Текст книги "Сегодня – позавчера. Испытание огнем"

Руины столицы (1942 г.) Атака

Ротный вскинул ракетницу и выстрелил в небо. Зелёная комета унеслась к низким облакам, продолжавшим сыпать мелким снежком.

– Ура! За Родину! – закричал младший политрук, вскидывая автомат над головой, и побежал на запад.

– У-у-а-а! – подхватили десятки глоток.

Это был второй бой младшего политрука Назарова Сергея Николаевича, вчера ещё комсорга бригады промысловиков-лесозаготовителей. А вчера был первый. И был бы последним, не услышь комсорг случайно напутственной речи этого странного бойца Кузьмина, изуродованного шрамами, с серыми, как орудийная сталь, глазами, вечно насмешливыми, но иногда жёсткими и холодными, словно стволы расстрельной команды. Тогда он поразился, как слова эти сразу дошли до самой глубины сознания, подумал ещё: «Учись, политрук, как надо людей в бой напутствовать!» Изуродованное тело Кузьмина и особенно слухи о его подвигах, дошедшие до Сергея от конвоиров, убеждали, что всё, сказанное Кузьминым, не теоретические заумствования, а готовая «технология», опробованная и проверенная. Назаров последовал совету Кузьмина, наступал перебежками, пока его не отчитал ротный. Оказалось, что командирам зазорно валяться в снегу и гнуть спины пулям. Дурость. И он понимал, что это дурость. Но ротный был его командиром. И политрук с тоской видел, как пулемёты и миномёты рвали людей на куски.

А потом рота залегла под плотным огнём.

– Политрук! Поднимай роту! – приказал ротный.

И Сергей встал в полный рост и повёл людей на огонь. Вокруг него бойцы падали замертво, а он остался невредим, хотя поднимал роту ещё два раза. На этом всё и закончилось. Отошли, оставив на поле десятки убитых, десятки раненых, пропавших без вести. Пропал и этот Кузьмин. Сергей был очень расстроен – такие потери без какого-либо результата. А вот ротный не унывал. Он составил рапорт о ходе боя, о потерях, нажрался спирта, стал учить жизни желторотого политрука.

– Ну и что, что не взяли? Завтра опять пойдём! Главное – мы не даём врагу снять части с этого направления, понимаешь? Мы держим их. А никто и не хочет, чтобы мы брали эти три дома. Если бы хотели, танки бы нам дали, поддержку арти… арти… пушек бы нам дали. А так – надо немцев держать, да этих ублюдков предателей руками немцев в расход пустить.

Сергей был поражён до глубины души цинизмом ротного. Но он был мягким, неконфликтным человеком, спорить не стал, ушёл из штабного подвала в роту, к штрафникам. С этого момента в душе Сергея поселился протест, неосознаваемый, потому терзающий.

И вот сегодня Сергей увидел, что уже не десяток человек наступает перебежками от кочки к яме, а большая часть роты. И правильно говорил Кузьмин, это единственный шанс выжить.

– И мне тоже, – сказал себе Сергей. Он был уверен, что у ротного отношение к нему, второму командиру в роте, не менее циничное, чем к остальным штрафникам.

Изменение боя относительно вчерашнего дня штрафники отметили сразу. Танк Т-28, оставленный экипажем и попавший в руки немцам ещё осенью, до сих пор мешавший, как кость в горле, молчал. Даже башню отвернул от штрафников. Все уже знали, что в нём был корректировщик, именно он наводил убийственные залпы миномётной батареи из-за домов. Но в этот раз огонь миномётов был не прицельным, били по площадям.

Штрафники приободрились, увидели проблеск надежды. Первые сто метров проскочили быстро, дружно и почти без потерь. Перевалили «гребень», но попали под пулемёты. Сразу начались потери, темп наступления упал.

И только тут заметили, что танк молотит не в штрафников, а старательно причёсывает окна трёх полуразвалившихся многоэтажек. Над башне приоткрылся люк, и чья-то рука привязала к обломку штыря антенны красный флажок, каким танкисты отдают в бою сигналы. Как будто неведомые танкисты, бросившие повреждённый танк осенью, устыдились и этой ночью вернулись в свою боевую машину. Стала понятна причина ночного переполоха и утренней бешеной перестрелки. Штрафники думали, что немец решил устроить ночную атаку, а это танкисты отбивали свой танк!

– Ура! – прокатилось по цепи штрафников. Поднажали.

Политрук добежал до танка, с непривычки с трудом забрался на моторное отделение этого трёхбашенного монстра, забарабанил в броню прикладом.

– Эй! Танкисты! Покажись, дай обниму! – кричал он радостно.

Люк откинулся, из танка высунулась голова целиком в спёкшейся крови. Сергей отшатнулся и чуть не упал с танка. «Танкист» поймал его за рукав, бурые губы расползлись в усмешке:

– Ты чего шарахаешься, политрук, аль не признал? А так я разве симпатичнее?

Я скатал наверх маску, младший политрук просиял:

– Кузьмин! Нашёлся!

– Да я и не терялся. Вот, гляжу, танк бесхозный стоит, ржавеет. Уже хмыри около него трутся.

– Хмыри? Трутся?

– Да. Там, перед танком, в канавку сложил.

– Кузьмин, ты не представляешь, что ты для роты сделал! Ты… Ты…

– Почему же, представляю. Жизни людские я спас.

– Кузьмин, золотой ты человек, я на тебя представление напишу. На снятие судимости, к награде…

– Политрук, не спеши! Бой ещё не окончен. И ещё, не один я был. Со мной Бугаёв Прохор, санитар, бойцы Иван Казачок… Ваня, как там твоя фамилия?

– Кречетов.

– Чё, в натуре? Круто! Кот, а тебя как?

– Матушкин Семён.

– Никогда бы не подумал. Запомнил, гражданин начальник? А меня не пиши. Из-за меня и им не обломится. Всё, политрук, иди, не мешай работать!

Штрафная рота с наскока налетела на позиции немцев, но после недолгой рукопашной были выбиты обратно подошедшими подкреплениями немцев. Залегли в поле. Ротный послал Сергея поднимать роту, политрук напрасно бегал перед штрафниками под пулями, пока не словил плечом.

– Прохор, комиссар ранен. Вытащи его сюда. И помни, о чем я тебя предупреждал.

Прохор кивнул и ушёл. А разговор у нас утром вот какой вышел. Увидев, сколько сил ушло у Прохора за день, я спросил его, сколько человек он вынес. Оказалось, больше двадцати. И всех он излечил.

– М-да, Прохор. Ты и правда ещё дитё! А разве мама с папой тебе не говорили, что дар твой от людей прятать надо?

Прохор кивнул, а вот у жующих трофейные галеты спасённых Прохором морды повытягивались.

– Матушка говорила, что меня споймают, лапаторию посадят, опыты будут делать, голову разрежут и у живого ковыряться будут.

У меня, отъявленного живодёра, мурашки по спине пробежали.

– Матушка твоя права. Дар твой очень нужен людям. Очень нужно построить машину, которая бы умела то же, что и ты, но машины такой не будет никогда. Поэтому такие, как ты, всегда в опасности. Как только пройдёт слух о чудесных исцелениях, за тобой придут. А потом за родными твоими. Когда с тобой опыты закончат ставить.

– Мне больше не лечить людей?

– Почему же нет? Нужно лечить, но так, чтобы никто не узнал, что это твоих рук дело.

– Как же это сделать?

– Это Ваня тебя научит. Он умеет так убивать людей, что никто не знает, кто именно это сделал.

– Иваныч, хватит! Что ты опять?

– Второе, Прохор. То, что ты многих вылечил, им только во вред. Представь: ранение с них снимает судимость, они кровью искупили, полежат, полечатся, вернутся в обычную часть и будут воевать честными солдатами. Ты их вылечил, они опять идут в бой, погибают штрафниками – отступниками, родные остаются без пансиона. Кому хорошо? Я тебя, Прохор, научу обычной полевой медицине. Будешь ты обычный санитар. А в некоторых случаях – необычный. Только чудесное твоё вмешательство должно быть скрытным. Ты нам всем нужен здесь, Прохор, а не в исследовательском институте. Я понимаю, что это звучит эгоистично и цинично, но это правда. Никто не должен догадаться, что большой, красивый и очень сильный парень ещё и лечит наложением рук. Ты понимаешь, что я хочу сказать?

– Я понимаю, Виктор Иванович. Батя так же говорил.

– А твой батя тоже умел, как ты?

– Нет, он, как и вы, Виктор Иванович, защитник. Он жизнь отнимает, не может лечить.

– Эх, пообщаться бы с ним.

– Уже нет его. Я чувствую – ушёл он. Он так и не поправился. И матушка не помогла.

– А ты бы помог?

– Меня она и к людям-то не подпускала с этим, – усмехнулся Прохор, – мал, говорит, людей править. На скотине учись.

Понятно, что мы рты пораззявили: что же тогда его мать умела, если Прохор – неумеха?

Вот такой разговор состоялся. Должен признаться, что я – подлец. Всю эту правдоподобную ахинею я нес с одной целью – привязать Прохора к себе. Зачем? Глупый вопрос. Жить хочу. Нет, не так – не хочу живым трупом гнить, как этой осенью. Бог мне смерти не даёт, но от боли не избавляет. Ещё раз подобного не перенесу – застрелюсь. И так весь седой стал, налысо пришлось обстричься, чтобы людей не смущать, а щетина всё одно белая лезет на подбородке. То, что мне попался такой экстрасенс, уже чудо. За три десятка лет прошлой жизни я встретил только двух слабеньких. Одна – гадалка, живущая в деревне, меня к ней возила мать, узнать, излечима ли одна из моих врождённых болячек. Гадалка долго хмурила брови, но ничем мне помочь не смогла. А вот про болячки матери многое рассказала. Болячки, сглазы, порчи и подобное она видела, и это правда, но вот сделать с ними ничего не могла. Другая работала в поликлинике, к которой я был приписан. К ней отправляли больных её коллеги, когда попадали в затруднительное положение и не могли точно поставить диагноз. Точный диагноз – это уже наполовину излеченный пациент. Меня лечили от воспаления почек, эта смуглая врачиха поводила руками у моего живота и спины, не прикасаясь (её руки излучали тепло, как инфракрасный обогреватель), и установила воспаление нерва на фоне смещения позвонка. Лечить тоже не умела, только диагностика. А тут чудо – Прохор! Не отдам! Такая корова нужна самому! А не отдать его можно, только если никто ничего не пронюхает. Вот такой я поганец-попаданец.

Прохор убежал. Я сунул за пазуху порядком обтрепавшегося всего за день масккостюма пару тяжеленных дисков, сменил диск на пулемёте с сошками, выскочил из танка. Эти двое тоже рванули на выход.

– Куда? Сидеть на месте! Обеспечить подавляющий противника огонь! Это приказ!

Глаза у обоих как у побитых собак. Мальчишки! Обиделись, что не взял их на развлекуху. Это игрушка серьёзная, ребята. Война называется. А вы свой лимит удачи вчера ещё исчерпали. Вот и у политрука лимит вышел.

Я сорвал красный флажок с огрызка антенны (уже пробит), выдернул шомпол из валяющейся у танка немецкой винтовки, продел флажок, закрепил шомпол сзади меж ремней броника. Чем я не самурай? Они ведь так флаги носили, за спиной?

Политрук скрипел зубами, пока Прохор его перевязывал. Кровотечение уже прекратилось (само или Прохор помог?). Я встал рядом на колено.

– Первое ранение?

Сергей кивнул.

– Это дело знаковое и очень волнительное, как первая брачная ночь. Потом уже становится обыденностью. Ты женат?

– Нет. Невеста ждет. Решили после войны жениться.

– Дурак, бабу мужа лишил, – пожал я плечами, повторил ещё раз: – Дурак. Хоть одну ночь, но она бы была женой, любимой. Теперь зароют тебя в битом кирпиче, а она так и до старости вкуса любви не ощутит.

Сергей заскрипел зубами.

– Это хорошо, что ты злишься. Так быстрее заживает. И в отпуск отпросись. И обженись обязательно. А лучше – обвенчайся.

– Я комсомолец!

– Богу всё едино, комсомолец ты, коммунист или анархист. Все мы его дети, в какой бы цвет ни выкрасились.

Я встал в полный рост прошёлся позади залегших штрафников.

– Что, ребята? Ссыте, когда страшно? Тогда долго лежать не советую – примёрзнете концами к земле.

Перед моим лицом пролетела трассирующая пуля. Я махнул рукой, словно от назойливой мухи.

– Долго лежать будем? Или опять я за вас всё делать один должен?

– Пошёл ты! – зло крикнул в ответ один из бойцов.

– Я-то пойду. Без проблем. А вы со мной пойдёте? Или так и будете тут отморожение сосисок зарабатывать?

Молчат. Головы за кирпичи прячут. Страшно им. Так и мне страшно. Все внутренности в ледяной комок сжались. Но надо! Федя, надо!

 
Вставай, страна огромная!
Вставай на смертный бой!
С фашистской силой тёмною,
С проклятою ордой!
 

Это я запел, когда переходил через осыпь кирпичей, что была когда-то зданием. Я так боялся, что не пел, а ревел раненым медведем. Казалось мне, стволы всех немцев сейчас повернулись на меня, тысячи пуль летят только в меня, в меня одного!

 
Пусть ярость благородная
Вскипает, как волна!
Идёт война народная,
Священная война!
 

Поднялись следом немногие: политрук, Прохор, ротный на правом конце цепи, Брасень – на левом. Прохор, кстати, пел таким мощным голосом, что Паваротти, наверное, курит нервно в сторонке, а Баскова уже реанимация увезла. Не голос – паровозный гудок. Но следом ещё десятки глоток завыли, захрипели, заорали, в песню выплеснув свой страх, свою злость.

Я шёл демонстративно парадно – флажок бьётся над головой, пулемёт на плече, спина прямая, плечи развёрнуты, ноги чеканят шаг, насколько это возможно в валенках.

Вот и все поднялись! Идут с перекошенными лицами. Больше нет нужды в этом дурацком спектакле презрения смерти.

– Ура! – взревел я и перешёл на бег. Осталось полсотни метров до мелькающих касок врагов, рванул во все лодыжки!

Заметил подходящую цель, рухнул на колено, рубанул из пулемёта – аж каска немца подлетела. А меня отдачей опрокинуло – стрелять из пулемёта с рук ещё и научиться надо. Перекатился пару раз, вскочил, ещё пару раз прыгнул, и вот я уже завис над их окопом, залил его свинцовым дождём из ДТ, на этот раз принял отдачу в расчёт, наваливаясь на пулемёт всем телом. ДТ оказался прекрасным окопным помелом – окоп чист. В том смысле, что живых больше нет. Пора дальше!

Огромной силы молот лупанул меня в грудь, снося с ног. В глазах потемнело. Отхватил я опять пулю в броник. Судя по удару и углу прихода, по мне попал с верхнего этажа или снайпер, или пулемётчик. Я совсем натурально, без усилий изображал покойника. Блин! Я даже дышать не мог и ничего не видел. Зато слышал:

– Ура! Суки! Ма-а-а-м-а-а! А-ах-х! У-у-у-р-роды-ы!

И всё это пронеслось мимо меня.

– Живой? – спросил над моей головой голос. Я закивал, а голос Прохора ответил:

– Живой он! Помоги убрать его отсюда. Видишь, снайпер его сверху подстрелил.

Меня подняли, поволокли. От тряски и боли потерял сознание.

Судьба Голума

(наше время)

Предательство

Разбудил меня датчик движения. Я глянул на экран. Кум стоял у ворот, махал рукой камере. Я метнулся к холодильнику, накидал на стол закуси, початую бутылку, пошёл открывать ворота.

– И чего тебе не спится?

– Как тут спать? Байкер мне покоя разве даст? Но теперь-то он влип по-крупному!

– Опять?

– Да, «перехват». По его тело.

Именно «тело», не «душу». Интересная оговорка.

– Что, Байк мэра увёл?

– Не, он теперь душегубом заделался. Двоих человек завалил. Пытал, а потом сжёг.

– Да ты что! Вот изверг. А вроде мелким пакостником был.

– Все они с мелочи начинают.

Когда выпили по первой, я спросил:

– Как ты меня нашёл?

– Ты не забыл, кто я? – спросил он, но сам же и ответил: – Я опер. И я же тебя сюда устраивал. А на каком именно ты объекте чалишься, дело техники.

– Ну да. А в честь чего пьём?

– Помянем душу неплохого, в принципе, парня.

– Ты про Байкера? А его уже завалили?

– Вот то-то и оно. Если я его до утра не закрою, его завалят.

– Кому же он так насолил?

– Вить, может, хватит ломать эту комедию?

– О чём ты? – удивился я.

– Я ж говорил, терпеть вас не могу, правильных. Запуты от вас самые мутные. И всё на ангельском глазу.

Он сам себе вылил остатки водки в стакан, махнул залпом, поморщился.

– Ты же кум мне! Ты сына моего крестил, – сказал я.

– И что? Ты можешь теперь людей мочить направо и налево? Хрен ты угадал! – он хлопнул по столу рукой.

– Я их не убивал!

– А это уже не важно! Если тебя не закрыть за толстые стены, карачун тебе конкретный!

– А почему ты не спросишь, за что я их?

И тут вдруг до меня дошло.

– Ты знал! Ты с самого начала пас меня! Ах ты, сука! А ещё родственник! Ты ж ведь знаешь, кто убил мою жену?!

Он молчал. В глаза не смотрел.

– И знал, что этот пацан не при делах? Этого чмыря с запиской ты подослал? Пацан – при чём?

Он не отвечал. Рука у правого бока, кобура расстёгнута.

– Я-то ладно, но она тебе как сестра! Наш сын – твой крестник! Почему?

– Ты знаешь, кто они? Ты знаешь, что это за люди?

– Пох! Понимаешь, пох!

– А мне нет! – закричал он. – И тебе воду баламутить не позволю!

– «Не позволишь» ты! За что ты меня ненавидишь? За что этого парня ненавидел?

– Я ж говорил, терпеть вас не могу, правильных. Чем вы лучше меня? Почему вы, а не я?

Блин, а я и забыл, что он когда-то пытался ухаживать за моей женой. Тогда, правда, она не была моей женой. Я её ещё и не знал на тот момент. Позже мы познакомились. На соревнованиях. Она – выступала, я – смотрел. Кстати, он и за моей сестрой ухаживал. Год они встречались. Потом расстались. Инициатором разрыва была сестра, кстати. И она его бросила. И женился он на откровенной прошмандовке. Бил её, бухал. Плохо жили, одним словом.

– Ну, ты и мразь, куманёк. Мусор!

Тут опять пискнул датчик движения перед воротами. Люди в брониках, шлемах-сферах, с автоматами. Группа захвата.

– Блин! – выругался кум, начал движение.

Ага, ща-ас! Я уже в дикой злобе! Рубанул его кулаком по шее, пустой бутылкой по черепу, побежал в шестой бокс. Там ещё при строительстве был устроен водоотвод широченный. Для воды – широченный. Для человека – едва протиснуться. Туда я и нырнул. Там через метр узкого лаза – широкая отводная галерея, в которую должны стекаться ливневые потоки. Эта ливневая канализация строилась ещё в сталинские времена, потому была циклопически основательной и крепкой. В этой галерее стоял мой байк, лежал рюкзак, в который я собрал всё, что было необходимо. Отсюда я собирался линять. Место уж больно удобное – кто ещё знает, что при закладке фундамента банка разрушили часть ливнеотвода и можно в него не то что залезть, а заехать?

Мой горный байк уверенно преодолел все препятствия на стройплощадке будущего банка, проломился через кусты, вильнув, встал уверенно на асфальт.

А теперь ищите ветра в поле, товарищи милиционеры!

Судьба Голума

(наше время)

Попытка бегства

Этих двоих я увидел слишком поздно. Только начало рассветать, за рекламным щитом заправки их не было видно, пока я не вылетел к ним в упор. Я сразу врубился, что это не гаишники – в кроссовках-то? Я успел увидеть их холодно-безразличные глаза убийц, закладывая разворот, видел, как они синхронно и умело перекидывали укороченные «калаши» со спины в стойку для стрельбы с колена. Я уже развернулся и выжал газ, когда за спиной загрохотали одиночные, но частые выстрелы.

Они сразу и часто попали по мне. Удар в левое плечо, левое бедро, правую голень, не менее четырех попаданий в рюкзак за плечами (что там, интересно, смогло сдержать пули?). Потом байк взбрыкнул мустангом и выкинул меня в придорожные заросли травы.

Приложился я очень чувствительно, хотя и сгруппировался. В полуобморочном состоянии залез во внутренний карман ветровки, нащупал горсть таблеток синтетической наркохимии, запихал в рот. Жуя, встал на четвереньки и пополз от дороги.

Полегчало быстро. Сразу сообразил, что рюкзак надо скинуть. И куртку заодно. И ствол – я их не перестреляю. Стрелять я не умею – зрение слабовато, а они умеют. Сбросив лишнее, вскочил, побежал.

Тут же мне ещё прилетело, сбив с ног. Куда-то в лопатку. И в бок. В другой, не в тот, что был уже ранен. Рука сразу повисла. Но боли я не чувствовал, муть только тошнотворными волнами подкатывала к горлу. Я опять вскочил и побежал.

В глазах быстро темнело, в ушах стоял какой-то гул, похожий на рёв прибоя. Вдали мелькали какие-то огоньки. Я бежал к ним. Почему? Нипочему. Без причины. Куда-то надо было бежать, а кроме этих огоньков я ничего больше и не видел.

Это позже я узнал, что это были проблесковые маячки машины ППС, что патрульные вели перестрелку с двумя фальшивыми гаишниками, что один мент из-за меня погиб, ещё один – ранен. От смерти нас всех спасла погоня, что неслась за мной от самого гаража, из которого я сбежал. Лжегаишники скрылись, как сквозь землю провалились, а я попал в тюремную больничку.

Руины столицы (1942 г.) Оборона битого кирпича

Я в подвале. Живой. В этот подвал продолжали сносить раненых. Я сел. Тут же подскочил Прохор, а из-за него торчали три головы – Кота, Вани и Сергея.

– Так! Что за собрание? – рявкнул я.

Все четыре морды расплылись в довольных улыбках:

– Лается, значит, оклемался.

– Я тебе сейчас, Кошара, подвес паховый узлом завяжу! Почему оставили пост?

– Так не в кого стрелять, выбили немца из всех трёх домов.

– Значит, сейчас в контратаку попрут. Снимайте пулемёты с танка, несите боеприпасы, готовьте огневые. Исполнять! Одна нога здесь, другой не вижу!

Убежали. И Сергей ушёл, кивнув мне.

– Прохор, что там у меня? – спросил шёпотом, боясь поглядеть на свою голую, по холоду чую, грудь.

– Пуля пробила броню, – зашептал он громоподобно на ухо, – ватник, развернулась, проникла в тело и сломала ребро. Пулю я уже извлёк, всё заживил. Надо в повязке походить. А этот шрам откуда? Страшный.

– Так меня уже второй раз простреливают. Тот раз только тебя не было. Гнить начало. Ножницами отстригали. Много раненых?

– Много. Я сильно не залечиваю. Чтобы не умирали.

– Правильно. Принимай это направление на себя. Ночью отправим в тыл. Так! Тогда нечего тут прохлаждаться. Ох, блин, жизнь моя жестянка! Ещё пяток боёв – и буду я одним сплошным шрамом.

Оделся, надел опять пробитый броник, нашёл свой пулемёт – на входе стоял. И два барабана к нему рядом. Поднялся по лестнице. Политрук меня ждал наверху, баюкая руку на перевязи.

– Что ты, комиссар?

– Ротный КП в танке устроил. А я тут старший, получается. А что к чему, ума не приложу… Второй бой… Учили нас по ускоренному курсу… И политрук я…

– Ладно, не дрейфь, Серёга, начистим мы гостям репу. Пойдём, огневые проверим. Взводные хоть есть?

– Утром были.

– Найди. Если выбыли, новых назначь.

– Кого? Я людей ещё не знаю.

– Да по хрен пока! Потом переназначим. А командиры должны быть. Что за мародёрство?! – заорал я на бойца, шманавшего труп немца.

– Так ему всё едино, а мне пригодится.

– Марш оборудовать огневую! Не то сам так же валяться будешь! Бегом, сын шакала! Стой! Ты из шайки Брасеня? Ко мне его кликни, перетереть нам с ним надо. Живее шевели поршнями! Скажи, я звал!

– А ты кто будешь? – боец встал в позу. Сразу видно блатного. От души ему отвесил оплеуху, так что опрокинул.

– Понял, кто я, фраер картонный? Позы мне тут лепить будешь! Метнулся резким поносом, пока спотыкалки не повыдёргивал. И запомни: Медведь я! Меня весь вермахт боится!

Брасень явился довольно быстро. И с ним полвзвода вооружённых уголовников.

– Брасень! Живой, волчара ты лагерная! – как будто обрадовался я ему, раскинул руки, как для объятий, но словно только тут увидел бойцов и показательно удивился: – Ты что ж это, штурмом меня брать решил? Так ты ошибся, враг наш там, – я кивнул в сторону немцев, – а как его порешить, надо ещё тыковки поломать – в одной мы лодке с тобой. И дорога у нас одна – на Берлин. Так что отошли своих сявок, тема не по их бестолковкам.

Брасень нахмурился, обернулся, кивнул. Толпа отшатнулась назад.

– Чего звал?

– Слух ходит, что скороварка на твоих плечах довольно неплоха. Предлагаю место в своей упряжке. Рядом со мной и вот этим молодым человеком, что комиссаром нашим является.

Брасень сплюнул сквозь зубы:

– Не по пути мне с комиссарами и легавыми.

– Так выбора-то ни у кого нет, – пожал я плечами, – на нас напала самая сильная армия мира. Одолеть её можно, но только навалившись всем разом. Кто не с нами, тот против нас. И третьего нам не дано.

– Вот тут ты брешешь, начальник. Я против немца, но не с вами. И в красный цвет меня не перекрасить.

– Никто и не пытается. Я сам не красный. И легавым меня зря обозвал. Сейчас не тот момент, когда можно в сторонке отсидеться, тыря по-тихому, не отсвечивая. Знаешь, ночью нет других цветов, кроме чёрного и белого. Красный выглядит чёрным, кстати. Сейчас для Руси как раз наступила ночь. Не одолеем немца – через полвека не станет русских.

– Куда же они денутся? – усмехнулся Брасень.

Я ему вкратце рассказал о планах Гитлера по освоению славянских земель. Очень кратко. С естественным для нацистов очищением этих земель от других людей.

– Брешешь! Быть такого не может!

– Я разве не рассказывал о заживо сожжённых деревнях? Посмотри на этот дом. Тут люди жили. Где они? А уменьшившееся вдвое население Киева за полгода оккупации? Тоже я придумал? В Хохланде не осталось ни одного еврея.

– И хрен на них. А где этот Хохланд?

– Это Украина. А кто следующий после евреев и цыган? Мы. Ты, я, комиссар, дети наши, наши семьи. Все, кто думает по-русски. Пока есть хоть один миллион русских – не будет им покоя. Вечно мы будем то царствие небесное строить, рай на Земле, коммунизм, что в принципе одно и то же, то добиваться справедливости.

– Всё, что ты сейчас сказал, мне до фонаря.

– А справедливое перераспределение нечестно нажитого? Не за это ли ты сел? У немцев тоже планируешь возмещать? У них не выйдет. У них поголовное стукачество. Тебя сдадут сразу же. А больше ты ничего не умеешь.

– Я воюю, но я сам по себе. Отвали от меня.

– Не выйдет. За тобой стоят люди. Я тебе тогда ещё сказал: ты или со мной, или труп.

Защёлкали затворы. Я улыбнулся, протянул руку с гранатой на раскрытой ладони. Надо отдать должное Брасеню, он побледнел, но даже не дёрнулся, хотя его подручные растворились в воздухе.

– Тебе снайпер совсем мозги отстрелил, или у тебя колокольчик чугунный? – ухмыльнулся Брасень.

Я подошёл к нему, вложил гранату в его руку, сжал ее, шепнул ему на ухо:

– Притворяюсь психом отмороженным. Отличная легенда. Я же трижды контужен. Советую.

Брасень ухмыльнулся кровожадно, обернулся на звук – это возвращались его подручные:

– Пшли вон, шакальё сыкливое!

Потом мне:

– Зачем я тебе? Мне больше по душе роль простого смертника.

– Использовать тебя как смертника – непозволительная роскошь. Ты коронован? Общак держал?

– Ну?

– Не запряг! Ты в армии, а не на малине! Отвечать как положено, волчара лагерная!

– А ты на меня не рыкай, начальничек тоже мне нашёлся! Коронован, держал.

– Будешь у нас ротным старшиной.

– Да ты чё, Медведь, какой я, к херам, старшина? Да и есть старшина уже.

– Он не справляется со своими обязанностями – он, крыса, ворует у роты, люди до сих пор не кормлены, боепитание не налажено, трофеи не собраны и не распределены, раненые не эвакуированы, павшие не захоронены. Он скоро возьмёт самоотвод.

– А он об этом знает?

– Зачем расстраивать его раньше времени? Пусть ему сюрприз будет.

Ухмылка Брасеня трансформировалась в кровожадный оскал:

– Ха, мне начинает нравиться с тобой работать!

– Ага. Если забудешь, что для меня мои бойцы – дети родные, а сослуживцы – братья, то тоже быстро заболеешь крысиной болезнью.

– Чем?

– Острым отравлением через внезапное увеличение содержания свинца в организме.

Брасень сначала хлопал глазами, потом начал ржать. Не дав ему просмеяться, вытолкал его к выходу:

– Срочно принимайся за наведение порядка. Трофеи собрать, распределить боеприпасы и продукты по-братски, эвакуировать раненых. Вперёд!

– Сколько людей у меня? Сколько дашь?

– У меня нет тыловой службы. И не будет тыловиков. Нет боя – хоть всех бери. В бою – и ты, и я такие же смертники. Усёк?

– Усёк.

– Пойдём, комиссар. Чую, немец попрёт скоро, а у нас – огневые непонятно как расположены. Бойцы не кормлены, патроны на исходе. И где этот ротный, сука?

Первую атаку немцев отбили с трудом. Они воспользовались прорехами в нашей системе обороны, через не простреливаемые участки прорвались. Пришлось действовать штыками и прикладами. Отбились, потеряв ещё десяток человек убитыми и ранеными. Пришлось срочно перераспределять сектора обстрела и расположение имеющихся пулемётов и стрелков. Сплошной линии огня создать не удалось. Но вторая атака была намного слабее. Опять потери. Патронов осталось очень мало. Из мосинок больше не стреляли – патроны отдали пулемётчикам, раздали трофейное оружие и боеприпасы.

Опять изменил структуру обороны. В домах оставил гарнизоны, забаррикадировавшиеся в домах, и мобильный резерв в дюжину бойцов держал у себя. Гарнизоны инструктировал так:

– Запомните, каждый из вас – красноармеец. Каждый из вас – Красная Армия. И если вдруг вы остались одни – не дрейфить! Вы – Красная Армия! Бейтесь! Отбивайтесь! Даже если враг со всех сторон, не покидать позиций! Мы придём и вызволим вас! Я обещаю! Если не видите никого своих, кругом одни враги, помните – мы там, сзади вас. Позади вас мы, дивизия, Красная Армия! Вы не окружены, вы – передовой отряд, врубившийся и рассёкший порядки врага! Бейте их в лоб, во фланг, в тыл, в спину, в задницу. Тут, твою мать, Москва, в конце концов! Хватит бояться! Пусть они боятся нас! В них будет стрелять каждое окно, каждая кочка, яма, дерево, каждый камень. Пусть боятся огня в спину, оборачиваются каждую секунду, гадят в штаны от каждого шороха! За Москву!

– За Москву!

В этот раз противник дал нам передохнуть часа полтора. Успели отправить часть раненых – миномётный обстрел продолжался, но был неприцельным, беспокоящим, проскочили. С ними ушёл и наш комиссар с заданием добыть боеприпасов и еды. Незаметно от всех ушёл и Иван с одним из доверенных людей Брасеня, неся в «сидорах» комплект трофейной формы.

Успели принести три ящика гранат и два – винтовочных патронов. По гарнизонам разносили уже под шквальным огнём начавших атаку немцев. Противник, видимо, опять подтянул резервы и, имея восьмикратное превосходство, уверенно пошёл на штурм при поддержке двух противотанковых орудий, выведенных на прямую наводку. Пушки не могли пробить стен, но этого и не требовалось – наводчики с такого расстояния уверенно попадали в окна, а разорвавшийся внутри снаряд по действию в замкнутом пространстве не уступал гранате.

Один за одним затыкались наши стрелки. Немцы накатывали всё ближе. Казалось, пипец нам, как тому котёнку!

Спас нас Брасень. Собрав трофеи, винтовку убитого снайпера он оставил себе. Теперь, забравшись на уцелевший кусок крыши, отстреливал расчёты орудий. При этом расположился очень грамотно – не выставив ствола винтовки, не отблёскивая оптикой, что позволило ему сорвать работу орудийных расчётов, долго оставаясь не выявленным.

Погибших пулемётчиков заменили и ударили по немецкой цепи практически в упор, потом вдарили гранатами. Солдаты в мышиных шинелях заметались. Многие рванули к стенам наших «бастионов», многие побежали. Прижавшихся к стенам немцев забрасывали гранатами с верхних этажей.

Но противник быстро оправился, продолжил нападение и даже возобновил огонь из одного орудия по нашим огневым точкам.