Текст книги "Окаянный талант"

Глава 3

Лесная деревенька, куда привез «леший» Олега, издалека показалась художнику сусальной картинкой. Десятка полтора бревенчатых изб, беспорядочно разбросанных по пригорку с плоской вершиной, были одеты в разноцветные деревянные кружева и казались на светлом праздничном фоне берез девичьим фольклорным хороводом, наряженным в народные одежды.

– Энто Макарка стараетси, – снисходительно объяснил Беляй. – Как пошел на пенсию, так и начал дурью маяться. Целыми днями строгает, пилит, режет… и все забесплатно. Чудак человек. Но чичас он в городе, сын позвал. Думаю, скоро вернетси.

– Красиво… – У Олега даже руки зачесались; ему захотелось немедленно привинтить к этюднику ножки и взяться за кисть.

– Чего?

– Красиво, говорю. Как в сказке.

– Хе-хе… Мы рождены, чтоб сказку сделать былью, – щегольнул Беляй своим знанием песенной классики. – Ты, паря, ишшо не видел настоящей лепоты, – добавил он загадочно.

Желтопуз (так звали коня) при виде деревеньки радостно заржал и прибавил ходу. Несмотря на хваленые рессоры от Тишки, двуколка прыгала по дороге, словно горный козел.

Собственно говоря, дороги, как таковой, и не было. Двуколка ехала по неширокой просеке, на которой лишь редкие проплешины да примятая трава указывали ее предназначение. Скорость езды была равна скорости человеческого хода, но Олег не роптал – спешить ему было некуда.

Просеку окружали высокие деревья и густой мрачный подлесок, и Олегу всю дорогу казалось, что за ними наблюдают. То чья-то тень мелькнет среди молодых сосенок, то хрустнет ветка под неосторожными шагами, а то и послышится совсем рядом, за кустиками на обочине, хриплое дыхание.

Олег встревожено косился на своего кучера, но тот с безмятежным видом балаболил, не переставая, совершенно не обращая внимания ни на разные звуки в лесу, ни на дорогу. Он даже вожжи не держал в руках, а привязал к передку без натяга. Видимо, Беляй надеялся на Желтопуза.

Конь и впрямь, как показалось Олегу, вполне осмысленно объезжал кочки, коряги и даже однажды свернул без понукания на другую просеку, ответвление от главной дороги. Наверное, одр запрограммирован, работает на автомате, весело подумал Олег, постепенно обретая душевное равновесие, благо их «экипаж» покатил по редколесью, почти сплошь покрытому цветочными коврами.

– … Гришь, художник? Ц-ц-ц… – поцокал языком Беляй. – Эко диво… Окромя Макарки, с художниками мне не приходилось знаться. То-то я вижу, что ты какой-то чудной.

– Почему чудной?

– Хе-хе… Оно ить не каждому дано унутрь человека заглянуть. А вот мы могем. – Беляй снова повеличал себя по-царски.

– И что же вы увидели у меня внутри?

– Много чего… – многозначительно ответил Беляй. – Но, скотина! – прикрикнул он на Желтопуза, но конь даже ухом не повел, ступал все так же размеренно и с ленцой. – Ей-ей, сдам его на живодерню. Куплю у Михайлы кобылку, давно присматриваюсь. Борзая. Потому как ей всего пять годков.

– А все-таки, как я вам глянулся? – не отставал Олег. – Или это тайна?

– Вся жизнь человеческая – великая тайна, – философски ответил Беляй и продолжил уклончиво: – Ежели хочешь прознать свою судьбу, сходи к Ожеге. Она тебе все расскажет. Что надо и что не надо.

– Кто такая Ожега?

– Бабка. Живет на болоте. Старая.

– Она что, колдунья? – высказал догадку Олег.

Беляй посмотрел на художника с укоризной и сдержанно молвил:

– Во-первых, не колдунья, а ведунья. А во-вторых, она знахарка, всех лечит. Раньше и роды принимала, но нынче ить в деревнях одни старики да старухи остались. Рожать некому. Мамку мою Ожега тоже пользовала, когда я на свет появилси.

У Олега от удивления отвисла челюсть – это же сколько знахарке лет?! Конечно, с виду Беляй выглядел моложаво, но многочисленные занятия с натурщиками выработали у Олега умение определять истинный возраст человека по неким критериям, незаметным неопытному глазу.

По всему выходило, что Беляй уже одолел семидесятилетний рубеж, притом давно, а это значило, что бабке Ожеге было никак не меньше ста лет. Ничего себе!

Олег хотел еще поспрашивать про знахарку, но тут Беляй решительно перевел разговор в иное русло, и художнику пришлось смириться с ролью благодарного слушателя, в уши которого с шелестом густо посыпались деревенские новости.

В конечном итоге Олег совсем запутался в именах (на удивление, многие из них были старославянскими; может, в деревне живут староверы? – мелькнула мысль) и ворохе событий, самым свежим и значимым из которых было рождение двухголового котенка.

– … Страсти какие! Ожега забрала его себе. Наверное, утопила. Точно конец света будеть. И птички ужо не так поют, и комаров меньше стало. Людям бы покаяться, ан, нет, все грешат, грешат…

– Может, Господь так и задумал? – встрял Олег в бесконечный монолог «лешего». – Иначе жизнь на земле была бы совсем пресной. А так кого-то зарежут, кто-то уворует у ближнего, кто-то чужую жену сманит… Все живое развивается в движении.

– Вот! – Беляй с многозначительным видом поднял вверх указательный палец. – Этим все сказано. Ежели так думает человек образованный, то что тогда спрашивать с неучей? Едрит твою в корень! – вдруг закричал он страшным голосом, хватаясь за вожжи. – Куды прешь, аспид облоухий[9]9
  Облоухий – ушастый (слав.)


[Закрыть]?! Опять за старое?

Желтопуз, недовольный таким не толерантным отношением к своей костистой персоне, недовольно фыркнул, мотнул головой, пытаясь свернуть на совсем уж неприметную дорогу, но Беляй неумолимо направил его на прежний путь.

– Колхозную конюшню хотел навестить, – объяснил Беляй художнику. – Вырос он там. Когда колхоз приказал долго помнить о себе, скотину свезли на убой, а мне вот… продали его. По большой просьбе… Никак не может забыть старую дорогу. Так и норовит свозить меня на скотный двор. А там ить уже стоят лишь одни столбы. Все прахом пошло…

В деревне не было ни тропинок, ни дороги. Был лишь достаточно широкий проход между избами, заросший спорышом, который с большой натяжкой можно было назвать центральной улицей. Заборов тоже не наблюдалось.

На крыльце крайней избы сидела старуха и дремала, положив подбородок на сухонькие кулачки, по выгону беспечно бродили куры, выискивая разную мелкую живность, на солнцепеке вальяжно развалилась свинья, подставив сосцы поросятам, в небе кувыркались серые голуби – видимо, дикие, лесные, а возле колодца с «журавлем» стоял козел и пил воду из желоба.

Картина была абсолютно патриархальной.

– Тпр-ру!

Желтопуз остановился возле коновязи – почерневшего от времени столба высотой около метра с вбитой в него металлической скобой. Что это именно коновязь, можно было понять по лошадиному помету и остаткам свежескошенной травы в яслях.

– Вот здеси мы и будем квартировать, – сказал Беляй, указывая на избу с коновязью. – Тута мы и живем.

Олег посмотрел на избу – и у него глаза от удивления полезли на лоб. Казалось, что она сошла с исторических картин про Древнюю Русь. От ее архитектуры просто веяло ветхозаветной стариной.

Мало того, посреди деревеньки стоял самый настоящий языческий идол, представляющий собой толстый окоренный столб, вкопанный в землю и обложенный для устойчивости булыжниками, в верхней части которого было грубо вырезано человеческое лицо.

Под столбом лежал большой плоский камень с углублением посредине, и Олег невольно подумал, что это, похоже, языческий алтарь, на котором совершаются жертвоприношения.

Заметив удивление Олега, «леший» с почтением сказал, кивнув в сторону идола:

– Дедко…

Олега так и подмывало удариться в расспросы, но он сдержал этот порыв. Художник знал, что последние десять – пятнадцать лет в российской глубинке начали организовываться общины язычников; скорее всего, от безысходности и скудности жизни, а также от предчувствия страшных потрясений, возможно даже конца света.

Эти люди не были сектантами. Они всего лишь пытались вернуться к истокам, чтобы жить простой небогатой жизнью, довольствуясь малым, в согласии с природой и своим внутренним миром, и достойно умереть – как подобает человеку, а не греховному стяжателю, бездушному цинику без рода-племени, взлелеянному так называемой цивилизацией.

Высокое крыльцо было резным, теремного типа, и Олег с каким-то странным наслаждением погладил тщательно отполированные завитушки. Ему вдруг показалось, что он не в гостях, а возвратился домой. Это чувство не оставило его даже тогда, когда Беляй завел Олега в горницу.

Художнику не раз приходилось квартировать в сельских домах. Изба Беляя была и похожа на деревенскую, и в то же время отличалась; хотя бы тем, что под потолком не висела электрическая лампочка.

Но на этом отличия не заканчивались. Во-первых, в «красном» углу Олег не увидел икон, которые после краха коммунистической идеи вернулись на прежнее место, во-вторых, на полу лежал не фабричный ковер, а полосатые домотканые дорожки, и в-третьих, в горнице находилась самая настоящая русская печь с просторной загнеткой, обложенная явно не современными изразцами.

На стене висели ходики с кукушкой, которые тикали чересчур медленно, как показалось Олегу. А над полатями был прибит коврик с вечными сюжетом: лебеди, пруд как блюдце и тоскующая дама на скамейке, которая уже много лет решает очень важную житейскую проблему – утопиться от неразделенной любви сразу или все же повременить (вдруг найдется какой-нибудь бравый гусар, способный исцелить ее страдающую душу, а заодно и пышное тело).

– Располагайся… тама, – сказал «леший», указав на низкую дверь слева от входа.

Пригнувшись, чтобы не стукнуться лбом, Олег зашел в миниатюрную комнатку с одним оконцем. Ее меблировка была воистину спартанской: стол, скамейка и полати. Но дух в спаленке стоял потрясающий – пряный, ароматный, будто в нее втащили стог сена. Его источник Олег углядел, когда глаза привыкли к полумраку – одна из стен была увешана связками сухих трав.

– Не помешают? – спросил Беляй, указав на травы.

– Нет, нет! Скорее, наоборот… очень даже приятно.

– Хе-хе… Под травками лучше спится. Проверено. Счас постелю принесу…

И Беляй вышел из комнаты.

Олег поставил свои вещи в угол и полез во внутренний карман куртки за портмоне – чтобы дать хозяину задаток. По дороге художник снова завел разговор об оплате за проживание, но Беляй решительно отмахнулся: «Разве в деньгах дело? Был бы человек хороший…»

Карман был закрыт на «молнию». Она немного заедала, поэтому Олег открывал ее осторожно, буквально по миллиметру.

Засунув наконец руку в карман, Олег обомлел – портмоне с деньгами и документами исчезло! Не веря своим ощущениям, художник снял куртку и посмотрел на нее с изнанки. Посмотрел – и сел на скамью, потому что ноги не держали.

Подкладка в районе кармана была разрезана каким-то очень острым инструментом. Похоже, здесь поработал весьма квалифицированный вор-карманник. И Олег тут же вспомнил круглолицего малого с дрянными усишками, которые казались приклеенными к его блудливой физиономии.

Экая сволочь! Скорее всего, вор взрезал карман и умыкнул портмоне, когда «помогал» Олегу забраться в вагон электрички. Вот гад! Ворюга проклятый! Убивать таких мало!

Переполненный мстительными чувствами, Олег швырнул куртку, словно она была в чем-то виновата, на пол. Ему даже захотелось потоптаться по ней ногами.

Немного остыв, Олег открыл этюдник. Он был запасливым человеком, несмотря на свою свободную и где-то даже легкомысленную профессию.

В этюднике, под куском тонкой холстины, лежал изрядно пожелтевший конверт из плотного картона, герметично запаянный в полиэтилен. В нем хранился НЗ художника – сто долларов десятками; к нему он не прикасался никогда, даже в самые голодные дни. А также членский билет Союза художников с его фотографией и соответствующими подписями и печатью.

Так что по части удостоверения личности у Олега все было в порядке.

Но касаемо денег… Художник очень сомневался, что такого скудного количества американской «зелени» будет достаточно, чтобы прожить и прокормиться пусть даже в этой деревенской глуши хотя бы месяц.

Да, это была проблема…

– Вот… – Беляй бросил на полати медвежью шкуру. – Энто твоя постеля.

– Круто, – хмуро сказал Олег.

– Э-эй, ты чего? Не нравитси? – обеспокоился Беляй, сразу подметив, как изменилось настроение его будущего квартиранта. – Что ты, мил человек! На шкуре «хозяина» самый сон. Его осенью на рогатину посадили, когда он в берлогу намеревался залечь. Не шерсть, а пух, густой и мягкий. Будешь почивать как у мамки за пазухой.

– Нет, по этой части все нормально.

– Тогда, что же так тебя встревожило?

– Деньги у меня украли. Остались копейки.

– Всего-то? – Беляй рассмеялся. – Хе-хе… Эка беда. Поживешь в долг. Как-нибудь потом отдашь. Я, можа, всю свою жизнь мечтал познакомитьси с настоящим художником. А места у нас тут красивые, сам бы намалевал, да руки не из того места выросли.

– Но ведь еще и кормиться нужно.

– Ну, харчишек мы добудем, на энтот счет не сумлевайся, – уверенно заявил Беляй. – У меня есть мешок муки в заначке, мед – намедни две борти откачал, крупица… проживем.

– Все равно как-то неудобно…

– Мил человек, неудобно портки через голову надевать. Коли приглашают от чистого сердца, грех отказываться. А мне тем более Дедко не простит, ежели я тебя обратно спроважу. Ты устраивайси, устраивайси, а я тут немного пошебуршу по сусекам, ужинать будем. Солнце вона где, к лесу упало…

Умывшись с дорогу в деревянной бадье ледяной колодезной водой, Олег сел за стол, который к тому времени сноровисто накрыл Беляй.

Еда была простой, но сытной: коврига пшеничного хлеба, сельское масло со «слезой» в глубокой керамической миске – ставце, как назвал ее Беляй, соленые грузди, жареная рыба (кажись, караси), мед в плошке, перья зеленого лука и какая-то темная жидкость в расписной братине. Что она собой представляет, гостеприимный хозяин объяснил сразу, разливая ее по пузатым стеклянным бокальчикам:

– С устатку тока медовуха[10]10
  Медовуха – алкогольный напиток, приготовленный путем брожения фруктовых соков или кваса с добавлением пчелиного мёда и спирта.


[Закрыть] помогает. Чистый огонь. Да ты пей, пей, все во здравие. Такой в городе не угостят.

Олег с благодарностью выпил. «Леший» не соврал – огненный клубок прокатился по горлу и мягко упал в пустой желудок, оставив после себя запах меда и трав. Только сейчас художник почувствовал, что он зверски проголодался.

Вместе с Беляем они подмели стол почти дочиста. Правда, хозяину пришлось несколько раз сгонять в погребок с пустой братиной, потому что Олега неожиданно обуяла безумная жажда. Он хотел упиться до положения риз, чтобы забыться мертвецким сном – обычно на новом месте первый день ему не спалось.

Олег уснул, едва голова коснулась постели. И, как ему показалось, почти мгновенно проснулся.

Спаленка была освещена ярким лунным светом – наступило полнолуние. Олег посмотрел на светящийся циферблат своих наручных часов – половина третьего. Как ни странно, но сна не было ни в одном глазу, словно на дворе уже занялась утренняя заря.

Что-то его обеспокоило. Однако что именно, Олег не мог понять. Он сел и потянулся за сигаретами.

Однако тут же отдернул руку – кажись, Беляй не курит. По крайней мере, дорогой он ни разу не смолил цигарку, в отличие от Олега (правда, и художник выкурил не более трех-четырех сигарет – больше наслаждался живописными видами и чистым лесным воздухом). А запах дыма для некурящего человека, да еще в ограниченном пространстве, был не только неприятным, но еще и ядовитым.

Олег снова перевел взгляд на окно – и от неожиданности резко подался назад. В окне, как в портретной раме, нарисовалась голова человека. Его длинные седые волосы светились в лунном сиянии голубоватым светом, словно это был нимб, а огромные глаза пылали как уголья.

Чувствуя, что от страха у него отнялись конечности, Олег все-таки сумел неимоверным усилием воли поднять правую руку и перекреститься. Лицо за окном начало таять, словно воск, а затем и вовсе исчезло, будто его и не было.

Как Олег не прислушивался, шагов он так и не услышал…

Только спустя полчаса, собрав в кулак все свое мужество, художник взял сигареты, зажигалку и вышел во двор. Беляй спал в горнице и храпел так, что стекла в окнах дрожали. Ему все было нипочем. Наверное, «лешего» мог бы разбудить только выстрел над ухом.

В деревне царила тишина, только где-то далеко лениво брехал пес (возможно, в соседней деревне; или бродячий): гавкнет пару раз – умолкнет – прислушается, затем еще… и еще. Подворье Беляя купалось в лунном свете, и казалось совершенно пустынным, как Земля в первые дни творения, когда Бог еще не создал никакой живности. Не было даже ветра, потому не шевелилась ни одна ветка.

Внимательно осмотревшись, Олег, пугливо оглядываясь по сторонам, прошел к нужнику (деревянной будке позади избы) и справил малую нужду.

Нужно отметить, что не будь у него страстного желания сходить в туалет, художника не выманили бы из избы никакими коврижками. Но страшный лик в окне подействовал на него как первостатейное мочегонное.

Вернувшись к крыльцу, немного успокоенный Олег сел на ступеньку и закурил. Ночная сырость охладила разгоряченную голову и избавила от дрожи в руках. Что это было? – думал Олег. Или мне привиделось? Может, после медовухи Беляя меня пробила шиза?

Так он и просидел на крыльце до самого рассвета, – сна не было ни в одном глазу – безуспешно пытаясь разобраться в своих мыслях и ощущениях. В конечном итоге тишина и спокойствие вкупе с ароматными запахами разнотравья внесли в его смятенную душу спокойствие и вернули атеистический взгляд на окружающий мир.

Все это мне привиделось, решил Олег, и на том заключил перемирие между мистическим состоянием духа и прагматическим складом ума.

Глава 4

Беляй стоял на крыльце, смачно зевал и потягивался. Когда «леший» проснулся, Олег уже делал зарядку. Обычно дома он этим делом занимался от случая к случаю; в основном после просмотра какой-нибудь телепередачи на физкультурно-образовательную тему.

Но его спортивный пыл быстро угасал, причем под свою лень Олег всегда подводил фундаментальную теоретическую базу. Летом он не делал зарядку потому, что с утра уже стояла жара (а в такие дни перенапряжение вредно для организма), осенью дождило (не будешь же шлепать по лужам), зимой мешал мороз, а весной – недостаток витаминов…

Короче говоря, умный человек всегда найдет отговорку, к которой не прикопаешься, чтобы не заниматься тем, чем не хочется.

И тем не менее, организм Олега работал как швейцарские часы – без сбоев, да и на силушку он не жаловался. Наверное, физическое здоровье ему передалось от деда-художника, который умер в столетнем возрасте и не от старческой немощи, а по зловредности (как многие считали) своего характера.

Когда пришел демонстративно назначенный дедом последний день его земного бытия (это было ближе к десяти вечера), он принял душ, переоделся во все новое, со всеми попрощался и закрылся в своей мастерской. Домочадцы решили, что это очередная блажь старика и не придали его поступку особого значения.

И только утром следующего дня все вдруг, как по команде, спохватились, забегали, заохали, запричитали… А когда вскрыли дверь мастерской, то увидели, что дед лежит на кушетке, застеленной белой простыней, и держит в сложенных на груди руках кипарисовый крестик, который он давным-давно привез из Иерусалима.

Однако юного Олега почему-то поразило даже не то, что дед умер. Несмотря на свои малые годы, мальчик понимал, что смерть – это естественное явление. И она не страшнее тех кошмаров, которые часто ему снились по ночам. По крайней мере, тогда так ему казалось.

У ног деда-художника, между двумя оплывшими и потухшими свечами, стоял его автопортрет, написанный им много лет назад; отец говорил, что в аккурат перед поездкой на Святую землю. Дед никому и никогда не показывал его и хранил в шкафу, который всегда был заперт.

Но разве можно что-то утаить от детского любопытства? Конечно же, Олег подобрал ключ – он был совсем уж примитивным – и однажды ревизовал заветный шкаф.

Портрет ему не понравился (а в живописи, несмотря на малые годы, он уже мог разбираться достаточно профессионально). Дед нарисовал себя в костюме средневекового шута, но его лицо получилось каким-то злым и недобрым. В особенности не понравились Олегу глаза.

Они доставали до самого дна его юной души, поэтому мальчик в каком-то непонятном испуге поторопился захлопнуть дверку шкафа и больше не делал попыток открыть его.

Но самое загадочное событие случилось после похорон деда. Когда закончились мрачные хлопоты, улеглись страсти, и в квартире началась уборка, оказалось, что автопортрет деда исчез. Он буквально испарился. Все были в недоумении – как такое могло случиться? Ведь квартира была заперта, когда деда провожали в последний путь.

Воры тоже не могли этого сделать, потому что после деда осталась целая галерея его работ, а также несколько полотен фламандских живописцев XVII-XVIII веков, имеющих большую ценность. Но все было на месте. Даже деньги, которые лежали в шкатулке на секретере.

И тем не менее, автопортрет деда так и не нашли…

Уже в детские годы Олег обнаружил большие художественные способности и марал бумагу с утра до вечера, иногда забывая даже про еду. Этим он почему-то вызывал недовольство деда, который считал, что мальчику вполне достаточно школьных уроков рисования.

Но никакие запреты не помогали, и тогда дед резко поменял свое отношение к таланту внука и начал учить его всему тому, что знал сам и что нужно знать настоящему художнику.

Для любого мальчика его лет нудные лекции деда-художника по перспективе, светотени и так далее были бы сущим наказанием, но Олег оказался слеплен из другого теста. Он впитывал знания, как губка.

Спустя три года после начала обучения Олег знал десятки видов грунта для холста, вплоть до составов, которые использовали художники эпохи Возрождения, прекрасно разбирался в красках, маслах и лаках для живописи, притом не в теории, а на практике, мог работать углем, пастелью, сангиной, пробовал свои силы в энкаустике и фреске.

Когда пришла пора поступать в Академию художеств, Олег уже имел достаточно фундаментальные теоретические знания по всем разделам программы, которую проходили на факультете живописи. Что касается практики, то его конкурсные работы были признаны лучшими.

– Хе-хе… Городские… – Беляй наблюдал за Олегом с ехидной усмешкой. – Ничего, день по нашим болотам промаешься, энта дурь сразу из головы выскочит.

– Почему дурь? Это гимнастика. Чтобы тело и душа были молоды… – ввернул художник слова бодрой песни, надеясь на память Беляя – как рассказывал дед, в свое время этот советский шлягер крутили по радио почти каждый день.

– Оно конечно… – Беляй неопределенно пошевелил пальцами. – Вам, молодым, видней. А как по мне, так лучше сегодня сходить на рыбалку. Думаю, что погода не подкачает… – Он с глубокомысленным видом уставился на небо. – Ушицу смашную[11]11
  Смашной – вкусный.


[Закрыть] сварганим… Ты как на это смотришь?

– Положительно! – обрадовано воскликнул Олег.

Предложение Беляя и впрямь пришлось кстати. После ночных бдений, инспирированных загадочным видением, творческий порыв угас, и требовалось некоторое время, чтобы к художнику возвратилось вдохновение для написания этюдов.

– Вот и ладушки. Будем собираться…

В избе Олег отсчитал восемьдесят долларов (двадцать он оставил на обратную дорогу) и вручил их Беляю со словами:

– Вот… на продукты.

Рассмотрев, что дал ему постоялец, Беляй с отвращением бросил доллары на лавку.

– Прости, паря, но я не возьму. Оставь эти гумажки себе. А еще лучше, утопи их в болоте.

– Почему?!

– Это дьявольское искушение. К ним нельзя даже прикасаться. Не оскверняй себя.

– И все равно я ничего не понимаю…

– Мои объяснения покажутся тебе смешными и глупыми… – Олег впервые увидел Беляя таким серьезным и сосредоточенным. – Поэтому я лучше промолчу. Уж извини… Когда-нибудь сам поймешь.

С этими словами он решительно вышел в подклеть и стал там шебаршиться, разыскивая рыболовные снасти. Художник поднял доллары со скамьи, и некоторое время рассматривал их с тупым недоумением.

Деньги как деньги… Не лучше и не хуже других. Наверное, Беляй наслушался разных глупостей по поводу Америки, которую как только не клеймят ура-патриоты разных мастей и оттенков, решил Олег.

Что ж, придется съездить на станцию и там поменять баксы на рубли, подумал художник. На том и успокоился.

А спустя полчаса художник и Беляй уже подходили к небольшому озерку, обрамленному удивительно красивыми соснами. Они выстроились над зеркальной озерной гладью как часовые, и их четкие отражения в удивительно чистой, прозрачной и спокойной воде казались окном в другой, параллельный, мир.

– Тута мы и расположимси, – с удовлетворением сказал Беляй и начал распаковывать видавший виды рюкзак.

На удивление – ведь рыба лучше всего ловится на зорьке, а время близилось к обеду, – клев был просто отменным. Они едва успевали вытаскивать пойманную рыбу. Но промежуток фантастической удачливости закончился быстро – часа через два рыба клевать перестала.

К тому времени оба садка были почти полными, но Олег, охваченный неистовым азартом, готов был удить хоть до вечера. Еще бы – ему никогда не приходилось быть таким добычливым. Самой большой его рыболовной удачей были пять подлещиков. А тут рыбы… ого сколько!

– Живем, – с удовлетворением констатировал Беляй, разглядывая улов. – На неделю хватит. Ушицу сварим?

– Прямо здесь?

– Ну…

– Так ведь мы не взяли ни кастрюлю, ни котелок.

– Обижаешь… хе-хе… – Беляй полез в кусты и возвратился с чугунным котелком размером с добрый казан. – Во, в самый раз.

– Да уж… – с почтением сказал Олег, чувствуя, как от голода засосало под ложечкой.

Утром, по обоюдному согласию, они попили только чаю с медом – есть совсем не хотелось.

Дрова были собраны в один миг, – этим занимался Олег; Беляй чистил и потрошил рыбу – и вскоре в котелке забулькало. У Олега даже слюнки потекли от аппетитных запахов.

– Котелок ваш? – спросил он у блаженствующего Беляя, который лежал на травке, с какой-то детской, ясной улыбкой глядя в небо.

– Нет, общий. Все им пользуются.

– Я думал, это ваше заветное озеро…

– Хе-хе… Это ты, паря, в точку. Озеро действительно заветное. Его сам Дедко охраняет. Тока оно не может принадлежать одному человеку.

У Олега даже язык во рту винтом завился, так ему захотелось еще раз задать вопрос, кто такой Дедко, но он героически сдержал этот спонтанный порыв и сказал совсем другое:

– Похоже, вы ярый противник частной собственности.

– Угадал. Бог дал человеку землю и взрастил на ней плоды для всех поровну. Разве это правильно, когда один человек владеет целым островом, а у другого даже клочка земли нету? Так низзя. Собственными у человека должны быть тока его ум и совесть. Все.

– А как насчет портков?

– Ежели у кого их нету, то не грех и поделиться. Али я не прав?

– Как вам сказать…

– Скажи, что думаешь. Это будет уважительно.

– Ну, во-первых, вы идеалист. Вам понятен смысл этого слова?

– В школах мы тоже обучались, – довольно туманно ответил Беляй.

– Хорошо. А во-вторых, чтобы кратко и доходчиво, – кроме Бога, существует еще кто-то. Вот он и толкает человека на разные предосудительные поступки. Как этому противиться? Я, например, не знаю.

– Хитро ты закрутил… Сразу видно – образованный человек. Мы так не могем. Но скажу тебе одно – толкает того, кто не сопротивляется. Что касается Бога, то энто песня, которая поется многие века, но на разные мотивы. – Беляй загадочно ухмыльнулся. – Ему больше подходит имя Творец всего сущего. Эй-эй! – вдруг всполошился он. – Следи за ухой! Вона скоки пены. Сними…

Когда уха упарилась, как должно, Беляй, хитро ухмыляясь, достал фляжку и спросил:

– А как ты, паря, насчет ерофеича[12]12
  Ерофеич – водка, настоянная на травах.


[Закрыть]? Или слабо?

– Наливайте, посмотрим, – вернул Олег улыбку своему собеседнику.

Уха была просто потрясающей. Наверное, потому, что Беляй, вместе с черным перцем и лавровым листом, положил в нее во время варки еще и какие-то корешки, а когда она сварилась, бросил в уху древесный уголек.

Когда с обедом было покончено, Олег пошел к озеру, чтобы умыться холодной водой – ерофеич и горячая уха вызвали обильное потоотделение. Нагнувшись, он зачерпнул воду ладонями, плеснул в лицо, затем хотел повторить это действо еще раз, но тут открыл глаза – и невольно вскрикнул.

На него, из темной озерной глубины, смотрело лицо давешнего седовласого старца! Олег отшатнулся назад, зацепился за корень и упал.

– Что стряслось? – встревожено спросил Беляй.

– Лицо… Там… – Мало что соображающий Олег ткнул указательным пальцем в сторону озера.

– Какое лицо?

– Мужик в годах. Седой, с длинными волосами. Глаза как фары… горят. Бр-р! Он и ночью мне привиделся…

Беляй мгновенно посерьезнел и подобрался.

– Ну-ка, ну-ка, расскажи все по порядку, – попросил он, помогая Олегу подняться, что было весьма кстати – ноги художника стали ватными.

Олег сначала закурил, а потом рассказал о своем ночном приключении. Беляй внимательно, не перебивая, слушал. По его виду можно было сделать вывод, что рассказ Олега он воспринимает не как байку человека, хватившего с вечера лишку, а на полном серьезе.

– Да-а… – Беляй задумчиво покрутил головой. – Неспроста все это, ох, неспроста…

– О чем вы?

– Ладно, коли так вышло, скажу. Это сам Дедко к тебе приходил. А он редко кому кажется. Странно…

– В конце концов, кто такой Дедко?!

– А ты ишшо не понял?

– Что я должен был понять?!

– Не кричи, иначе вилы испугаются. Они почти всегда его сопровождает.

Что такое вилы, Олег знал. Так древние славяне называли русалок. Но какое отношение мифические девы имеют к вполне реальному старцу, который ночью ходил под окнами избы Беляя?

– Дедко – это леший? – попытался догадаться Олег.

И едва не стукнул себя кулаком по лбу. Дурья башка! Что ты болтаешь?! Какие могут быть лешие в двадцать первом веке? Да и вообще их никогда не было и нет. Это всего лишь сказки, народные поверья.

«Наверное, у меня крыша начала ехать, – подумал растерянный Олег. – Или это винишко у Беляя такое… с придурью. Может, он для пущего эффекту какой-нибудь наркоты туда подсыпал… или подлил. Например, макового молочка. А что, вполне возможно…»

– Нет, не леший, – спокойно ответил Беляй. – Лешие на болотах. Ладно уж, расскажу тебе эту быличку[13]13
  Быличка – рассказ о нечистой силе, в достоверности которой не сомневаются (слав.)


[Закрыть]. Дедко – хозяин здешних мест. Он хранитель кладов.

– Гы-гы… – Смех у Олега вышел совсем дурацкий. – Ну да, клады тут у вас прямо под ногами валяются. Только нагнись и бери.

– Напрасно смеешьси, – строго сказал Беляй. – Тока в этом озере несметные сокровища утоплены.

– И кто же их утопил?

– Сказывают, что Наполен.

– Так ведь он не дошел до ваших мест!

– Ну, может, кто другой. Откуда я знаю. А что клады есть – это точно. Придем домой, я тебе кой-чего покажу. Для убеждения. Чтобы ты не подумал, будто я старый брехун…