Текст книги "Кишиневское направление"

Отступление 1
Старшина Татарчук

Писарь-переводчик комендатуры города Перемышля старшина Иван Татарчук шел по набережной реки Сан в приподнятом настроении – завтра в отпуск! Чемодан уже собран, осталось сдать дела, попрощаться с друзьями – и в родные Ромны, к милой сердцу Суле, которая чем-то напоминала реку Сан: такая же тихая, плавная, чистая, разве что немного поуже.

Встречные девушки кокетливо улыбались стройному, подтянутому «пану офицеру». Знакомый Татарчука, владелец крохотной кавярни пан Выборовский, фланирующий по набережной с какой-то сильно накрашенной кокоткой, с вежливым поклоном приподнял шляпу. Он недавно овдовел и теперь искал подругу жизни, потому что в кавярне требовалась еще одна пара рук.

Старшина в ответ козырнул – чертовски хороша у этого полубуржуя дочка Марыля. Она держала осаду уже второй месяц, но Татарук совершенно не сомневался в том, что и эта девичья «крепость» в конце концов вывесит перед ним белый флаг…

С набережной открывался вид на Засанье, которое раскинулись на противоположном берегу – там хозяйничали гитлеровцы. Татарчук нахмурился и ускорил шаг, вспомнив о бумагах, которые вчера поступили в комендатуру.

Старшине, конечно, не дали их почитать, но комендант стал суетиться больше обычного, и даже предупредил подчиненных офицеров, чтобы они были постоянно на связи, желательно дома. Чтобы это могло значить? Неосознанная тревога бередила душу старшины и не покидала на протяжении всего дня. С нею же он и спать лег.

Разбудил старшину грохот взрывов. Его буквально сбросило с кровати. «Неужто опять артиллерийские склады?!» – торопливо одеваясь, думал Татарчук.

Весной в казармах воинской части, расположенной около шоссе из Перемышля на Медыку[21]21
  Медыка – сельская гмина (уезд) в Польше; входит как административная единица в Перемышльский повят (Подкарпатское воеводство).


[Закрыть], по невыясненным причинам взорвался боезапас. Татарчук выскочил во двор комендатуры и тут же упал, отброшенный взрывной волной – снаряд разорвался в нескольких шагах. Но осколки почему-то ушли в другую сторону.

«Повезло тебе, Иван… – машинально мелькнуло в голове, когда осколки дробно застучали по стенам; и вслед за ней тут же прорезалась другая мысль – страшная, невероятная: – Неужели война?!»

К вечеру старшина Татарчук вместе с бойцами комендатуры был включен в сводный пограничный отряд, который занял оборону в районе кладбища. А ночью его и еще нескольких пограничников послали на разведку в кварталы города, занятые гитлеровцами…

Кавярня пана Выборовского на углу неширокой улочки, вымощенной брусчаткой. Прижимаясь поближе к стенам зданий, разведчики короткими перебежками проскочили сквер, небольшую площадь, и дворами добрались к черному входу в кавярню.

Татарчук постучал в массивную дубовую дверь. Тихо. И на повторный стук никто не ответил. Рядом с дверью висела цепочка от колокольчика. Но старшина знал, что пан Выборовский терпеть не может колокольного звона, поэтому цепочка служила лишь антуражем кавярни и была прикреплена к неподвижной скобе, вмурованной в стену.

А старинный колокольчик заплела паутина, до которой как-то не удосуживались добраться ни служанка Выборовских – женщина в годах, похожая на монашку, ни Марыля.

Тогда Татарчук забрался на спину одному из своих товарищей и осторожно постучал в оконное стекло. В комнате блеснул свет и тут же погас; окно отворилось, и испуганный девичий голос тихо спросил:

– Кто там?

– Пани Марыля… – облегченно вздохнул Татарчук. – Это я, старшина Татарчук.

– Ой, пан Татарчук! – всплеснула руками Марыля. – Как я рада… Пшепрашем… – И побежала открывать дверь.

Пан Выборовский и Марыля, перебивая друг друга, взволнованно рассказывали разведчикам о последних событиях. Оказалось, что почти рядом с кавярней, в доме богатого коммерсанта Закревского, который в свое время сбежал на Запад, разместился штаб какой-то гитлеровской части.

Расположение этого здания было Татарчуку хорошо известно. И старшина, не мешкая, простился с Выборовскими и повел пограничников к штабу.

Часового сняли бесшумно. Оставив у входа двух солдат, Татарчук вместе с остальными вошел в дом.

На первом этаже, около лестницы, сидя на стуле возле полевого телефона, дремал немецкий ефрейтор; со второго этажа слышались возбужденные голоса и звон бокалов – видимо, господа офицеры веселились, отмечая удачное начало войны. Татарчук на носках, чтобы не шуметь, пересек небольшой холл; немец встрепенулся, вскочил, тараща испуганные глаза на советских солдат, и рухнул на пол от удара прикладом.

В гостиной на втором этаже за длинным столом, уставленным бутылками и разнообразной снедью, сидели в обнимку два офицера. При виде пограничников один из них тупо икнул и попытался встать, но не удержался на ногах и, смахнув часть бутылок со стола, свалился на пол. Второй, более трезвый, бросился к кобуре, которая висела на спинке соседнего стула. Но выхватить пистолет не успел – пограничники пустили в ход штыки…

Захватив найденные в штабе документы и карты, а также одежду обоих офицеров, Татарчук без потерь привел свою наспех сколоченную разведгруппу в расположение сводного отряда.

Поутру, переодевшись в немецкую форму, Татарчук, – на этот раз один – снова пошел в город. Нужно было разведать перед началом боевых действий расположение немецких частей и места установки огневых точек.

Сдерживая кипевшую в груди ярость, Татарчук шел по Средместью, внимательно присматриваясь к гитлеровской солдатне. На Словацкого и Мицкевича фашисты уже успели установить орудия; из окон подвалов выглядывали стволы пулеметов. Рынок возле городской ратуши полнился пьяными криками – расположившись прямо на прилавках, гитлеровцы хлестали спиртное, орали песни.

Татарчук вышел к площади На Браме и, незаметно осмотревшись, нырнул в подворотню старинного дома. Двор этого дома примыкал к ресторану, переполненному офицерами вермахта.

Оркестранты, отчаянно фальшивя, исполняли танго «Айн таг фюр ди либе». Какой-то офицер пытался забраться на стол, и его с руганью удерживали такие же пьяные, как он, собутыльники. До смерти перепуганные официанты сновали между столов с полными бутылками и тарелками с закуской, по возможности стараясь быть как можно незаметней.

Старшина уже миновал ресторан, направляясь в сторону парка, как вдруг его окликнул немецкий патруль. Положение было безвыходным – никаких документов Татарчук не имел. Пьяно улыбаясь и пошатываясь, он подошел поближе и, вскинув автомат, срезал троих фельджандармов[22]22
  Фельджандармерия – военно-полевая полиция германских войск; следовала непосредственно за действующей армией, создавала временные городские магистратуры или брала на себя их функции, вылавливала террористов и дезертиров как собственных, так и вражеских, собирала беженцев и военнопленных, охраняла военные трофеи и обеспечивала сдачу оружия, имевшегося у гражданского населения.


[Закрыть] в упор.

Теперь таиться уже не было смысла: зашвырнув две гранаты в распахнутые окна ресторана, Татарчук изо всех сил припустил к парку. Неожиданная стрельба и взрывы гранат всполошили гитлеровцев; за старшиной началась настоящая охота.

Отстреливаясь, Татарчук проскочил несколько улочек и переулков. Вдруг он почувствовал резкий удар в спину и, теряя сознание, упал – неподалеку взорвалась граната, брошенная из окна дома.

И в это время начался налет советской артиллерии…

Когда Татарчук открыл глаза, Засанье заволокло черным дымом – горели нефтехранилища. Снаряды взрывались и в Средместье, и на склонах замковой горы, и в парке.

Старшина поднялся и, придерживаясь за стену дома, ступил шаг, другой, третий… В голове шумело, боль в спине была нестерпимой, ноги подкашивались. Споткнувшись, Татарчук упал, больно ударившись затылком, и снова потерял сознание.

Очнулся он от запаха хлороформа. Его куда-то несли – Татарчук лежал на боку и видел окрашенные в светло-серый цвет панели и распахнутые двери комнат, в которых стояли койки.

«Госпиталь…» – понял старшина и, успокоенный, закрыл глаза.

В одной из таких комнат-палат его бережно уложили на постель, укрыли одеялом. Татарчук осмотрелся, пытаясь сообразить, где он и что с ним. Умело перебинтованная грудь и тупая боль в спине напомнили старшине о последних событиях.

«Жив…», – подумал он с облегчением и крепко уснул.

Проснулся Татарчук под вечер. В палате стояла еще одна койка, на которой лежал тяжело раненный с забинтованной головой. Где-то вдалеке гремела канонада, дребезжали оконные стекла. Татарчук попытался приподняться, но тут же, застонав, опустился на постель.

– Господин обер-лейтенант, вам плохо? – раздался чей-то мужской участливый голос.

Говорили по-немецки! Татарчука мгновенно прошиб холодный пот, мысли приобрели необходимую ясность, и старшина вдруг сообразил, что его подобрали, приняв за раненого при артналете гитлеровского офицера. И он в немецком госпитале! И его, судя по всему, прооперировали немцы!

– Господин обер-лейтенант! Вы меня слышите? Вас что-то беспокоит?

– Найн… – хрипло выдавил из себя Татарчук, не открывая глаз – боялся, что они его выдадут.

Санитар, поправив одеяло, ушел. Татарчук лежал недвижимо, чувствуя, как гулко колотится сердце, готовое выпрыгнуть из-под повязок. Сосед по палате, изредка ворочаясь, тихо постанывал.

Ужинать Татарчук не стал. Он лежал, не открывая глаз и не отвечая на зов санитара. Ему сделали два укола и оставили в покое.

Старшина достаточно хорошо знал немецкий язык, чтобы общаться с захваченными при переходе границы шпионами и диверсантами вермахта. Но он очень сомневался, что его произношение не вызовет подозрение у истинных арийцев.

Впрочем, и этот момент можно было обойти, будь в кармане трофейного кителя офицерская книжка вермахта. Благодаря перебежчикам с немецкой стороны и пойманным шпионам Татарчук знал, что части германской армии укомплектованы не только немцами. Под флагом фашистской Германии на Советский Союз надвигалась разномастная и разнокалиберная саранча: итальянцы, испанцы, чехи, финны, румыны, венгры, болгары («Братушки, мать их!..» – со злостью подумал о последних старшина)…

Так что вполне можно было сойти за чеха с немецкими корнями или, на худой конец, за фольксдойче[23]23
  Фольксдойче – обозначение людей, родным языком которых был немецкий и которые жили вне Германии (в отличие от «райхсдойче» – «немцев из рейха»). Понятие возникло после Первой мировой войны, когда в результате изменений границ многие немцы оказались за рубежом, и оставалось в активном употреблении до 1940–1960 гг. XX в.


[Закрыть], коих немало убыло в фатерлянд из прибалтийских стран после присоединения их к СССР.

Ночью, когда движение в коридоре прекратилось, Татарчук, кусая губы от боли, надел брюки, потихоньку обулся – обмундирование лежало рядом, на стуле, но оружия не было. Немного пришлось повозиться с мундиром – когда старшина застегивал пуговицы, руки дрожали, пальцы были непослушными.

Одеваясь, он мысленно поблагодарил судьбу и свои привычки. Имея тайную склонность к фатовству, которой стыдился и тщательно скрывал от товарищей, старшина, готовясь в отпуск, купил по случаю на барахолке немецкое шелковое белье, и перед предстоящим отъездом впервые натянул его на себя. Это, видимо, и спасло его от разоблачения – отсутствию документов в горячке боя никто не придал значения. Такие вещи на войне случаются сплошь и рядом.

Но рано или поздно раненым офицером без документов должна была заинтересоваться контрразведка. Этого нельзя было допустить, и Татарчук решил уходить немедля, хотя и чувствовал себя отвратительно.

Старшина подошел к окну и, стараясь не шуметь, потянул на себя раму; она поддалась легко. Выглянул наружу и порадовался – палата находилась на первом этаже. Дернулся обратно, остановился возле койки соседа, судя по мундиру, капитана, прислушался. Тот спал, тяжело дыша.

Татарчук взял с тумбочки увесистую металлическую пепельницу, крепко сжал ее в руках, примерился… – и поставил обратно. Убить безоружного, раненого человека, пусть даже врага, старшина не смог.

Перевалившись через подоконник, Татарчук упал на землю и едва не закричал от боли, которая на миг помутила сознание. С силой прикусив зубами кисть руки, чтобы не выдать себя часовым, охранявшим госпиталь, ни единым звуком, он некоторое время лежал неподвижно, собираясь с силами и стараясь забыть о боли. Затем с трудом поднялся на ватные ноги и, осмотревшись, медленно побрел через скверик к невысокому забору…

Дальнейшие события старшина помнил смутно. Несколько раз он терял сознание, иногда даже полз; по спине бежали теплые струйки – видимо, разошлись швы на ране.

На улице Боролевского (гитлеровцы переправили раненого Татарчука в госпиталь, который находился в Засанье), в одной из подворотен, Татарчук надолго потерял сознание и очнулся уже утром от ожесточенной перестрелки. Четверо советских солдат, – судя по форме, пограничников – успешно отстреливаясь от немногочисленных фельджандармов, уходили к берегу Сана.

– Товарищи! Това… – Татарчук полз из подворотни наперерез пограничникам.

Один из них, заметив старшину, привычно вскинул трофейный автомат, но другой придержал его за руку:

– Постой, Никита! Он разговаривает по-русски.

– Ну и хрен с ним! – зло огрызнулся Никита. – Мало ли что он там трандит. Ты что не видишь – он в немецком мундире. Фриц, точно тебе говорю. Притворяется, сука. Счас я его…

– То-ва-ри-щи… Я свой… – Язык старшины ворочался с трудом.

Татарчук попытался подняться на ноги, но тут же со стоном уткнулся лицом в брусчатку.

– Э, да это старшина Татарчук! – радостно закричал пограничник в изодранной гимнастерке.

Он служил в комендантском взводе и хорошо знал старшину…

В тот же день Ивана Татарчука эвакуировали в тыл. Примерно через неделю ему пришлось взять в руки оружие – советские войска отступали, и тыл стал передовой. Ранение было неопасным, но долечиться старшина так и не успел.

Глава 5
Румыны

Капрал Георге Виеру, невысокий худощавый парень двадцати трех лет, читал письмо из дому:

«…А еще сообщаю, что Мэриука уехала в Бухарест. Она вышла замуж за сына господина Догару. Ты должен помнить этого типа; он что-то себе сделал и стал прихрамывать на левую ногу, поэтому в армию его не взяли. Мэриука приходила перед отъездом попрощаться. Вспомнили тебя, поплакали. У них в семье большое несчастье, мы тебе уже писали, – на фронте погиб отец. А неделю назад младший брат Петре попал под немецкий грузовик, и теперь у него отнялись ноги. На этом писать заканчиваю, береги себя, Георге, когда стреляют, из окопа не высовывайся. Я молюсь за тебя каждый день, и мама тоже. Все мы целуем тебя. Твоя сестра Аглая. Тебе привет от Джэорджикэ и Летиции».

– Что раскис, Георге?

– А, это ты, Берческу…

Виеру подвинулся, освобождая место для товарища. Берческу закурил, мельком взглянул на письмо, которое Виеру все еще держал развернутым, и спросил:

– От Мэриуки?

– М-м… – промычал неопределенно Георге и спрятал письмо в карман.

– Закуришь? – Берческу протянул Георге помятую пачку дешевых сигарет.

– Давай…

Покурили, помолчали. Берческу искоса поглядывал на Виеру – тот был явно не в себе.

– Все, нет Мэриуки… – наконец выдавил из себя Георге.

И, поперхнувшись сигаретным дымом, закашлялся, как старый дед.

– Что, умерла?!

– Вышла замуж.

– Да ну?! За кого?

– Ну не за меня же!

Виеру вскочил на ноги, отшвырнул недокуренную сигарету и скрылся в блиндаже. Спустя пару минут за ним последовал и Берческу. Виеру лежал на нарах, закинув руки за голову, и о чем-то сосредоточенно размышлял.

– Кхм! – прокашлялся с порога Берческу.

Виеру посмотрел на него и отвернулся к стене.

– Георге… – голос Берческу слегка подрагивал. – Ты это… ну, в общем, не переживай. Война скоро закончится, ты молодой, найдешь себе другую. Девушек много, а парней после войны будет маловато. Для нас сейчас главное – выжить. А там… хоть трава не расти.

– Берческу! – Виеру резко поднялся, схватил товарища за рукав. – Давай уйдем! Домой.

– Ты что, Георге! – Берческу в ужасе замахал руками. – Поймают – пули не миновать! Здесь хоть есть надежда на солдатское счастье. А когда попадешь под военно-полевой суд, то и архангелы не помогут.

– Тогда я уйду сам! Ничего я уже не боюсь, Берческу. Не могу! Не хочу! Три года в окопах. Ради чего? Немцы нас хуже скотины держат. А свои? Вчера капитан Симонеску избил денщика до полусмерти только за то, что тот нечаянно прожег утюгом дыру на его бриджах. А тебе, а мне мало доставалось?

– Да оно-то так… – Берческу мрачно смотрел в пол. – Я тоже об этом думал…

– Ну а если думал, то в чем вопрос?

– Боюсь я, понимаешь, боюсь!

– Никогда не замечал, чтобы ты праздновал труса. Даже под Одессой, когда от нашей роты осталось всего ничего, человек пять, мы и тогда с тобой головы не потеряли. Что ж теперь так?

– Георге, немцам скоро капут. Русские бьют их в хвост и гриву. Нам всего лишь нужно набраться терпения и немного подождать. Зачем лезть на рожон? Жандармы как псы-ищейки по дорогам рыскают. А у нас сейчас не жизнь – малина. Пока прибудет пополнение (да и успеет ли оно прибыть?), мы можем преспокойно отъедаться и отсыпаться, забыв хоть на время про артобстрелы и беспощадные штыковые атаки «черных дьяволов»[24]24
  «Черные дьяволы», «черная туча», «черная смерть» – так в годы войны немцы прозвали воюющих на суше советских моряков за их беспримерную храбрость.


[Закрыть].

– Если, конечно, русский летчик не сбросит на нашу роту пару бомб, – мрачно заметил Виеру. – Каждый день над головами летают…

– Эка невидаль – бомбы. Мы от них заговорены.

Берческу и Виеру при этих словах, не сговариваясь, молча постучали по деревянному столбу, установленному для прочности наката посреди блиндажа. В их военных приключениях и впрямь был уникальный случай. Авиабомба упала на землю точно между ними и не взорвалась. Они даже не сообразили, что нужно спрятаться в окопе, настолько все неожиданно произошло.

В конечном итоге с наблюдательного пункта солдатам сообщили, что бомбу утерял подбитый немецкий «дорнье»[25]25
  Дорнье Do 17 – двухмоторный немецкий бомбардировщик времен Второй мировой войны; был основным бомбардировщиком люфтваффе. Выпускался с 1937 по 1940. Бомбовая нагрузка – от 500 кг (Do 17E-1, Do 17Z-1) до 1000 кг (Do 17M, Do 17Z-2). Из вооружения один или два 7,92 мм пулемета. Кроме того, «дорнье» использовался как самолет-разведчик, воздушный командный пункт и ночной истребитель-перехватчик с инфракрасной аппаратурой обнаружения самолетов. На последнем стояло усиленное пулеметно-пушечное вооружение.


[Закрыть] (вернее, сбросил на позиции союзников-румын, чтобы облегчить свой вес и дотянуть до запасного аэродрома). И рота потом долго перемывала косточки неизвестному немецкому асу, который мог угробить целый взвод.

Ночью запасную роту, в которой служил капрал Виеру, подняли по тревоге, усадили в грузовики и отправили в неизвестном направлении. Ехали долго, почти до самого утра. А когда рассвело, Виеру увидел, что они находятся на свежевырытых танковых позициях.

Это созерцание здорово расстроило Георге (и не только его): неужели неукомплектованную роту все-таки решили бросить на передовую? Но, присмотревшись к местности и немного освоившись в новой для себя роли, бывалые солдаты сообразили, что они находятся пусть и не в глубоком тылу, но и не на самом опасном участке. И что до линии фронта никак не меньше десяти километров.

Три последующих дня солдаты трудились, не покладая рук: сколачивали фанерные макеты танков и пушек, красили их в защитный цвет. На третий день макеты начали устанавливать на хорошо оборудованные и замаскированные позиции, откуда немцы спешно убирали танки, противотанковые орудия и тяжелые минометы.

Георге старательно обтесывал длинную жердь – ствол пушки-макета. Работа спорилась, время бежало незаметно. Пряный дух свежей щепы приятно щекотал ноздри, и капрал пьянел от такого мирного, уже подзабытого запаха. Рядом, что-то мурлыча под нос, трудился и обнаженный по пояс Берческу – полуденное солнце припекало не на шутку.

– Эй, капрал!

Виеру оглянулся и увидел коренастого немецкого унтер-офицера, который махал ему рукой; немец был на голову выше капрала и гораздо шире в плечах.

– Поди сюда! – позвал немец.

Виеру нехотя поднялся, стряхнул с одежды мелкие щепки и направился к большой группе немецких солдат. Беззаботно посмеиваясь, они собрались вокруг поддомкраченного грузовика; на земле лежало колесо, а возле него стоял автомобильный насос.

– А ну качни… – Унтер-офицер показал на насос.

До Георге, который все еще пребывал в радужном настроении, навеянном работой, смысл этих слов дошел с трудом. Он уже было взялся за рукоятку насоса, как вдруг кровь ударила в голову, и Георге, медленно выпрямившись, мельком взглянул на унтер-офицера и пошел обратно.

– Эй, ты куда?! Стой!

Унтер в несколько прыжков догнал Георге Виеру и схватил за плечо. Георге обернулся. От капрала повеяло сивухой – унтер-офицер был навеселе.

– Ты что, не понял? Пошли, поработаешь… – Немец потянул капрала за рукав.

– Да пошел ты…

Виеру резко отдернул руку и зашагал дальше.

– Георге, берегись! – вдруг услышал он крик Берческу.

И в тот же миг сильный удар сзади свалил Виеру с ног. У Георге даже бенгальские огни замерцали перед глазами.

– Паршивый мамалыжник… – зашипел, брызгая слюной, унтер и пнул Георге ногой. – Вставай, румынская свинья! Работать, арбайтен!

Георге мигом вскочил на ноги и, совершенно не отдавая себе отчета в том, что делает, в дикой ярости заехал унтеру кулаком в зубы. От сильной обиды у капрала даже на мгновение помутилось в голове. Немец явно не ожидал такого оборота, отшатнулся, провел тыльной стороной руки по губам, и, увидев кровь, с бранью набросился на Георге.

Они сцепились и покатились по земле, награждая друг друга увесистыми тумаками. Унтер явно был сильнее, и уже начал одолевать Георге, но капрал изловчился и укусил его за ухо до крови.

Немец взвыл от боли и вскочил, как ошпаренный, стряхнув с себя Виеру словно медведь охотничьего пса. Наверное, у него в этот момент мелькнула мысль, что нужно ретироваться, иначе взбесившийся румын может перегрызть ему глотку.

Но не тут-то было. Виеру уже завелся не на шутку. Схватив автомобильный насос, он сначала уложил на землю унтера сильным ударом по голове, а затем начал гонять остальных немцев, которым сразу стало не до зубоскальства.

– Держись, Георге! – долетел до Виеру голос Берческу. – Мы идем на помощь! Бей гансов!..

Немецкие и румынские солдаты дрались до тех пор, пока не прибыл наряд полевой жандармерии. В рваном обмундировании, окровавленные, с синяками и ссадинами на открытых участках тел, «союзники» продолжали выяснять отношения даже будучи под конвоем. Правда, словесно…

– Расстрелять мерзавцев! Всех! – Начальник штаба 40-го танкового корпуса полковник фон Кальден топнул ногой. – Они осмелились поднять руку на солдат фюрера!

– Господин полковник! – Начальник штаба 3-й румынской армии генерал-майор Михаэску, спокойный и корректный, поднялся из-за стола. – Я считаю, что это не лучший способ поднять боевой дух румынских солдат перед предстоящими боями.

– Какое мне до этого дело! Ваши солдаты совершили преступление и должны за это отвечать по законам военного времени. Шестеро немецких солдат доставлены в госпиталь. Двое из них в тяжелом состоянии. А общее число избитых составляет не менее тридцати человек! Я требую отдать зачинщиков драки под трибунал!

– То, что вам нет дела до результатов предстоящего сражения, где боевой дух – одно из слагаемых победы, я постараюсь довести до сведения командующего группой армий «Южная Украина» генерал-оберста Фриснера. Ну а по поводу зачинщиков драки я не возражаю: по нашим сведениям, потасовку затеял немецкий унтер-офицер Отто Блейер.

– Господин генерал, вы меня неправильно поняли, – стушевался фон Кальден при имени генерала Фриснера. – Возможно, э-э… в этом есть вина и немецких солдат. Но драка была больше похожа на бунт! И этот ваш… – Полковник открыл папку, нашел нужный листок: – Капрал Георге Ви-е-ру, – с отвращением прочитал по слогам. – Он самый настоящий красный! Я приведу его высказывания…

– Не нужно… – Генерал-майор устало отмахнулся. – Капрал Виеру пойдет под военно-полевой суд. Но остальные солдаты будут освобождены из-под стражи и немедленно отправлены на фронт. Это мое окончательное решение. Вас оно устраивает, господин полковник?

– В какой-то мере, да, но… – фон Кальден замялся.

Генерал-майор понял его с полуслова.

– Этот разговор, господин полковник, останется между нами, – сказал он веско. – Командующий слишком занят, чтобы разбирать подобные незначительные недоразумения.

– Конечно, господин генерал! – просиял полковник. – Ваше решение верное, и я к нему присоединяюсь…

Георге и Берческу сидели в одной камере, имевшей вполне приличный вид. Вместо нар стояли двухъярусные койки, на которых даже были матрасы. Виеру изредка щупал заплывший глаз, вокруг которого был синяк размером с блюдце, и тогда Берческу посмеивался, несмотря на то, что у самого вид тоже был не ахти какой.

– Георге, а здесь лучше, чем в нашей части, – неизвестно отчего довольный Берческу похлопал по стене из пористого ракушечника. – Кормят вполне сносно, тихо, спокойно… Даже сигареты выдали.

– Это точно, – весело согласился Виеру, и потянулся до хруста в костях. – Хорошо бы посидеть в этой камере… – тут он понизил голос, – до конца войны.

– Да-а, мечта… Георге, но как ты того унтера… – Берческу весело заржал. – Ей-богу, я не ждал от тебя такой прыти…

Через день рядового Берческу освободили, а капрал Виеру остался в камере ждать приговора военно-полевого суда.