Текст книги "Подвеска пирата"

Поселились они в гостином дворе, принадлежавшем крупному псковскому купцу Ивану Преподобову, доброму знакомому подьячего. Голштинца подворье впечатлило: изразцовые палаты с железными дверями, погреб каменный, ледник, печи с трубами. В огороде сад, а в нем около сотни заснеженных яблонь.

Стахей Иванов сначала огорчил Голштинца неприятной новостью – оказалось, что иноземцам строжайше запрещалось появляться как на торжище, так и вообще в укрепленной части города. А всякого, осмелившегося проникнуть в святая святых города – Кремль, неминуемо поджидала смертная казнь. Псковичи, жившие в постоянном напряжении с воинственными соседями, тщательно берегли от вражеского ока свои военные укрепления и секреты, и не позволяли иностранным купцам захватить рынок или повлиять на цены. Поэтому те, прибывая в основном из Риги и Дерпта, проживали на «немецком берегу», за рекой Псковой. Переговоры псковичей с купцами обычно велись на плавучем мосту через реку Великую, где им было дозволено только прогуливаться.

Затем, посмеиваясь, Стахей порадовал, показав царский ярлык, по которому наказной капитан Карстен Роде мог беспрепятственно посетить торг – за исключением Кремля. Оказывается, у московитов нет правил без исключений…

– Пусть только твоя милость помалкивает в торговых рядах, – наущал его Стахей Иванов. – От греха подальше… А то ить могут и поколотить. И на ярлык не посмотрят. Да и одежонку тебе другую нужно справить – русскую. Ежели товар нам подходит, кивни. А ужо за цену я и сам постою, не сомневайся.

Уж в чем в чем, а в этом Голштинец точно не сомневался. Стахей Иванов был весьма грамотным человеком и мог любого заткнуть за пояс своими авторитетными суждениями. Он хорошо знал купеческую среду и объяснил Карстену Роде, почему кроме дешевизны он выбрал для закупок именно Псков. Главная причина такого выбора заключалось в том, что здешние торговцы сильно выделялись среди своих собратьев: при сделках они отличались честностью, искренностью, простодушием и не прибегали к многословию для обмана покупателя. Поэтому Карстен Роде мог быть спокоен: закупленные материалы для постройки кораблей будут наивысшего качества и их доставят, куда он укажет, точно в срок.

Голштинец шел по городу, любовался дивными храмами и наслаждался отменной погодой. Снежный покров спрятал все неровности и грязь на улицах, выбелил крыши домов. Пронзительно голубое небо над головой сияло как драгоценный сапфир, а солнце позолотило сугробы, украсив их разноцветной алмазной пылью. Мороз был небольшим, и тело Карстена Роде под русской шубой пребывало в приятной теплыни. Рядом семенил низенький Стахей Иванов, едва поспевая за размашистыми шагами рослого датчанина, и скороговоркой описывал своему благодарному слушателю жизнь псковитян.

Он рассказал, что на Запсковье живут ладейщики, судоплаты, учанники[62]62
  Учан – большая лодка.


[Закрыть], рыбники, а Полонище облюбовали кузнецы. Поведал, что в городе есть кварталы кожевников и солодовников, а возле реки Псковы располагались многочисленные мельницы, бани, приносившие огромный доход, варницы, трепальни. Карстен Роде слушал его вполуха и думал о своем. Мыслями он уже был в море, на капитанском мостике своего флагманского корабля…

Псковский торг встретил Карстена Роде и подьячего скоморошьими игрищами. Те потешали слушателей разными прибаутками, песнями, плясками и игрой на гуслях, свирелях и бубнах. Делали они это столь заразительно, что Голштинец, не очень понимающий смысл происходящего, не удержался и бросил им в шапку полновесный талер, чем вызвал неподдельный восторг у самих затейников и приступ скаредности у Стахея Иванова.

Сам торг впечатлял своими размерами. Для взвешивания товара было устроено особое помещение – важня. Здесь находились весы различных размеров – терезы[63]63
  Терезы, терези, тереза – большие базарные весы с коромыслом.


[Закрыть], контари[64]64
  Контарь, кентарь – весы с подвижной точкой опоры и неподвижной гирей.


[Закрыть], безмены[65]65
  Безмен – простейшие рычажные весы. Русский Б. – металлический стержень с постоянным грузом на одном конце и крючком или чашкой для взвешиваемого предмета на другом. Отсчет ведется по нанесенной на стержень шкале.


[Закрыть]. Карстена Роде очень удивило, что вместо гирь употреблялись каменные и железные колокола весом в несколько пудов и маленькие разновесы – колокольчики и гривенки. В центре торжища стояла таможенная изба – внушительные хоромы с девятью стекольчатыми окнами и дощатыми сенями. Стахей Иванов с непонятной гордостью поведал датчанину, что по таможенным сборам Псков стоит наравне с Москвой.

Число торговых пошлин, как поневоле пришлось узнать Карстену Роде, на псковском торге было довольно велико, гораздо больше, чем в Ругодиве, и тем более – Копегагене. Прибывая на торг, купец платил тамгу, мыт (при проезде через внутренние заставы). Покидая торг – задние калачи. С речных судов бралась судовая пошлина в зависимости от размеров посудины; с конного воза – повозная. Платили за все: за взвешивание товара, за его отмеривание, погрузку и свал; при продаже скота – пятно и роговое… За проживание на гостином дворе приходилось раскошеливаться на особые пошлины – гостиное и амбарное.

Обилие торговых рядов кружило голову. Стахей Иванов перечислял, а Карстен Роде присматривался к товарам и злобился – эта сволочь Ендрих Асмус отнял у него возможность стать богатым и знатным человеком! Ведь псковский торг – это просто золотое дно для иноземных купцов. Все здесь стоило сущие гроши по сравнению с ценами в Копенгагене. И чего тут только не было!.. Торговали в Пскове даже кошачьими шкурами, что совсем уж поразило Голштинца.

Продавали железо и железные изделия, привезенные из Устюжны Железнопольской и из Твери; соль, гончарные изделия и серебряные вещи из Новгорода; встречался рязанский мед и воск, вино, овощи и хлеб из немецких земель. Торг был местом не только купли и продажи, заключения торговых сделок. Там глашатаи-бирючи оглашали указы царя и псковских воевод. Крупные же сговоры совершались при гостиных дворах.

С делом справились быстро. Подьячий и впрямь имел хватку. Он предварял разговор с купцами словами: «Государево дело!», после чего торг шел как по маслу.

Купили канаты, смолу, парусину и железо. Доски и брус решили приобрести в Новгороде – дерево там было дешевле и доставлять его к месту строительства кораблей гораздо проще. Ударив с продавцами по рукам, Стахей Иванов решил отобедать в большой корчме на берегу Псковы, неподалеку от общественной бани. Карстен Роде уже не боялся «смыть святость» со своего тела и был вполне согласен с подьячим, что банная процедура весьма приятна и полезна. В баню решили сходить на следующий день, перед отъездом в Новгород.

Карстен Роде впервые попал в русскую корчму. По дороге в Москву они большей частью питались на биваках, из общего котла, или в харчевне при гостином дворе. Корчма же немного напоминала знакомые портовые таверны, только гораздо больших размеров. В подслеповатые оконца, затянутые полупрозрачной слюдой и вычиненными бычьими пузырями, еле проглядывал свет холодного зимнего солнца. В дальнем углу пыхтел большой очаг – пример тесного общения местных с иноземцами. Над очагом возвышалась широкая труба, увешанная связками лука и чеснока – для просушки. Запах прогорклого дыма, смешиваясь с кислым запахом овчинных тулупов, мигом вышиб у Голштинца слезу.

Место им нашлось неподалеку от входа. Сидевшие там люди потеснились, однако особого внимания на пришедших не обратили, продолжали говорить о своем. Но Карстен Роде, все чувства которого из-за непривычной обстановки были обострены, подметил, как два молодых, крепко сбитых парня, сидевшие на противоположном конце длинного стола, глянули на них с таким пристальным вниманием, что у бывшего капера екнуло под ложечкой. Ему ли не знать природу подобных взглядов? От них пахнуло угрозой, если не более. Похоже, эти двое сразу определили статус новых посетителей – «государевы люди» – и обеспокоились. «Почему?» – задал себе вопрос Голштинец, и инстинктивно нащупал рукоятку большого ножа, висевшего за поясом.

Изрядно проголодавшегося Стахея Иванова посторонние мысли не мучили. Он подозвал целовальника и сделал богатый заказ – словно их было не двое, а пятеро. Карстен Роде не был удивлен – невысокий, но плотный подьячий ел за троих. И куда только все влезало?

– Подать «корчму»[66]66
  «Корчма» – один из древнейших терминов водки, существовавший почти одновременно с термином «вареное вино», но переживший его почти на четыре столетия. «Корчма» вначале обозначали водку домашнего производства, а затем, с момента введения монополии на водку в XV в., – самогон, т.е., водку, произведенную в нарушение государственной монополии.


[Закрыть]? – доверительно спросил подошедший мужичок тихим голосом.

– Помилуй Бог! – воскликнул Стахей Иванов. – Аль мы похожи на черносошных[67]67
  Черносошные – крестьяне; несли тягло не в пользу помещиков, а в пользу государства. Жили преимущественно на окраинах страны. В XVIII в. вошли в состав государственных крестьян.


[Закрыть]? Неси нам вареное вино[68]68
  Вареное вино – перевар; один из первых терминов, связанных с производством водки. Крепкий напиток, приготовленный путем варки готового вареного меда невысокого качества с готовым пивом.


[Закрыть]! Да чтоб без обману!

– Всенепременно, ваше степенство, – повеселел целовальник, утвердившись в мысли, что уж эти двое чужеземцев (Голштинца его наметанный глаз вмиг раскусил, несмотря на русский наряд) не поскупятся и отсыплют ему от своих щедрот добрый куш. – Лучше «перевара», чем у нас, во всем Пскове не сыскать.

– Вишь ты – «корчму»… – обиженно бормотал подьячий. – Опосля нее в голове шмели гудят, а ноги кренделя выписывают. То ли дело «перевар» – и во рту сладко, и душу греет, и тело томит.

Голштинец помалкивал. Он никак не мог разобраться, сколько же у московитов существует разновидностей их хлебного вина. Для бывшего капера имела значение лишь крепость, но не его букет. А уж по этой части русскому вину не было равных!.. Тут Карстен Роде совсем некстати вспомнил два бочонка с этим божественным напитком, которые он прикупил в Ругодиве, а достались они пиратам Ендриха Асмуса и помрачнел. Дьявол!

«Ужо доберусь я до тебя, польский пес…»

* * *

Старая баранина оказалась так себе, гораздо хуже блюд Февроньи, но вот что касается пахнущего свежим огурцом псковского снетка, то он был выше всяких похвал. Огромная деревянная миска с этой небольшой, но удивительно вкусной рыбкой опустела раньше, чем они допили «перевар», который, на вкус Голштинца, сильно сластил, напоминая фряжское вино. Не долго думая, Стахей Иванов заказал еще такую же порцию снетка, и они, утолив первый голод, продолжили чревоугодие не спеша, с обстоятельностью людей, которым некуда спешить.

В заведении было многолюдно. Карстен Роде уже знал, что кроме корчем существуют еще и царевы кабаки. Но там закуска к выпивке не полагается, и посещает их, в основном, голь перекатная, без деньги на закусь: ярыжки, да служивые – стрельцы и опричники. Так что народу старая добрая корчма гораздо привычней и милей. Правда, великий князь запретил своим указом торговать здесь хлебным вином, но кто же на Руси празднует такие указы? А уж в купеческом городе Пскове – тем более.

Многочисленные торгаши знали себе цену и не шибко оглядывались на Москву. Свои гостиные дворы псковское купечество имело и в других городах. Крупные сделки заключались в ливонских и ганзейских городах, да и в самом Пскове – с приезжавшими в город иностранными купцами. Поэтому напиваться допьяна, теряя при этом достоинство, они не могли себе позволить, не имели права: статус не тот. А коль голова так думает, то и ноги идут туда, куда она укажет.

Неожиданно шум в корчме стал стихать и послышался чей-то немного хрипловатый, но сильный голос:

– Пьете, жрете, окаянныя! Брюхо набиваете, эту смрадную бездну, вместилище болезней и пороков! А беду не чуете! Воронье черное на Псков летит за поживой, Ирод на конь взобрался, кровопивец и пожиратель христианского мяса! Глад и хлад он несет с собой, великие потрясения!

Карстен Роде в недоумении оглянулся и опешил. На пороге стоял босой и почти голый человек (это зимой-то!) – в одной набедренной повязке, представлявшей собой грязные лохмотья. Он был высокий, тощий – кожа да кости – и посиневший от холода. Тем не менее дрожь его не била, а огромные темные глазищи на изможденном лице, казалось, горели дьявольским пламенем.

– Никола… – зашептались кругом. – Никола Салос… Святой…

– Кто это? – спросил Голштинец у подьячего.

– Местный юродивый, – со страхом ответил Стахей Иванов и три раза мелко перекрестился.

– Он что, колдун?

– Нет. Пророк. Страшные слова говорит… Вдруг правда?

Карстен Роде лишь неопределенно пожал плечами. Он не очень верил в апокалипсические предсказания и чудеса, и уж тем более не имел за душой ни капли доверия к разным кликушам. Его крестьянская натура была чересчур прямолинейной и прагматичной. А уж время, проведенное в компании сорвиголов-ландскнехтов да на капитанском мостике, и вовсе избавило от страха за собственную жизнь. Голштинец точно знал, что умрет не раньше и не позже времени, назначенного ему судьбой.

Тем временем юродивый продолжал всяко поносить неразумных и недалеких людишек, жестокую своекорыстную власть и в особенности убивцев-опричников, хуля их на разные лады. Посетители заведения, поначалу сидевшие тихо, начали возбуждаться. Раздались возгласы одобрения. Целовальник замахал на Николу тряпкой и жалобно попросил, чтобы тот удалился или сел за стол, а он его покормит.

– Не накликай на меня беду… – бубнил целовальник. – Христом Богом прошу…

– Ты сам первая беда! – резко ответил юродивый. – Мало нам царевых кабаков, где людишки ум пропивают? Дак нашему кровопийце московскому того и надыть. Пьяный скот легче загнать в ярмо. Пошто народ спаиваешь?! Корысти ради… Эх! А был когда-то человеком.

– Кто это здесь нашего государя хулит?

Голос был трубный, а обладатель его – человек видный: рослый, широкоплечий, с властным лицом. Черная монашеская одежда выдавала в нем опричника, хотя бляхи с изображением оскаленной собачьей морды на груди, как у Басарги Леонтьева, не было. Но у пояса болталась внушительного вида сабля, а в руках он держал боевую нагайку-треххвостку со свинцовыми наконечниками.

– Воззрите, люди! – снова возопил юродивый, потрясая руками и закатывая глаза. – Адово семья проросло, черные корни пустило! Кровь, везде кровь! Пожары, сотни убиенных и утопленников! Ироды, ироды!..

– А чтоб тебя!.. – Опричник грубо выругался и с силой хлестнул Николу нагайкой. Тот упал как подкошенный и затих.

Народ в корчме загудел. Недовольный шум нарастал, ширился. Поднять руку на юродивого считалось большим святотатством.

– Пошто святого человека тронул?!

Карстен Роде узнал в крепком парне, который с вызывающим видом встал перед опричником, соседа по столу. Его товарищ тоже поднялся и держался несколько позади.

– Пошел прочь! – рыкнул на него опричник и замахнулся.

Но пустить повторно в ход свою нагайку не успел. Момент, когда у парня появился в руке нож, Голштинец просмотрел. Он лишь констатировал ловкость и силу, с которой тот нанес опричнику удар прямо в сердце. Такой сплав скорости и точности фехтовального выпада предполагал недюжинную воинскую выучку.

Опричник упал. Только теперь Карстен Роде заметил, что «черный» не один – позади него стояли еще трое вооруженных людей в таких же одеяниях. Они мигом выхватили сабли и атаковали молодца с ножом. Но опричники не учли одно очень неприятное обстоятельство – их длинные сабли с широкой «полосой» – клинком, похожие на кривые мечи, для боя в помещении с низким потолком были непригодны. А также «государевы псы» не ожидали, что им будут противостоять столь серьезные бойцы, пусть и с подсайдашными ножами[69]69
  Ножи русские – нескольких видов. Короткие ножи с двумя лезвиями, зацепленные крючком за пояс, назывались «поясными». Ножи более длинные и широкие, с одним выгнутым к концу лезвием, назывались «подсайдашными»; они привешивались к поясу с левой стороны. Ножи с кривым клинком – «шляком», носившиеся за голенищем правого сапога, так и именовались – «засапожные».


[Закрыть] в руках.

Парни вертелись, как вьюны. Притом настолько слаженно, что Карстен Роде, сам рубака не из последних, невольно восхитился ими и залюбовался.

Схватка длилась недолго. Был убит еще один опричник. Его атаковали снизу, в живот, на замахе; выпад ножом был похож на шпажный штосс. Третий был легко ранен с помощью фланконады – бокового удара, и вышел из боя, зажимая рану ладонью, а четвертый, зацепившись за скамью, упал, да так неудачно, что подняться уже не смог. (Может, Голштинцу показалось, как один из харчующихся, угрюмый мужик с черной бородищей и разбойным взглядом, уронил на того большой горшок со щами; а может, тяжелая балда из обожженной глины сама нечаянно свалилась незадачливому бойцу на голову?)

Едва выход на улицу освободился, оба молодца мигом выскочили за дверь – и были таковы.

– А платить! Платить за еду и разор кто будет?! – возопил целовальник.

– Ты лучше подумай, что скажешь следствию, – почти в полной тишине произнес кто-то из посетителей, и корчма начала быстро пустеть.

Безутешный целовальник, горестно стеная, начал приводить в сознание неловкого опричника, приказав жене перевязать рану второму. Стахей Иванов мигнул Карстену Роде и тихо сказал:

– Уходим…

Оставив деньги на столе, они последовали за остальными. На улице Голштинец спросил:

– Кто эти двое? Знатные бойцы.

– Еще бы… – Подьячий хмыкнул. – Похоже, ушкуйники[70]70
  Ушкуйники – новгородская молодежь; представляли собой неофициальный военный флот Великого Новгорода в XIV—XV вв. Им поручались сбор дани с обширных северных владений Новгорода и другие опасные предприятия. (Ушкуй – узкое, легкое и быстроходное речное судно на 20—30 гребцов; использовалось в основном для военных походов). Разбои Ушкуйники нередко оборачивались для Новгорода неприятностями. В XV в. в связи с усилением Московского великого княжества большие походы ушкуйников прекратились. Но сами ушкуйники существовали вплоть до конца XVI в.


[Закрыть]. Уж не знаю, какая нелегкая занесла их в Псков. Обычно они обретаются близ Новгорода, на реках Волге и Вятке. Нынче шалят нечасто, но все равно убытки от них купечеству немалые.

– Кто такие ушкуйники?

– Речные пираты, новгородская вольница, – ответил Стахей Иванов. – Зело нахрапистый народ. Безбожники… – Заметив саркастическую ухмылку датчанина и вспомнив, кто он таков, подьячий спохватился и продолжил: – Однако же сегодня они за правду постояли. Нельзя забижать страстотерпца.

На этом тема была исчерпана. «Мне бы в мою новую команду таких бойцов, – подумал Карстен Роде. – Ушкуйники… Нужно запомнить».

На горизонте появилась брюхатая туча. Она быстро наползала на город, чтобы разродиться над ним метелью. Быстро слабели лучи света, пожираемого чернотой. Ярко блестели первые крупные снежинки, порхавшие над головой золотыми мотыльками. Изрядно захмелевшему и довольному обнадеживающим началом своей новой жизни они показались Голштинцу эльфами из волшебной сказки.

Глава 4. Ушкуйники

Скованная ледяным панцирем река Волхов спала безмятежным зимним сном – несмотря на то, что ее тонкое белое одеяло местами изрядно прохудилось. Участки чистого льда, выметенные сильным низовым ветром, казались темными заплатами, а если взглянуть с высокого берега, то снежный покров на реке и вовсе смотрелся старой дерюжкой, которой прикрывают груженные рыбой возы.

Утро выдалось на славу. Неяркое зимнее солнце – редкий гость в этих местах в январе – отодвинуло тяжелое северное небо в высоту, и застывший, заледеневший сказочный мир накрыл серебристый купол. Тишина стояла – до звона в ушах. Казалось, вся лесная живность вымерла, только многочисленные свежие тропки, пробитые заячьим племенем среди сугробов, подсказывали наблюдателю, что это далеко не так.

По льду двигался конный отряд – около двадцати человек. Одежда на всадниках – разных стилей и фасонов – не предполагала ничего общего с царскими слугами, однако сабли у пояса и ручницы[71]71
  Ручница – дульнозарядное ружье; появилось во второй половине XIV в. Ствол ковали из железа, позднее – отливали из бронзы. Калибр от 12,5 до 25 мм. Его прикрепляли к деревянной ложе. Такое оружие называлось по-разному в разных странах – пищаль и ручница на Руси (также гаковница, с крюком (гаком) для гашения отдачи), ручная бомбарда или кулеврина во Франции, Италии, ручная пушка в Англии. Масса до 8 кг, прицельная дальность стрельбы до 150 м.


[Закрыть] за плечами ясно говорили: военное дело им привычно и хорошо знакомо.

Впереди ехал на добром мохнатом коньке мужичок весьма приметной наружности – с черной, как смоль, бородой и властным выражением на плоском лице. Его кудрявые непослушные волосы цвета воронова крыла выбивались из-под высокой меховой шапки, которая прятала под собой мисюрку-наплешник[72]72
  Мисюрка – тип шлема; мисюрка делались из железа или стали. Представляли собой небольшой шлем, к краям которого обязательно крепилась кольчужная бармица, которая достигала большой длины и полностью или частично закрывала лицо, шею, плечи. По типу наголовья делились на два: 1) Прилбицы – тулья преимущественно полусферическая, доходила до лба или до переносицы (с полувырезами для глаз). Некоторые шлемы украшались репьем, шпилем или гребнем, повышавшим защитные функции. 2) Наплешники представляли собой круглую, чуть выпуклую металлическую пластину в форме миски, называвшейся «черепом».


[Закрыть] с бармицей, закрывавшей шею, а небрежно запахнутый тулуп время от времени показывал миру голубоватые пластины панциря явно персидской работы – судя по дорогой отделке.

– А что, Иван, правильно ли мы едем? – вопрошал он своего спутника – того, что ехал с левой стороны.

– Не сумлевайся, атаман, места знакомые, – отвечал ему смуглолицый молодец с золотой серьгой в ухе. – Скоро доберемся на стан.

– А давно ли ты видывал Нагая? – продолжал расспросы чернобородый.

– Да прошлым летом, Ермолай Тимофеевич. Вместе купцов трепали. Знатно вышло. Дуван получился богатым. Скажи, Никита.

Всадник с правой стороны, богатырскую стать которого не могла скрыть и одежда, в ответ лишь ухмыльнулся.

– А чегой это вы так обнищали, что ко мне попросились на прокорм? – насмешливо спросил атаман, явно зная, каким будет ответ.

– Дык, это, сам понимаш… – Иван смутился. – Народ у меня шальной. Спустили все в кабаках… Стоп! – Он вдруг поднял руку и указал на неприметную протоку, скрытую лесными зарослями. – Нам сюды.

– Однако… – спустя какое-то время молвил главный, настороженно глядя на деревья, стоявшие стеной по сторонам протоки, которая по мере продвижения вперед становилась все уже и уже. – Не ошибся ли ты, Иван? Места совсем дикие. Похоже, тут давно не ступала нога человеческая.

– Мы больше по деревьям ходим, дядя, – вдруг послышался чей-то звонкий насмешливый голос откуда-то сверху.

Всадники инстинктивно схватились за оружие.

– Вы это бросьте! – В голосе послышалась сталь. – Ужо перещелкаем вас, как куропаток.

Словно в подтверждение этих слов прямо перед конем главаря в лед вонзилась стрела.

– Кто вы такие и чего вам надобно? – спросил невидимый страж.

– С Волги мы, казаки, – сдержанно ответил атаман. – Едем к атаману Нагаю.

– Ну, ежели к атаману… Щас доложусь. Звать-то вас как?

– Скажи, что Ермолай Аленин пожаловал. – Чернобородый мигнул, и казаки перестали раздувать фитили ручниц.

– А скажу, скажу… Нечайко! – позвал он кого-то. – Беги, одна нога здесь, другая там. Предупреди. Слышь-ко?

– Слышу, слышу… – пробурчал юный голос. – Чего раскомандовалси?

– Поговори у меня! Имя слышал?

– Я што, глухой? Ермолай Аленин. С Волги.

– Так чего же ты возишься?! Слезай с дерева и топай.

– Ужо топаю…

Ждать пришлось недолго. Спустя какое-то время в лесной чаще раздался треск и перед отрядом встал невысокий, плотно сбитый парень в заячьем треухе и дрянной шубейке. В руках он держал добрый лук, но стрелы покоились в саадаке. Парень широко улыбался.

– Прости, Ермолай Тимофеевич, что сразу тебя не признали, – сказал он приязненно. – Жданко у нас новенький. Любит власть свою показывать… балабол.

– Ерофейко, ты ли это?!

– А то кто же.

– Рад, что ты остался в живых, ох, как рад… А мы уж похоронили тебя. Что с тобой стряслось?

– Долго рассказывать… – отмахнулся Ерофейко. – Жив – и слава Богу.

– И все-таки?

– Взял тогда меня мурза ногайский в полон… хотел кожу с живого содрать, да отложил это дело на следующий день. А я перегрыз веревки, убил двух ногаев, увел у них коня – и в степь. Догнали бы меня, это точно, ногайцы идут по следу как псы, да стрельцы царские спасли. Но вместо того, чтобы отпустить, посадили в холодную – один из них признал мое обличье по прежним моим делам. А спасли меня, можно сказать, опричники. Они как раз расправу чинили. Стрельцы разбежались – от греха подальше, дверь в холодной была хлипкая, я и выбрался. Потом прибился к Нагаю. Вот и весь мой сказ.

– Счастлив твой Бог… Ну что же, веди, казак.

Отряд выбрался из протоки на узкую стежку, по которой можно было ехать лишь гуськом. Она в отличие от девственно чистой протоки, припорошенной свежим инеем, была хорошо утоптана.

– На протоке камышовыми метелками следы заметаем, – объяснил этот феномен Ерофейко. – Гости к нам редко ездят, а самим шататься без дела нет резону. Неровен час, наткнемся на стрельцов али опричников. А стежку вахта протоптала.

Вахта стоила того, чтобы к ней присмотреться. Чернобородый атаман лишь головой в восхищении покрутил, увидев среди ветвей на высоте в три сажени настоящее воронье гнездо, только больших размеров. Оттуда выглядывал парень, по виноватому виду которого Ермолай Тимофеевич понял, что это тот самый упрямый звонкоголосый Жданко.

– Не замерзают? – спросил атаман, указав кивком головы на «гнездо».

– Ни Боже упаси. На каждом насесте имеется медвежья шкура. Даже в лютые морозы в ней как в мамкиной колыбели. Ну, ясное дело, проверяем…

– Вы сторожите только протоку?

– С других сторон к нам не подобраться.

– Понятно…

Вскоре послышался шум, сопровождаемый ритмичным стуком. Они выехали на просторную поляну, посреди которой умельцы ладили из сосны новый речной ушкуй. На киль, вытесанный из одного ствола, уже наложили широкую доску, служившую основанием для поясов наружной обшивки, и при помощи деревянных киянок скрепляли ее с килем деревянными гвоздями, концы которых расклинивались. Для корпуса уже были приготовлены тесаные доски и клинья-кочеты. Они служили опорами для весел и вставлялись в зазор между обшивками. Новый ушкуй в длину был более семи саженей.

При попутном ветре на ушкуй обычно ставили мачту-однодревку с прямым парусом на рее. Заготовки на мачту, скамьи и весла лежали неподалеку, аккуратно сложенные в загородке. Их было гораздо больше, чем на один ушкуй. Наверное, эта «верфь» должна была работать всю зиму.

Заметив оценивающий взгляд, брошенный атаманом на заготовки, и правильно его истолковав, Ерофейко объяснил:

– Народ прибивается в нашу ватагу, а ходить не на чем. Вот мы и строим.

– Неужто многие идут?

– Несть числа. Берем не всех, только проверенных или хорошо знакомых. Тех, кто с оружием умеет обращаться.

– Что ж это народ пошел в леса-то?

– Опричня лютует. Говорят, царь болезнует, зело немощен, боярами от дел отставлен, а всем заправляет Малюта Скуратов – тот еще душегуб. Вот люди и бегут куда глаза глядят. Кому хочется принять смерть лютую?.. Раньше совсем было худо. Осталось нас всего ничего. А теперь мы воспрянули.

– Да-а… – задумчиво протянул атаман. – То ли дело старые времена. Всего-то сто лет с небольшим прошло. Булгар знатно трепали, на Двину ходили, Казань брали. Дед рассказывал, что в 1436 году в устье Которосли сорок ушкуйников сумели пленить ярославского князя Александра Федоровича. А князь, между прочим, в это время находился во главе семитысячного войска…

Вскоре стежка уперлась в изгородь высотой не меньше двух саженей. Ее образовали вкопанные вплотную друг к другу лесины, заостренные кверху. В изгородь были врезаны массивные дубовые ворота с железной оковкой.

– Милости просим! – весело сказал Ерофейко, распахивая ворота с помощью двух ушкуйников.

– Эк вы окопались! – восхищенно сказал атаман, оказавшись на просторном дворе, очень напоминающем двор крепости.

Там находилось несколько изб, часовенка, два длинных амбара, стог сена и небольшая конюшня – наверное, для лошадей пришлых, потому что она была пуста, судя по распахнутой двери. По всей изгороди с внутренней стороны шли высокие мостки, с которых можно было отражать вражеское нападение. Кроме того, в изгороди были прорезаны еще и узкие бойницы.

Теперь атаман понял, почему Ерофейко сказал, что с других сторон к ним не подобраться. Позади крепостцы ушкуйников высился кряж, охватывающий ее подковой. Чтобы атаковать речных разбойников с тыла, нужны были крылья.

Когда они подошли к небольшой, отдельно стоящей избе, ее дверь отворилась, и на крыльцо вышел довольно-таки невзрачный низкорослый мужичишко в полосатых портках и вышитой красными да черными нитками рубахе. Одежда, а также небольшая рыжая бородка и плешь на макушке делали его похожим на развеселого коробейника, тем более, что при виде атамана он широко ощерился. Однако всю приятность первого впечатления портили глаза – немигающие и свинцово-холодные, как ненастное зимнее утро.

– Ермак! – радостно воскликнул он высоким голосом. – Штоб мне провалиться в преисподнюю! Вот так встреча. Я ужо и не думал не гадал, что свидимся на этом свете.

– Все в воле Божьей, – ответил атаман. – Ну, здравствуй, Нагай.

Нагай сбежал с крыльца и обнял атамана, который слез с коня. Они почеломкались.

– А это кто с тобой? – оборотился Нагай на спутников Ермака. – Глазам своим не верю! Иван Кольцо, Никита Пан! По здорову ли будете, старые други?

– По здорову, по здорову, Нагай, – дружно ответили казаки и оказались в объятьях Нагая.

– Ну што ж мы тут… на морозе. Пойдемте, пойдемте в избу! – Нагай нетерпеливо начал подталкивать в спину Ермака, Ивана и Никиту. – Ерофейко! Займись остальными гостями. Напоить, накормить, спать уложить, лошадей обиходить. А мы тут погутарим.

Изба Нагая Батурина, атамана ушкуйников, поразила Ермака еще больше, чем крепостца. Внутри она была обставлена словно боярский терем: ковры на полу, вдоль стен поставцы с дорогой серебряной посудой, печь с трубой в изразцах, в двух оконцах цветное стекло…

– Эк, мне повезло! – радовался Нагай. – Гости к обеду – удача в избу. Снимайте свою амуницию, присаживайтесь к столу. Мы тут только полдничать собрались.

«Мы» относилось к статной молодице с русой косой и румянцем на всю щеку. При виде казаков она засмущалась, раскраснелась и робко встала возле печи, не поднимая глаз.

– Енто Марфуша, – сказал Нагай. – Ну и чего ты приклеилась к полу?! – прикрикнул он на молодицу. – Мечи на стол все, што там у нас есть в печи.

Вскоре стол был накрыт. Он не отличался разнообразием; на нем присутствовала в основном рыба во всех видах и вяленая медвежатина. Из спиртных напитков было лишь дрянное, но крепкое хлебное вино, однако изрядно проголодавшиеся за дорогу Ермак и его товарищи на это немаловажное в добром застолье обстоятельство не обратили особого внимания. Они выпили по чарке и налегли на хлебово – душистую наваристую уху.

– Намедни сиг пошел, – хвалился Нагай. – Много сига. Знатная рыба. Теперь нам голод не грозит. Сетью берем из-подо льда.

– У-ум… – с полным ртом промычал в ответ Ермак.

Сам атаман ушкуйников не проявил к еде должного интереса – у него почему-то пропал аппетит. Он был взволнован, хотя и пытался не подавать виду. Приезд Ермолая Аленина, да еще в компании с таким знатными атаманами, как Иван Кольцо и Никита Пан, сулил интересные события. Нагай ни в коей мере не думал, что гости пожаловали в его стан только потому, как сильно соскучились по нему.

С Ермолаем атаман ушкуйников ходил на татар еще в юные годы. (Они были поморами, родились в одной деревне – Борок, на Двине, и вместе ушли к волжским казакам.). Тогда-то юный казак Аленин и получил свое прозвище Ермак – по названию артельного котла. Он был кашеваром на струге[73]73
  Струг – русское плоскодонное парусно-гребное судно XI—XVIII вв. Было оборудовано съемной мачтой с небольшим прямым парусом, который ставился при попутном ветре. Струги имели длину от 20 до 45 м и ширину от 4 до 10 м. В XVI—XVII вв. использовались для защиты речных и озерных торговых путей от разбойников, для чего оборудовались несколькими небольшими пушками.


[Закрыть]. Потом их пути разошлись: Нагай подался в ушкуйники, под Новгород, а Ермак по-прежнему трепал с казаками татарские улусы, плавал между Волгой и Доном. Спустя какое-то время его избрали станичным атаманом, после чего он принял участие в Ливонской войне, где командовал казачьей сотней во время сражения с литовцами за Смоленск. Там отличился и был жалован самим великим князем московским.

Теперь по царскому указу его величали не просто Ермолай Тимофеев сын, а Ермолай Тимофеевич. «Подлые» – незнатные – люди не имели права пользоваться отчеством; оно считалось особой привилегией и даровалось лично царем за особые заслуги.

– А что, хорош сиг, – с удовлетворением сказал Иван Кольцо. – В наших краях он редкость. Знатная рыба. Не хуже стерляди.

После ухи атаманы налегли на строганину из замороженного сига – под хлебное вино это было само то. Бело-розовые стружки сырого рыбьего мяса, посоленные, поперченные и сбрызнутые яблочным уксусом, таяли во рту, вызывая жгучее желание пить чарку за чаркой. Вскоре в избе стало шумно и весело. Нагай движением бровей отправил Марфушу восвояси – нечего бабе делать с пьяными мужиками – и спросил Ермака:

– Надолго к нам?

– Завтра обратно.

– Пошто так быстро? Погостевали бы недельку. Скушно у нас тут. На охоту сходили бы. Што-што, а охота в этих местах знатная. Кругом глухомань, дичь не пугана…

– У нас другая охота намечается. Вот приехали и тебя пригласить.

Нагай остро взглянул на Ермака, но промолчал, не выказал никакого интереса к его словам. На шибко любопытных воду возят. «Скажет сам, зачем приехал», – подумал атаман ушкуйников. Однако на душе у него почему-то стало совсем тревожно. Но самое странное заключалось в том, что тревога эта происходила в большей степени не от неожиданного приезда бывших боевых товарищей с неизвестным предложением, а по какой-то иной причине. Ему даже почудилось, как в избе сгустился воздух и в нем материализовалось нечто темное, похожее на ворона, который взмахнул своим черным крылом и исчез.