Текст книги "Строгий режим"

– Видать не с теми общаешься, – перебил его Протас, – моя уже видела у людей. Просто спросить постеснялась, она там щас без меня себе даже шубу новую не может позволить. А ты в какой, говоришь, хате сидел?

Шкотов начал рассказывать свою легенду, которую только что придумывали вместе с опером Шаповаловым, на которого работал с самого попадания в тюрьму ещё зимой. За этим разговором прошло время и звонко щёлкнула открывающаяся кормушка. Обед. Баландёры в тюрьме знали, что в этой камере питались исключительно вольной пищей. Но порядок соблюдали, а потому во время раздачи баланды предлагали и им. К тому же иногда шнырь хаты Кузнец не отказывался и от баланды, если там была уха. Вот и в этот раз он привычно спросил баландёра.

– А чё там?

– Перловка, – равнодушно ответил тот.

– Не, не буду, – в тон ему ответил Кузнец, демонстративно кроша в чашку брикет сублимированной китайской лапши. Он и не заметил, как за спиной баландёра появилось лицо опера Шаповалова и его внимательные глаза осмотрели камеру ещё до того, как захлопнулась кормушка. А когда его лапша через несколько минут уже запарилась и он стал обедать, дверь открылась и завели смотрящего за тюрьмой авторитета Солому, с которым ему доводилось отбывать наказание в одной из колоний.

– Смотри не подавись, Кузнец, – весело бросил ему на ходу Солома и направился к вставшим ему навстречу парням. – Здорово были, арестанты.

– Здорово, Саня, – приветствовали его Протас и остальные, пожав ему руку. – Кузнец, чё сидишь?

Кузнец сразу подскочил, отставив пока свою еду и, поставив чайник, стал готовить заварку.

* * *

Ольга проснулась от звука открывающейся на обед кормушки. Она так и не смогла уснуть ночью после всего пережитого, и после утренней проверки её мозг сам отключился, едва она положила голову на подушку. Сказывалось несколько бессонных суток. Тем не менее, открыв глаза и убедившись, что всё это был не страшный сон и она находится в тюрьме, её отдохнувшая немного голова сразу опять разболелась. Ночью Вера, удовлетворив похоть Косы, забралась на шконку и уснула, забыв про обещание найти Юрку. А Ольга побоялась спросить у неё об этом. Она вообще была сильно напугана после всего увиденного и не знала, что теперь делать. Лера ничего по этому поводу ей не говорила. А из того, что она слышала об этом на воле, она поняла, что те, кто занимается однополой любовью за решёткой называются педерасты и считаются самой низшей кастой, опущенными. С ними не едят с одной посуды и даже не сидят рядом за столом. А Ольга пила вместе с Верой чай и спала на её месте. Да ещё и Коса как-то странно вела себя по отношению к Ольге и её намёки Вере на то, чтобы научила Ольгу чему-нибудь полезному, становились недвусмысленными.

И прошедшая спокойно ночь не успокоила её. Хоть она и провела всю ночь за книгой, делая вид, что читает, и её никто не трогал, она всё же чувствовала и даже замечала иногда странные взгляды сокамерниц с обоих отделений камеры. Вот и теперь, когда все стали есть и Вера опять позвала Ольгу, взяв на неё еду в свою чашку, она заметила несколько брошенных на неё взглядов и её опять охватила мелкая дрожь.

Есть хотелось уже сильно. Несмотря на свой ужасный вид баланда всё же пахала едой и заставляла Ольгу сглатывать выделяемую слюну, поскольку кроме чая она ничего не употребляла в пищу уже несколько дней и это даже сказывалось на её внешнем виде. Её лицо осунулось и под глазами стали видны впалые круги. Но, несмотря на это, Ольга всё же отрицательно покачала головой и выдавила из себя:

– Я не хочу есть.

– Ты чё, обиделась что-ли, что я прогон вчера не отправила насчёт твоего? – спокойно спросила Вера, разрезая хлеб заточенной ложкой. – Я всё помню. Сегодня отправим. Вчера Коса сказала, что если от него не будет прогона ночью, то сегодня сами отправим.

Ольга внимательно смотрела не неё сверху. Вера вела себя так спокойно, как будто ночью ничего не происходило с Косой. А если и происходило, то это было как будто в порядке вещей.

– Иди, поедим, – опять позвала Вера. – Не ела ж ничё уже сколько. Давай…

– Я не хочу, – сглотнув слюну, опять выдавила Ольга и отвернулась к стене, чтобы не видеть стучавших ложками аппетитно обедающих сокамерниц.

Тогда Вера похлебала жидкой баланды сама, сидя на нижней шконке с Риной и, оставив чашку, забралась к Ольге.

– Я тебе оставила там в чашке, захочешь, поешь, пока горячее.

Ольга вся сжалась от прикосновения Веры и села на шконке, прислонившись спиной к стене и боязливо поглядывая на неё. Сейчас она очень жалела, что не спросила ничего у Леры в отстойнике по этому вопросу. Спросить же теперь у самой Веры не решалась и не знала теперь, что делать. Она с дрожью ждала, что теперь Коса или ещё кто из них позовёт за занавеску и её.

– Я не пойму чё-то, чё с тобой? Тебе плохо? – спросила Вера, присев рядом с ней по-турецки.

Ольга молчала, не зная как спросить об этом. Да ещё и сидящие по шконкам и иногда поглядывающие на них арестантки сильно смущали её. Но когда открылась кормушка и стали давать второе, в камере началось движение и звон посуды. Воспользовавшись этим гомоном Ольга всё же решилась спросить, понизив голос.

– Вера, ты что, опущенная?

Округлив глаза та посмотрела на неё и, поняв всё, весело расхохоталась. Ольге стало не по себе, она боялась, что Вера сейчас поднимет её на смех на всю камеру. Но та всё же понизила голос и, положив руку на плечо Ольги, сказала:

– Да расслабься ты, подруга. Здесь нет опущенных, это у мужиков там… Всё нормально. Ну поковырялись чуть-чуть с Косой, зато живём нормально под её крылышком. Не то, что эти чуханки… – она кивнула головой в сторону толпящихся у кормушки неряшливого вида женщин.

Ольга смотрела на неё широко открытыми глазами. Её немного успокоили слова Веры, хотя и удивили немало. Но напряжение всё же не проходило.

– А Рина что, тоже? – спросила она вполголоса.

– Ну, тоже. Ну и что? Я ж тебе говорю, здесь ничё в этом такого нет. Опущенные, пидоры, петухи, это у мужиков. А у нас тут всё в порядке вещёй. Мы с Ринкой живём лучше всех в этой половине. Ты что, хочешь с этими синюшницами на одной шконке спать?

Ольга отрицательно покачала головой. Она и без этого уже видела, что моют в камере полы, парашу, выносят мусор и делают остальную черновую работу только те бомжеватого вида женщины, к которым даже не хотелось прикасаться. Она посмотрела на Веру уже более доверчивым взглядом и спросила:

– А что значит поковырялись?

– Ну пальчиками ей поделала там… Ну что ты, не понимаешь что-ли? – шёпотом спросила Вера и, увидев как Коса проснулась и зашевелилась, потягиваясь, позвала Ольгу: – Пойдём, поговорим насчёт прогона.

Она слезла вниз и Ольга нерешительно последовала за ней. Только сейчас она обратила внимание, как коротко пострижены ногти у Веры, почти как у мужчин. А когда они подошли к уже сидящей на шконке Косе, та похотливо оглядела Ольгу с ног до головы и спросила:

– Ну зачем тебе, такой красивой, этот хлюпик твой? Лучше со мной дружи, больше пользы будет.

– Я люблю его, – тихо сказала Ольга и опустила голову.

Коса громко расхохоталась и, посмотрев на Веру, с улыбкой сказала:

– Ладно, давай данные его, – взяв у Ольги листок, она бросила на него равнодушный взгляд и добавила: – Вечером дороги наладят между корпусами, отправим.

Вера взяла Ольгу за руку и повела к столу.

– Вот видишь, я же говорила, все тип-топ будет.

Ну давай, поешь теперь уже…

* * *

– Гулять идём? – крикнул в камеру дубак после обеда, открыв кормушку и, услышав положительный ответ, открыл дверь.

От лязга железа Юрий, лежащий на шконке Виталия, проснулся и открыл глаза.

– Спи, спи, мы пойдём подышим, – сказал ему Виталий и вышел вслед за Витяем и ещё несколькими арестантами.

Оказавшись в прогулочном дворике, Витяй сразу отвёл его в сторону и спросил потихоньку:

– Ну, рассказывай, Бандера, чё ты там хотел рассказать? Зачем нам этот лопух твой?

– Этот лопух сын Вешнева, коммерса одного местного. Кабаку него свой, сервис и ещё кое-какие точки. Я его как увидел, рожа сразу знакомой показалась. Я чё, думаешь, просто так его подтянул что ли? Пускай с нами живёт. Ему папаша мешки если не с кабака своёго, то с центровых магазинов точно толкать будет. И регулярно, так что грев будет как надо, я тебе говорю.

– А-а, – одобрительно протянул Витяй. – Ну, такие люди нам тоже нужны. Жаль дубака нашего перевели, так бы ещё лэвэшек затянули.

– Да ничё, ноги со временем один хер найдём, щас тем более Гера дежурит, с ним можно побазарить, – сказал Бандера и позвал остальных семейников, ходящих туда-сюда от стенки до стенки. – Антон, Леший… – и повернувшись к Витяю добавил: – Надо сказать им, чтобы вели себя с ним нормально. Ато Леший его точно заклюёт…

– Базара нет… – согласился Витяй.

Когда они вернулись в камеру, Юрий уже сидел на шконке одетый. Он прилёг уже под утро и сразу уснул. Бандера заметил его слипающиеся глаза, и сам предложил ему отдохнуть на своей шконке.

– Чё ты в штанах со стрелками по хате тусуешься, – дружески обратился к нему Витяй и полез в свою спортивную сумку. – На вот костюм тебе спортивный, в нём и валяться можно.

Юрий взял вещи из рук Витяя и вопросительно посмотрел на Бандеру.

– Одевай-одевай. Чё ты? Удобней же, – сказал тот и, обращаясь к кому-то у стола, громко сказал:

– Петрович, поставь-ка воды вскипятить. Надо пожрать чё-нибудь…

– О-о да-а, – обрадованно подхватил Леший и, достав чашки, стал потрошить в них пакеты с сублимированной китайской лапшой.

Юрий не ел уже очень давно и один вид этого студенческого блюда, к которому на воле бы даже не притронулся, вызвал у него обильное слюноотделение. «Неужели эти парни приняли меня к себе и я сейчас поем с ними?!» – думал он, одеваясь в предоставленный ему спортивный костюм. Он с трудом дожидался, пока запарится эта еда, сглатывая слюну. Он сейчас и баланду уже ел бы с удовольствием. А когда Леший, порезав заточенной ложкой хлеб, стал нарезать головки лука и чистить чеснок, Юра даже отвернулся к окну, чтобы окружающие не видели выражения его лица.

Наконец Леший, усевшись на расстеленных на полу и покрытых одеялами матрасах, позвал остальных и все стали рассаживаться вокруг импровизированного стола по-турецки.

– Присаживайся. Чё ты? Не стесняйся, – подбодрил стоявшего в нерешительности Юрия Витяй.

Бандера немного подвинулся и показал ему на место рядом с собой. Пока Юрий усаживался все уже начали есть. Помимо чашки с хлебом и нарезанным луком, с лапшой были три чашки, и ели Леший с Антоном с одной. Витяй ел один, и первый знакомый Юрия Виталий тоже ел один и жестом пригласил его. Юрий взял лежащую возле него ложку и потянулся за хлебом.

– Слышь, погоди, погоди, – остановил его руку Леший, – давай поговорим.

У Лешего было серьёзное лицо и все перестали есть, ожидая если не какой-нибудь предъявы за что-то, то серьёзного разговора.

– Вот ты уже взрослый парень, – начал Леший с самым серьёзным видом и спросил, глядя прямо в глаза Юрия: – С девчонкой у тебя уже всё было, наверное?

– Ну да, – удивлённо ответил Юра, не понимая, почему его спрашивают об этом.

– Ну, а за письку её рукой трогал? – всё так же серьёзно спросил Леший, сделав при этом характерный жест рукой.

Юра непроизвольно убрал руку от хлеба. Он знал, что в тюрьме законы жестокие и от зеков можно ожидать всего, поэтому решительно ответил:

– Не-ет.

Но все вокруг почему-то дружно засмеялись и опять принялись за еду.

– Ты завязывай угарать над своими, – улыбаясь, но стараясь быть серьёзным, сказал Витяй. – Человек в первый раз попал, и сразу к строгачам.

– Ты ешь-ешь, не слушай его, – кивнув на смеющегося Лешего, сказал Бандера. – Если он спросит у тебя, носил ли ты в школе пионерский галстук или ещё что-то в этом роде, не обращай внимания. Приколи лучше за свободу. Чё там нового?

Юра тяжело вздохнул, свободы он теперь был лишён. Но, собравшись с духом, стал рассказывать, не забывая при этом орудовать ложкой и аппетитно жевать черный хлеб.

* * *

Шаповалов сидел в своём кабинете и внимательно слушал осведомителя.

– Ну вот, значит, – продолжал Шкотов, – а как чаю попили, Солома, значит, и говорит: «Выручайте, братцы. У меня возможность есть сорваться. Бабки нужны». Все сразу замолчали, ну кому же охота бабки чужому человеку давать. Там-то наверняка сумма будет на откуп немаленькая. А Протас, значит, спрашивает: «Много надо?» А Солома на всех смотрит и говорит: «Двадцатку надо зелени, если поможете собрать, никого из вас не забуду. На свободе-то я гораздо больше могу для вас сделать».

– Ас собой Солома ничего не приносил? – спросил Шаповалов.

– Да не-е. Чем он может подогреть эту хату? Они ему сами денег дали с собой, штук двести кажется, и коробку конфет ещё.

– А чё ж денег так мало дали? Двадцатка зелени – это больше пятидесяти лимонов, по-моему, – съязвил Шаповалов.

– Насчёт бабок, сказали, проблемы у самих. Только Протас сказал, что поможет, чем сможет. Но много не обещал, сказал, что сам в попандосе по бабкам. А ещё и зато, что поможет немного деньгами, тут же с просьбой к Соломе обратился. Ну там, девку какую-то чтоб не чмырили, чтоб Солома проконтролировал.

– Чё за девку?

– Соседку Протаса. Шеляева фамилия. Недавно закрыли, ни за хер походу. Протас с женой по телефону седня утром разговаривал, та ему рассказала. Вот за эту Шеляеву и просил. Как зовут не знаю.

– Да это хрен с ними. А как Протас ему деньги передавать будет? – уцепился за более живую тему Шаповалов.

– Не ему, – покачал головой Шкотов, – на воле там кому-то. Да Протас сразу сказал, что много не сможет. Так, по возможности поможет. Но Солома всё равно благодарил, сказал, что попробует ещё с другими людьми связаться на воле. Да развёл просто, походу.

– Конечно развёл, – улыбнулся Шаповалов. – Солома и тому, что дадут рад будет. О чём ещё говорили?

– Всё-о. Солома поблагодарил и всё.

– Понятно, – произнёс Шаповалов и что-то чиркнул у себя в блокноте. – Ну ладно. Ты посиди пока, наверное, в этой хате. Посмотри там, чем дышут. Через кого дороги…

– Да ты что, Дмитрич? – раскрыл глаза Шкотов и приподнялся на стуле. – Они же расколют меня. У них запросы знаешь какие? Протас в гости рассчитывает через меня ходить…

– Куда? – спросил Шаповалов весело.

– Не знаю куда, – тараторил Шкотов, которому было не до веселья. – Походу к тёлке к этой, я так мыслю. Если не в хату, то в стакане где-нибудь словиться захочет, вот посмотришь. Переведи, Дмитрич. Смерти моей хочешь?

– Да не плач, Серёга, – хлопнул его по плечу опер, – в гости – это не проблема. Раз-два в месяц можно устроить ему встречу. Посиди там, понюхай. Поживёшь зато как человек, – подбадривал он его, провожая из кабинета, – колбаска, икорка, пиво. Давай, давай, не боись.

Передав заключённого Шатрову, Шаповалов решил зайти на всякий случай в спецчасть, посмотреть, какую такую Шеляеву хочет оградить от неприятностей бизнесмен Павел Протасов. А взяв в руки дело заключённой его лицо сразу вытянулось: такая красивая девушка в эту тюрьму попадала впервые. Да ещё и при внимательном изучении дела он прошёл к выводу, что она не из уголовной среды и, возможно, попала сюда по роковой судебной ошибке, какие иногда случались в его практике. Опер очень заинтересовался очаровательной заключённой и решил пока не посвящать Дунаева о просьбе Протасова к смотрящему. Так же он подумал, что нужно будет вызвать заключённую к себе для беседы. Сам себе он говорил, что нужно попробовать разобраться в её деле. Но в глубине души понимал, что увидеть её хочет совсем не за этим. И его холостая тридцатилетняя душа понимала это.

Думая о новой заключённой, Шаповалов сел писать рапорт о результатах встречи авторитетов бизнеса и криминала, пытаясь сосредоточить свои мысли на возможностях смотрящего действительно развалить своё уголовное дело.

* * *

Олег Плетнёв чувствовал себя в отстойнике вольготно, несмотря на все здешние неудобства. Тут он был хозяином над теми, кого закидывали сюда до распределения. Он уже понял, что начальство решило оставить его пока здесь, и пытался устроиться как можно комфортнее. Отобрал у одного из сокамерников постельное бельё, которое тот случайно выудил из сумки, доставая что-то со дна, и застелил выданный ему матрас с подушкой. Также он, пользуясь своей силой, половинил запасы чая и всего съестного у проходящих через «восьмёрку» людей, объясняя им, что они в хату едут, а ему здесь нужнее. Бояться ему здесь было некого, сюда попадали только те, кто сами боялись попасть в общаковую камеру. И синяки от побоев в общем отстойнике не уменьшали его «авторитета» здесь, среди общественников и опущенных. Последних он, конечно, не трогал и не брал у них ничего, заставляя только постоянно чистить парашу, через которую проходила единственная дорога, соединяющая женские хаты и камеры малолеток с остальной тюрьмой. Среди «красной» половины заключённых большинство всё же придерживались понятий, и дорога почти всегда функционировала исправно. Но сейчас в «восьмёрке» царствовал озлобленный на черноту Плетнёв. И когда романтическая часть арестантов слала своим возлюбленным, которых они зачастую даже в глаза не видели, конфеты или какие-нибудь поделки местного ширпотреба, он распаковывал эти груза. И если ему что-то нравилось, забирал себе. Вот и сейчас, когда через какое-то время после вечерней проверки заключённые наладили дорогу между корпусами и с нового корпуса пошли малявы и груза, часть из них предназначалась женщинам и пошла через «восьмёрку».

– Слышь, там прогон идёт с девять один по всем трассовым хатам, – говорил в отстойник голос с соседней камеры, передавая первую партию «почты» с нового корпуса. – Вчера за ночь пять грузов не дошло до один семь, один восемь и до шестёрки…

– Ну, а мы тут при чём?! – крикнул Плетнёв, не дав ничего ответить человеку, находящемуся возле кабуры. – Мы всё отправляем, что через нас проходит!

После недолгого раздумья голос с кабуры сказал:

– Понятно. Ну прогоните там дальше, может в пятёрке там в курсе.

Плетнёв взял груза и, бегло прощупав их, передал их человеку возле параши, который дежурил на трассе.

– Ну, Лупатый, отправляй. И прогони там им, где груза застревают?

Человек с выпученными от природы глазами, за что и получил кличку Лупатый, молча отправил всю почту, упаковав её в целлофановый пакет. Ни он, ни ещё двое их сокамерников не знали о вчерашних махинациях Плетнёва с грузами. Они только сегодня пришли этапом, а двоих вчерашних свидетелей этого днём раскидали по хатам. Поэтому Лупатый добросовестно сделал прогон на уже женскую камеру, следующую дальше по трассе.

Пока в женских камерах разбирались, где могли застопориться вчерашние груза, Лупатый заварил чай и заискивающе позвал Плетнёва.

– Олег, как насчёт купца?

– А конфеты есть? – спросил Плетнёв, не пьющий крепкий чай без сладкого.

– Да, вот, – Лупатый достал несколько конфет. Он прекрасно знал, что у Плетнёва у самого есть и конфеты и даже щербет. Но он прекрасно осознавал его силу и положение здесь, а потому даже обрадовался, когда тот согласился попить с ним чаю, и начал рассказывать за чаепитием всякие вольные небылицы.

Тем временем с нового корпуса пришёл ещё один груз с «почтой» и соседи передали её через кабуру.

– Смотрите, там стрём идёт, – раздался голос соседского трассового. – Ну что там с прогоном насчёт грузов? Ответ был от девок?

– Пока нет, щас спросим, – ответил Лупатый и пошёл на парашу вызвать женскую камеру. – Пятёрка!

– Да-да, подожди, – сразу отозвался оттуда женский голос, как будто там только сидели и ждали этого. – Прими груз.

Лупатый засунул руку в сливное отверстие и, нащупав веревку, потянул. Он уже понял, что там ответили сразу потому, что как раз сидели на параше и привязывали почту. Вытянув целлофановый пакет, он спросил:

– Ну что там, узнали?

– Нет, не получал у нас никто этих грузов.

– Понятно, – ответил Лупатый и, высыпав с мешка груза на расстеленное полотенце, пошёл сообщать ответ соседям.

Плетнёв тем временем рассматривал ту почту, которая шла наоборот в женские хаты и к тем малолеткам, которые сидели по ту же сторону продола. Ведь именно про эти груза соседи сказали, что идёт «стрём». Так называли особые посылки, в которых содержались деньги, наркотики или ещё что-то из особо запрещённых в тюрьме вещёй. Иногда так подписывали особые малявы, в которых подельники обсуждали серьёзные следственные проблемы или просто делились какой-либо ценной информацией. Настолько ценной, что такие малявы никак не должны были попадать к ментам и тот, в чьих руках на тюремной дороге находился подобный груз или малёк, должен был сделать всё для его спасения, вплоть до проглатывания или заряжания в анальное отверстие.

Перебрав все малявы и груза Плетнёв, наконец, нашёл маленький, почти как малёк, запаянный целлофаном грузик, на котором помимо слова «стрём» было ещё написано «контроль». Это означало, что каждая хата, через которую проходил груз, должна была отмечать его прохождение через свою камеру.

Помяв в руках груз и поняв, что там могло быть, Олег сразу оторвал зубами его запаянный конец. Лупатый, заметивший это движение, тут же подошёл к нему, но сказать ничего не решился, только посмотрел вопросительно-недоумённо. Но Олег уверенным в себе взглядом его сразу успокоил. Распечатав груз, он развернул его содержимое. Это была химка. Двое остальных сокамерников тоже знали, что это такое и вытянули шеи. Химкой здесь называли производное вещество от конопли, которое выводили из этой травы с помощью ацетона, эфира и других препаратов. Так же, как с килограмма опия сырца получали несколько грамм героина, так же и с килограмма конопли получали несколько грамм более сильнодействующего наркотика – гашиша, пластилина или химки. И если где-то в Москве или других западных тюрьмах и лагерях спичечными коробками мерили просто сухую травку, которую и курили, то в Приморье, где несмотря на меры правоохранительных органов конопля всё ещё росла в изобилии, коробками мерили пластилин, гашишную пыльцу и химку.

В грузе, который распечатал Плетнёв, было почти с мизинец густой, почти не разбодяженной смолы, смешав которую с табаком можно было получить пять-шесть коробков химки. Все смотрели на неё с застывшими глазами, в тюрьме курили дурь почти все. А для некурящего Плетнёва это была самая популярная в тюрьме «валюта», с помощью которой он мог сделать почти столько же, сколько и с помощью денег. Любой баландёр или ещё кто из холопов принесёт тебе всё, что сможет достать сам. А при желании эту «валюту» можно скинуть и обменять на рубли.

– Давай папиросу. Чё смотришь? – поднял глаза на Лупатого Плетнёв и повернулся к остальным. – Не дай боже кому ляпните, хребет сломаю, достану.

Лупатый стал нерешительно доставать из сумки пачку папирос. Курнуть, конечно, ему тоже хотелось, но от боязни ответственности перед арестантами руки немного дрожали.

– Да ты не ссы, Лупатый, – заметил его нервные движения Олег, – щас скажем, что мусора в хату вломились… Аза мусорской запал, сам знаешь, спросу нет. Ну а вы чё смотрите? – повернулся он к остальным и, отщипнув маленький кусочек смолы, положил его на бумагу. – Идите сюда, бодяжьте.

Те подошли и, присев рядом с Олегом, стали смешивать кусочек смолы с табаком. А Плетень стал открывать все остальные малявы и зачитывал вслух некоторые отрывки из любовных посланий женщинам, смеясь во весь голос. А когда его сокамерники обкурились, то тоже стали хохотать над этими «письмами» и принялись распаковывать почту, идущую от женщин.

* * *

– Всё, это последнее с нового корпуса, – сказала Рина, поднимая за верёвочку тряпичный мешочек с нижней камеры и высыпая его содержимое на расстеленное полотенце.

Коса подсела к ней и, перебрав груза и мальки, сказала Ольге, уже не в первый раз за ночь вытянувшей шею в ожидании ответа на запрос о местонахождении Юрки.

– Ну всё, милая, видать шифруется от тебя твой хахаль. Прогон видать поймал и заныкал, – голос Косы звучал издевательски, но когда она подошла ближе к Ольге, пишущей длинное «письмо» Юрке, начал переходить во вкрадчивый. – Это ты ему что ли столько написала? Ха-ха. Ну ты даёшь. Да не нужна ты ему, я тебе говорила ведь уже. Видишь, прячется даже от тебя? На прогон не отвечает. Пойдём лучше ко мне, посидим, покалякаем.

Она даже взяла её за руку, и Ольга вздрогнула всем телом. Хоть она и была в отрешённом состоянии, ведь Юрка так и не нашёлся, но всё же по поведению и по похотливому голосу Косы поняла, о чём она хочет с ней «калякать» на своей занавешенной со всех сторон шконке. Ольге опять стало страшно и она задрожала всем телом. Вера спала на их верхней шконке, а от Рины защиты ждать не стоило, она с самого начала не проявляла к Ольге интереса, поскольку теперь приходилось делить с ней спальное место.

– Да не дрожи ты так, глупая, – держа Ольгу за руку уже шептала Коса, а потом громко сказала Рине, читающей мальки от своих «поклонников»: – Ринка, завари-ка нам с Ольгой чаю, мы попьём с конфетками. Правда, Оль? Пойдём.

– Нет, – почти вскрикнула Ольга и одёрнула свою руку.

На этот её громкий возглас, в котором был слышен страх, обернулись все кто не спал. Но Коса быстро нашла способ реабилитироваться, чтобы не выглядеть смешной.

– Вы посмотрите на неё, ха-ха, – смеясь во весь голос встала Коса и стала показывать на Ольгу пальцем, – поэму пишет своему ландуху, думает, что он её любит. – Потом она повернулась к Ольге и всё ещё громко смеясь сказала ей: – Да он уже другую любит, дура. Вон тут нас сколько, и это только в одной хате. А может и другого уже. Хотя у тебя там такой тип, что скорее всего, это его там любят уже, у блатных там это быстро. Так что к женщинам он уже равнодушный, милочка.

Ольга сидела, опустив голову и глядя в своё уже дописанное послание любимому, которое было некуда теперь посылать. А Коса пошла к своей шконке и по пути остановила Рину, идущую с кружкой и кипятильником к столу.

– Не надо чаю, – сказала она мягко и, взяв из рук Рины кружку с кипятильником, поставила её на окно и сев на шконку шепнула ей: – Иди сюда.

Ольга продолжала сидеть на месте, не поднимая головы. Она не видела, как Коса с Риной залезли на шконку с ногами и задёрнули ширму. Не слышала она и тихих постанований Косы. Она не ощущала неловкости оттого, что её подняли насмех и опустили в глазах сокамерниц её любимого человека. Все её мысли были только об одном. Где он? Почему прогон не вернулся? Она невидящим взглядом смотрела в свою писанину до тех пор, пока кормушка не открылась для раздачи завтрака.

В камере началось небольшое движение и Ольга услышала голос Рины, выбирающейся со шконки Косы.

– Оль, возьми там на нас с Верой.

Сама Рина взяла посуду с окна и пошла получать баланду на Косу и её семейку. Ольга нашла в столе две чашки, принадлежащие Рине и Вере, и подала их в кормушку, сказав, чтобы в одну положили две порции. На завтрак была уха, которая хоть и выглядела как помойка со столовой пионерского лагеря, но издавала приятный запах. Как только Рина закончила накрывать на стол Косы, она сразу принялась за еду, порезав ложкой хлеб и жестом пригласив Ольгу.

Хоть настроения и аппетита не было совсем, Ольга всё же присела рядом, чтобы спросить у Рины о том, что не давало покоя.

– Рин, почему прогон не вернулся? – вяло ковыряя ложкой в чашке она смотрела на неё умоляющими влажными глазами.

– Не знаю, – покачала головой Рина, – если б мусора дорогу оборвали, нам бы сообщили.

– Так значит, могли оборвать? – с надеждой спросила Ольга.

– Нет, говорю же. Они обрывают только между корпусами, и то редко. С восемь шесть пришёл бы прогон, что был обрыв и до них груз не дошёл.

– А ещё почему мог не вернуться прогон?

– Не знаю, – пожала плечами Рина. – Я тут уже три месяца на трассе сижу, в первый раз такое. Если бы в натуре решил бы шифрануться от тебя, как Коса говорит, – при этом Рина понизила голос и осторожно обернулась на окно, но в камере стоял стук звенящих о железные чашки ложек и никто её тихих слов не слышал, – то просто бы не отозвался. Но прогон бы всё равно вернулся.

– Может, просто не успел? – сделала осторожное предположение Ольга.

– Он за ночь весь централ на три раза может обойти.

– Но может, всё-таки задержался где-нибудь? – с надеждой глядя на неё спросила Ольга. – Днём может прийти?

– Нет, – покачала головой Рина. – Дорогу уже убрали и спрятали, может шмон быть. Днём между корпусами только контролька натянута, на ней не катаются.

– Что такое контролька?

– Нитка прочная, но очень тонкая, чтоб в глаза с улицы не бросалась. Я когда в один шесть сидела, мы на такой с пацанами связывались с пятнадцать А…

Ольга уже не слышала её последних слов. Она перестала даже делать вид что ест и, опустив голову на колени, обхватила её руками и беззвучно заплакала.

* * *

Смотрящий Саня Солома ночью иногда спал, несмотря на то, что тюрьма жила именно в это время суток. В отличие от других заключённых днём ему приходилось много двигаться и общаться с арестантами, да и большинство этапов заходило в тюрьму тоже днём. Атак как ему не нужно было обязательно ждать ночи, чтобы связаться или поговорить с кем-нибудь даже на другом корпусе, потому что режимники позволяли ему в случае необходимости перемещаться по централу, то ночью ему приходилось частенько отсыпаться.

Вот и сейчас он проспал почти всю ночь и проснулся от звонкого щелчка открывающейся кормушки. Первым делом холопы раздавали пайки на весь день, и выдывая хлеб, холоп Володя сказал вполголоса:

– Там с семь ноль спрашивают, чё с ответом на восемь семь?

Солома, хоть и был спросонья, всё же расслышал вопрос и прямо со шконки ответил.

– Скажи, что по баланде передам, – он поднялся на ноги и, потягиваясь и зевая, спросил у Пахи:

– Где с восемь семь малява?

Порывшись в мальках, пришедших за ночь на имя смотрящего, Паха протянул ему запаянную целлофаном маляву.

– Чё, не мог ответить что ли? – укоризненно спросил Саня.

– С восемь семь сам общайся, я ж не знаю, что там у тебя с ними задела, – парировал Паха. – Остальным я ответил всем.

С этим аргументом Солома не стал спорить и молча оторвал зубами запаянный конец целлофана. В маляве Протас спрашивал его, что с его вчерашней просьбой и в какой хате сидит та Ольга, о которой он просил позаботиться.

– Я вчера прогон отправлял. Где он? – спросил Солома.

– Какой прогон? – непонимающе спросил Паха и, вспомнив что-то, сразу проинформировал смотрящего. – Там вчера обрыв был по трассе, мусора в восьмёрку вломились и всю кишку сняли с грузами и малявами.

– В восьмёрку? – недоверчиво спросил Солома. – А стрём там был какой-нибудь?