспыльчивый, не умеющий притворяться, Мандельштам был изначально обречен. Как будто предчувствуя, еще за три года до первого ареста он написал о себе: «Щелкунчик, дружок, дурак! А мог бы жизнь просвистать скворцом, заесть ореховым пирогом, да, видно, нельзя никак».

Начало стихотворения о «кремлевском горце» существует в двух вариантах. Тот, который перепечатывают во всех изданиях, казался Тане менее удачным: «Мы живем, под собою не чуя страны, наши речи за десять шагов не слышны, а как хватит на полразговорца, там припомнят кремлевского горца». Здесь какое-то противоречие. В первых двух строчках автор утверждает, что современники разговаривают, даже речи произносят, но тихо, с опаской. А далее, напротив, описывается их немота, лишь иногда им хватает слов «на полразговорца». Последовательнее другой вариант: «Мы живем, под собою не чуя страны, наши речи за десять шагов не слышны, только слышно кремлевского горца, душегубца и мужикоборца». Почему же окончательным текстом считается первый вариант? В примечаниях к одному из сборников Мандельштама Таня вычитала, что стихотворение воспроизводится по автографу поэта, написанному на Лубянке во время допроса. Однако для следователя Мандельштам мог выбрать строчки без «душегубца» просто потому, что они звучали чуть менее крамольно. А значит, существующий автограф еще не есть доказательство, что поэт именно данный текст считал окончательным. Но если воля автора неизвестна, кто и как должен решать? Попробуй ответь…

За утро Таня написала всего три странички, испещренные помарками, вставками. Работа над статьей шла медленно. Перечитывая написанное, Таня каждый раз не могла понять – хорошо или плохо. Только что понравившееся ей через пятнадцать минут приводило в отчаянье, казалось бездарным. «Обычные муки творчества» – утешала она себя.

К середине дня Таня сделала перерыв. На два у нее был назначен визит к врачу. Таня чувствовала себя неплохо. Но за последние пару недель какие-то смутные изменения начались в ее теле – набухли груди, по утрам подташнивало. А вдруг это беременность?

Сухонький пожилой терапевт, давний коллега деда, усадил Таню на кушетку. Раскрыл ее историю болезни, зачем-то долго перечитывал свою предыдущую запись двухлетней давности, когда Таня приходила с обычной простудой. Бросив взгляд поверх очков, спросил, наконец, что ее беспокоит. Подробный ответ выслушал, не перебивая, хотя по его лицу Тане было видно, что это все ему известно заранее. Задал один уточняющий вопрос – когда был последний менструальный период; удовлетворенно хмыкнув, записал дату. Он помял пальцами ее живот. Как бы выполняя ритуал, приложил стетоскоп в нескольких местах к ее кофточке, прослушивая легкие и сердце (дед когда-то сказал Тане, что через одежду ничего путного в стетоскоп не услышишь). Затем медсестра перетянула жгутом Танину руку выше локтя, ловко попала иглой во вздувшуюся вену, набрала кровь в пробирку. «Пошлем в лабораторию, – сказал доктор, делая запись в ее истории болезни. – Думаю, результат будет известен завтра или послезавтра. Я позвоню».

Возвращаясь домой, Таня из окна автобуса скользила взглядом по знакомым бруклинским улицам. Вот один из старческих домов, где у деда были пациенты. А вот на углу маленькая парикмахерская – ее толстый, говорливый хозяин, тоже эмигрант из России, подстригая деда, любил обсуждать с ним события на родине.

Читая тетрадки деда, Таня испытывала такое трогательное чувство. С их страниц для нее зазвучал опять его неторопливый, глуховатый голос, сквозь толщу времени проступили незнакомые черты прадеда и прабабки, русского и еврейского прапрадедов – ее корни. Но в одном тетрадки вызывали у Тани несогласие. Мрачный взгляд на природу человека, явно недемократические идеи, как эту природу улучшить, – тут дедуля был, конечно же, неправ. Прогресс человечества неостановим; надо только обеспечить равные возможности для всех живущих на Земле – дальше все само обязательно устроится. К сожалению, эти либеральные убеждения Таниных коллег по колледжу почему-то не разделял и Дэнис. Тут сказывался, наверное, характер его работы. Человек, вынужденный день за днем заниматься изнанкой жизни общества, может легко утерять объективный взгляд на его несомненное поступательное развитие.

Таня вышла из автобуса на остановке недалеко от дома. О своем визите к доктору она решила Дэнису ничего пока не говорить, подождать, что покажет анализ крови. Выросший в многодетной фермерской семье, Дэнис давно мечтал о ребенке и беспокоился, почему его все нет.

14

Клуб «Люди солнца» располагался не в самой лучшей части Гарлема. Приезжавшим в Нью-Йорк туристам ее не показывали. И даже полицейские без нужды, особенно в темное время, заглядывать сюда не любили. Это было царство порока, преступлений, нищеты, безысходности. Грязные, засыпанные мусором и битым стеклом тротуары, кое-где с кучками собачьих и человеческих испражнений. Обшарпанные дома, многие нежилые, – с выбитыми окнами и полусгоревшей крышей. Дэнису вспомнился рассказ Тани о ее покойном деде, который однажды сбился с пути и заехал на машине в Гарлем. Вернувшись благополучно домой, он задумчиво сказал Тане: «У меня сразу возникло ощущение, что я уже когда-то это видел. Потом вспомнил. Мальчиком, в сорок третьем году, я смотрел кинохронику – о Сталинграде. Тот разрушенный войной город очень смахивал на нынешний Гарлем». С тех пор в домашних разговорах дед называл Гарлем «Сталинградом»…

За рулем «крайслера», как обычно, сидел Пит. Он был одет в рабочий комбинезон, на заднем сиденье лежала сумка с инструментами и маленькая складная лесенка – то, что нужно телефонному монтеру. Чтобы тоже меньше выделяться на здешних улицах, Дэнис надел майку с надписью: «Занимайся любовью», неопределенного цвета джинсы с дыркой на бедре и видавшие виды тяжелые армейские ботинки с подковками на каблуках и носках. Их «крайслер» тоже выглядел более чем скромно – старая, исцарапанная развалюха с проржавевшими крыльями и вмятиной от удара на радиаторе. Другое дело, что мощный мотор, трансмиссия, тормоза были новыми, их регулярно проверяли в гараже ФБР.

Пит остановил машину в квартале от клуба. Под лямку комбинезона прикрепил миниатюрный передатчик, нажал, проверяя, кнопку – бипер Дэниса сразу отозвался короткими гудками. Повесив на плечо сумку с инструментами и взяв лесенку, Пит зашагал к углу. Монтер, пришедший для ремонта и копающийся в телефонных коммуникациях, подозрений не вызывает. Поставить «жучок» Пит сумеет – руки у парня золотые, в электротехнике разбирается. Задача самого Дэниса была простой – вступить в дело, если только у Пита в клубе возникнут непредвиденные осложнения и бипер Дэниса подаст сигнал тревоги.

Когда Пит завернул за угол, Дэнис вылез из машины, закрыл на ключ дверцу. Оглядевшись, подобрал под ногами жестяную банку из-под пива – с такой банкой в руках он как-то лучше вписывался в окружающий пейзаж. Помахивая ею, двинулся в направлении клуба. Заходить внутрь он не собирался, но хотелось все-таки составить хотя бы общее представление об этом месте.

Небольшое здание клуба мало отличалось от соседних домов – осыпающаяся со стен штукатурка, одно из окон заколочено фанерой. Поток жаркого, липкого воздуха слегка покачивал полуоткрытую дверь, за ней было тихо. Между боковой стеной клуба и соседним домом уходил во двор узкий проезд. Вряд ли через этот проезд мог протиснуться армейский фургон. Дэнис, слегка покачиваясь, забрел во двор – там было пусто, у забора громоздилась куча мусора. Он вышел обратно на улицу, пересек под безжалостным солнцем ее проезжую часть и нырнул внутрь маленького продовольственного магазинчика. В нем было немноголюдно, работал кондиционер, а через витринное окно хорошо просматривался клуб. Удобный пункт наблюдения. Не теряя из поля зрения дверь клуба, Дэнис достал из кармана мобильник, набрал домашний номер.

– Здравствуй, моя родная. Выдалась свободная минута – звоню… Не расстраивайся, поедем чуть позже… Вчера ты рассказала – мне тоже стало интересно. Да вот по-русски не понимаю… Может, когда поедем на Кейп Код, ты возьмешь тетрадки с собой, там будешь мне переводить? Дед – часть твоего мира, а я хочу знать о твоем мире все… Я на работе иногда закручусь, секунды нет, чтобы еще о чем-то подумать. И все равно – не сознанием, а подсознанием – продолжаю ощущать, что ты рядом, что ты со мной… Не надоело каждый день объяснения в любви выслушивать?.. Пока. До вечера.

Дэнис повесил трубку, посмотрел в окно, возвращаясь от Тани к тому, что сейчас его окружало. Дверь клуба была по-прежнему приоткрыта, никто не заходил, не выходил.

Покинув прохладный магазинчик, он прошелся до угла, бросил взгляд в сторону оставленного через квартал «крайслера». Возле него суетились какие-то фигуры. Дэнис неторопливо двинулся к машине, помахивая пивной банкой… Два чернокожих молодца небольшим ломиком старались приподнять капот. Еще один возился с отверткой возле дверцы водителя. Вряд ли они собирались угнать эту развалюху. Но под капотом был аккумулятор, а внутри кабины лежал на сиденье мобильный телефон Пита. И то, и другое можно было продать за бесценок – на вырученные деньги купить порцию «крэка».

Пистолет «глок» был спрятан под джинсами Дэниса, над щиколоткой. Выхватить пистолет, крикнуть: «ФБР!», положить всех троих на тротуар лицом вниз, вызвать по телефону полицию – все это было нетрудно. Но раскрывать себя никак не входило в планы Дэниса. За пару шагов до машины он остановился, спросил пьяненьким голосом:

– Эй, парни, что вы делаете с моим «крайслером»?

Те повернули головы, весело осклабились. Один из стоявших возле капота сделал шаг навстречу, протянул руку. Зрачки расширены – уже с утра под «крэком». На грязной майке нарисованы длинные женские груди, коричневые соски почти на уровне пояса. Поза расслабленная, спокойная – чего бояться, трое на одного, плюс ломик, плюс отвертка, а может, и еще что-то в карманах имеется.

– Иди сюда, белая крыса, не трясись. Деньги у тебя есть?

Дэнис робко шагнул вперед. Первый, в майке, оказался слева и чуть сзади; второй стоял перед Дэнисом, опираясь ломиком о капот; третий, скаля зубы, оставался у дверцы водителя. Дэнис сделал молниеносное движение – его левый локоть глубоко ушел первому под ложечку, как раз между нарисованными сосками. Тот, покачнувшись, издал тихий булькающий звук. Но Дэнис недооценил быструю реакцию второго. Поймав краем глаза взметнувшийся ломик, Дэнис лишь успел чуть отклониться в сторону, выбросив поверх головы правую руку. Ломик, нацеленный в голову, скользнул по касательной вдоль предплечья. Подпрыгнув, Дэнис ударил второго ногой в пах. Тот согнулся – и второй удар ботинка с металлическими подковками пришелся по челюсти. Противник рухнул, из носа и рта выползли струйки крови. Дэнис резко обернулся – и вовремя. Первый еще держался одной рукой за живот, а другая уже вытаскивала из кармана нож. Жесткий удар ребром ладони по шее – нож выпал, тело медленно завалилось на землю. Все произошло быстро – третий с открытым ртом продолжал стоять у дверцы водителя. Дэнис прыгнул в его сторону. Вобрав голову в плечи, тот бросился наутек – через дыру в соседнем заборе. В щели между дверцей и кузовом «крайслера» осталась торчать отвертка.

Дэнис оттащил обоих на тротуар, проверил пульс. Ничего, отойдут. Вывернул их карманы – еще один нож, пакетики с белым порошком. Приподняв с помощью ломика ржавую крышку канализационного люка, он выбросил в образовавшееся отверстие оба ножа, отвертку, порошки, ломик.

По противоположной стороне улицы брела старуха-негритянка с тяжелой сумкой в руках. Все произошло на ее глазах, но она и головы не повернула. Она давно усвоила житейскую мудрость: пока не касается лично тебя, ничего не видеть и ни во что не вмешиваться. Потом из-за угла с лесенкой в руках показался Пит. Подойдя, вопросительно посмотрел на постанывающих парней на тротуаре.

– Хотели проверить, есть ли у меня деньги, – коротко пояснил Дэнис. – Садись, поехали.

Пит положил лесенку на заднее сиденье, включил зажигание. Сказал, улыбаясь:

– Вообще-то называть это клубом – слишком громко. Сразу за дверью – средних размеров зал, заставленный рядами обшарпанных стульев. А сбоку – небольшой офис с продавленным диваном, парой кресел, конторским столом и телефоном на нем. «Жучок» внутрь телефона я пристроил без труда, в клубе сейчас только молоденькая девчушка-секретарша. Делая вид, что проверяю телефонную проводку, прошелся по залу – ничего подозрительного. Не знаю, есть ли у них подвал или чердак, лестниц из зала вниз или вверх не видел. Еще одна дверь из зала – во внутренний двор. Я хотел туда выглянуть, но дверь оказалась запертой.

– Я был во дворе, – отозвался Дэнис, – там пусто. Да и маловероятно, что похитители, если они члены клуба, ста-ли бы держать здесь этот фургон. Но выболтать что-нибудь, разговаривая друг с другом, они могут, и тогда наше прослушивание принесет плоды.

По мобильнику Пит связался с Пэги Мартинес, попросил позвонить на станцию, чтобы подключили телефон клуба. Заметив, что Дэнис растирает правое предплечье, спросил участливо:

– Ничего серьезного?

– Ломиком прошлись. Но кости целы.

Пит помолчал, вливаясь в поток машин на Пятой авеню. Потом глухо сказал:

– Такие подонки только играют на руку расистам. Тем становится легче клеветать на всех чернокожих американцев.

– Цвет кожи у подонков может быть разным, – ответил Дэнис. – У расистов – тоже.

15

Во второй половине дня О'Браену позвонил Фридмэн.

– Наш старик слегка нервничает и поручил мне узнать, как продвигается это дело. С Карлой я здесь только что обстоятельно поговорил. Тебя, дружочек, тоже хотел бы сегодня повидать. Не возражаешь, если мы пообщаемся, а заодно и поужинаем в моем гольф-клубе? Повар там отличный… Договорились, жду к шести. Администратора я предупрежу.

О'Браен знал этот клуб для элитной публики, расположенный в одном из богатых пригородов Вашингтона. Но сам он не состоял его членом, как и никакого другого клуба. Если случалось свободное время, О'Браен предпочитал поехать куда-нибудь на рыбалку или просто поваляться дома с книжкой в руках. Лишь изредка жене удавалось вытащить его на концерт классической музыки. Кстати, в пятницу, послезавтра, О'Браену опять предстояло выполнять этот нелегкий супружеский долг – идти слушать какую-то там симфонию Моцарта…

В начале седьмого в обширном холле клуба с роскошным персидским ковром на полу было еще пусто. К О'Браену неторопливо приблизился высокий важный администратор во фраке. Сверху вниз окинул взглядом незнакомого толстячка в мятом костюме из магазина готовой одежды, вежливо-холодно поинтересовался, что тому угодно. О'Браен назвал себя. Было забавно наблюдать гамму чувств, пробежавших по лицу администратора: безразличие – удивление – восторг. Преданно заглядывая в глаза, администратор проводил О'Браена в зал, к столику, за которым уже сидел Фридмэн.

Ресторанный вечер только начинался. На столике уютно мерцала зажженная свечка. На эстраде, у противоположной стены одинокий пианист негромко наигрывал сладкие мелодии аргентинских танго.

Официант принес закуски, разлил вино. Фридмэн приблизил бокал к носу, понюхал. Потом сделал маленький глоток. С видом знатока заключил: