Текст книги "Детям до шестнадцати"

5.

Назад шли молча. Папа шагал быстро, и Сане приходилось чуть ли не бежать, чтобы не отстать от него. Что обидно, красота вокруг была изумительная – небо совершенно синее, почти совсем без облаков, и солнце заливает всё тёплыми, но ещё не жаркими лучами, и голуби разгуливают по сухому асфальту прямо как у себя дома, а снег наполовину уже стаял, и быстрые ручейки бегут вдоль тротуаров, со звоном исчезая в чёрных решётках стоков. В общем, самая настоящая весна. Сугробы ещё есть, но вовсе не те горы, что неделю назад – а всего лишь чёрно-белые холмики.

А вот будь сейчас слякоть, и ветер в лицо, и огни светофоров едва заметны в тумане – было бы, наверное, легче. Потому что когда на душе темно, то пусть бы уж и вокруг тоже. «Не для меня придёт весна», – вспомнилась ему вдруг строчка из старинной песни, её любил мурлыкать дедушка Коля. Вот уж точно: вся эта окружающая весенняя радость – не для него.

Причём ещё вчера всё казалось не столь ужасным. Когда он пришёл из школы, папа был дома, отсыпался после суток. Маме Саня на всякий случай ничего говорить не стал, и пришлось ждать. Обедать, мыть посуду, идти забирать из детсада Мишку, делать уроки – и всё время думать, как сказать насчёт завтра.

Пообщаться с папой удалось только перед ужином, когда тот, наконец, выполз из их с мамой комнаты на кухню. И пока мама в «детской» читала Мишке вслух «Айболита», он торопливым шёпотом сказал:

– Пап, ты только не пугайся!

– Уже испугался! – сообщил тот. – И?

– Ну, короче, тебя завтра вызывают в школу! – выпалил Саня главное. – Это очень срочно, к четырём часам. Сказали, что никаких отговорок, иначе меня исключат.

– Н-да, вечер перестаёт быть томным, – хмыкнул папа. – А в чём суть вопроса?

Пришлось наскоро сообщить ему то же самое, что и Елеше. Дескать, по приколу скачал в инете лягушачий концерт, по приколу записал на смартфон, по приколу врубил на уроке. И вот теперь…

– Слушай, – папа взглянул на него с интересом, – а как ты это себе представляешь? Это ничего, что у меня вообще-то служба, что я не могу вот так взять и слинять с неё? А если бы это было боевое дежурство? Я товарищу генералу что доложу? Что меня сама Елена Ивановна вызвала? Ну разве не идиотизм?

– Ну папа! – умоляюще протянул Саня. – Ну ведь завтра-то не боевое! Ну попробуй договориться как-нибудь! Я же помню, ты за других дежурил, в Краснодаре, а почему тут за тебя никто не может?

– Потому что тут – это тебе не там! – отрезал папа. – Короче, я наберу пару человечков, и если будет такая возможность, сходим, порадуем твою учительницу. Ну а что касается твоих подвигов – сейчас это обсуждать бессмысленно, сперва надо заслушать другую сторону. Хотя даже если всё ровно так, как ты сказал – никаких извиняющих обстоятельств пока не вижу.

…У папы получилось. И ровно в четыре часа они стояли перед Елешей, которая спокойно сидела себе в 42-м кабинете и проверяла тетради.

– День добрый, Елена Ивановна, – очень вежливо произнёс папа. – Вы, кажется, хотели меня видеть? Я отец Александра Лаптева, прибыл по вашей просьбе.

– Здравствуйте, Михаил Александрович! – подняла голову Елеша. – Да, я вас вызывала, и поверьте, дело серьёзное. Секундочку!

Она вынула из сумочки свой мобильный:

– Антонина Алексеевна, тут отец Лаптева подошёл. Хорошо, хорошо, ждём.

Папа вопросительно взглянул.

– Сейчас подойдёт завуч по воспитательной работе, Антонина Алексеевна Лисовская, – пояснила она. – Поскольку случай серьёзный, Антонина Алексеевна, как представитель администрации, тоже решила поприсутствовать при разговоре.

И действительно, не прошло и минуты, как в кабинете нарисовалась завуч. Коротко кивнула Сане, поздоровалась с папой.

– Итак, – папа решил сделать первый ход, – насколько мне известно, дело в лягушачьем квакании?

Елена Ивановна слегка поморщилась.

– Видите ли, – начала она, – это внешняя канва событий. Так сказать, верхушка айсберга. И возмутительный поступок Саши – это на самом деле вовсе не рядовая мальчишеская шалость. Дело в том, что в классе сложилась нездоровая обстановка… отношения между детьми сложные, и ваш сын, оказавшись в детском коллективе, пошёл на поводу у явно нездоровых сил… И я не уверена, что нам в гимназии нужны такие ученики. Вы же в курсе, наверное, что у нас строгий отбор, что были большие сомнения, подходит ли нам Саша… успеваемость в прежней школе была далеко не идеальной, но нас попросили, и мы пошли навстречу. На ближайшем педсовете нам придётся вновь поставить этот вопрос. В конце концов, в Москве много школ, без образования мальчик в любом случае не останется… а нам не нужно развитие негативных тенденций…

– А нельзя ли конкретнее? – вежливо поинтересовался папа. – Понимаете, я человек простой, образование у меня военное, мне понятнее, когда без всех этих… обтекаемостей.

Саня поморщился. Он очень не любил, когда папа начинал изображать из себя, как выражалась мама, гибрид тупого солдафона с бравым солдатом Швейком. Чужие люди могут ведь и поверить. Но ничего не поделать, была у папы такая привычка.

– А если без обтекаемостей, Михаил Александрович, – включилась завуч, – то диспозиция такова: в седьмом «б» классе есть девочка Лиза Лягушкина. Девочка своеобразная, но очень развитая интеллектуально и творчески… гордость нашей гимназии, кстати сказать… И девочку эту в классе травят, подло и жестоко… и уже довольно давно. К сожалению, тут есть и наша, педагогическая недоработка, но пока дело не выходило за определённые рамки, мы не вмешивались, чтобы не ухудшить ситуацию. Так вот, Саша – мальчик общительный, в новом классе у него быстро появились друзья, и, к сожалению, повлияли на него плохо. Проще говоря, Саша тоже включился в эту травлю, в эти ежедневные издевательства над девочкой. Может, ему хотелось порисоваться перед новыми приятелями, а может, понравилось быть жестоким.

Папа как-то внутренне подобрался, закостенел.

– Так, – медленно произнёс он, – это уже понятнее. А всё же, какие именно факты? Про лягушек на истории я понял. Есть что-то ещё?

– Есть! – подтвердила Елеша. – Две недели назад дети подстерегли Лизу на улице, когда она возвращалась с занятий литературной студии, и устроили за ней погоню, закидывали снежками, обзывали нецензурными словами. И ваш Саша принимал во всём этом самое активное участие.

Ни фига себе Жаба наврала! – Саня с трудом сдержал возмущённый крик. Не было же никакого мата, просто «Жаба» орали, и ничего другого.

– Простите, – поинтересовался папа, – а каков источник информации? Вы это видели своими глазами? Это вам сообщила сама Лиза?

– Лиза тут не при чём! – поспешно заявила Елеша. – Она вообще никогда не жалуется учителям. Просто были свидетели, и я не думаю, что так уж нужно их сейчас называть.

– Тут есть ещё один существенный момент, – подала голос Антонина Алексеевна. – Как вы, наверное, понимаете, травля в детском коллективе – это чаще всего организованное явление. Есть распределение ролей, то есть кто-то всё это придумывает, направляет, а кто-то просто исполнитель. Что касается Саши, он явно не организатор – ведь издевательства над девочкой начались задолго до его появления. Саша – исполнитель, но я уверена, что он прекрасно знает, кто организатор. А вот мы этого, честно скажу, пока не знаем, у нас есть только смутные догадки. И вот поэтому мы бы хотели…

– Чтобы он выдал организаторов? – помог ей папа.

Саня стоял и чувствовал себя как жертва инквизиции, которую поджаривают на медленном огне.

– Это слишком упрощённая постановка вопроса, – ничуть не смутилась Антонина Алексеевна. – К сожалению, дети не понимают, что когда они укрывают проступки своих друзей, то не спасают их тем самым, а только причиняют им вред. Дети исходят из своих представлений о справедливости, но это примитивные, детские представления. А мы с вами взрослые люди и понимаем, что есть такое понятие, как благо общества. Поймите, я не требую, чтобы Саша вот прямо сейчас выложил, кто именно организатор травли. Но я хочу, чтобы он знал: пока мы, педагоги, этого не узнаем и не примем соответствующие меры, травля будет продолжаться, и виноват в этом окажется не кто иной, как он.

– Я понимаю, – согласился папа. – Вопрос в другом: а чего именно вы сейчас хотите?

– Хочу, чтобы вы меня услышали и поняли, Михаил Александрович, – Антонина Алексеевна улыбнулась краями губ. – Поймите, без грамотного вмешательства взрослых эта ситуация ничем хорошим не кончится. А что касается Саши, то меня вообще удивляет его роль во всём этом. Поначалу мне показалось, что он мальчик с обострённым чувством справедливости, даже слишком обострённым… Не знаю, в курсе ли вы, но в самые первые дни его здешней учёбы случился конфликт с учителем физкультуры… в котором, признаюсь, больше был виноват сам учитель. И Саша повёл себя как этакий Дон Кихот, кинулся, так сказать, на ветряную мельницу. В этом есть свои подводные камни, и об этом у меня уже был с ним разговор. Но теперь я вижу, что ошибалась. Что тот случай – вовсе не настоящая тяга к справедливости, а просто желание выглядеть героем в глазах сверстников. Мальчик, который душой болеет за справедливость, не стал бы участником травли. Увы, но я разочарована в Саше. Вот, собственно, и всё, что я хотела до вас донести. Что касается оргвыводов, то уважаемая Елена Ивановна несколько сгустила краски. Вопрос об отчислении пока не стоит, к успеваемости Саши особых претензий нет, что касается поведения, то оценка за четверть, разумеется, будет снижена. Просто я прошу вас, проникнетесь серьёзностью ситуации.

Папа проникся стопроцентно. Когда они выходили из школы, он сказал только одну фразу:

– Не представляю, как я теперь смогу тебя уважать.

И всё стало чёрным.

Дома было как за пять минут до грозы. Мама не стала ни о чём спрашивать, только хмуро поглядела на папу. Мишка, наверное, тоже почувствовал электричество в семейной атмосфере – и, схватив любимого рыжего зайца, молча стал запрягать его в грузовик.

– В общем, обычное хулиганство, – изрёк папа. – Сорвали всем классом урок, наш тоже поучаствовал. Так что будем разбираться по-мужски. Ты, Катя, пожалуйста, не вмешивайся. А насчёт оргвыводов не волнуйся, я всё уладил.

Саня рассматривал пол. Не нравился ему этот зеленовато-серый линолеум. Если когда-нибудь у них будет своя квартира, надо бы попросить родителей выбрать расцветку поинтереснее. А ещё он заставлял себя думать о том, какой фильм снял бы на тему «С.Т.А.Л.К.Е.Р. а», какие бы крутые видеоэффекты можно было бы там сделать. Да о чём угодно думать, пусть даже об уравнениях по алгебре – только не о том, что сейчас будет.

– Пошли! – кивнул папа и направился в «детскую». Саня, как на верёвочке, потащился за ним. Конечно, сунулся туда и Мишка, но папа так на него взглянул, что тот без слов, с зайцем и грузовиком удрал к маме на кухню.

– Ты понял, почему я так сказал маме? – спросил папа, плотно закрыв за Мишкой дверь.

– Чтобы она не так сердилась? – предположил Саня.

– Не только в этом дело, – папа рассеянно забарабанил пальцами по спинке стула. – Я не хочу, чтобы она узнала о тебе то, что узнал я. Ей это будет слишком больно. Сын-хулиган – это ещё как-то можно пережить. А сын-садист – это, знаешь ли, уже за гранью.

– Я не садист! – возмущённо вскинулся Саня. – Думаешь, я от всего этого кайф ловил?

– Кайф не кайф, – усмехнулся папа, – но, по крайней мере, тебе не совестно было над девчонкой издеваться.

– Ты бы видел, какая она уродина, – пробубнил Саня и тут же понял, что сморозил глупость.

– О как! – восхитился папа. – Значит, если красивая, то нельзя гнобить, а если уродина – то пожалуйста?

– Я не то хотел сказать, – Саня сейчас больше всего мечтал исчезнуть из вселенной, потому что существовать было слишком стыдно. – Я не в том смысле, что некрасивая. Просто она всех презирает, типа она самая умная, а все остальные на букву «г». И ещё она стукачка, стучит на всех Елеше… то есть Елене Ивановне.

Папа долго, чуть ли не целую минуту молчал, пристально разглядывая Саню.

– Запомни, сын, – сказал он наконец, – вот есть такое слово «западло». Оно не очень приличное, зато очень точное. Западло – это что нельзя делать никогда, ни в каких обстоятельствах, никому. Так вот, травить людей – это западло. Неважно, умные они, глупые, добрые, злые, красивые, некрасивые… Вот просто нельзя – и всё. Ты меня понял?

Саня горячо закивал.

– Не уверен я, что ты и в самом деле понял, – задумчиво протянул папа. Снова помолчал, потом вздохнул. – А вот чтобы ты и вправду осознал, я тебе расскажу одну историю. Поганую историю. Из моего детства. Даже маме не говорил, а вот раз такие дела пошли, придётся сдаваться.

У Сани что-то заныло внутри, и он, ещё ничего не услышав, вдруг отчётливо понял, что не хочет этого знать. Но не затыкать же уши?

– Я тогда был не шибко старше тебя, – начал папа, – то есть мне было тогда четырнадцать-пятнадцать. И был у нас в классе такой пацан, Олег Стебельков. Странноватый пацан, да. Ни с кем из ребят не корешился, держался как-то отдельно от всех. Но было у него увлечение – астрономия. Занимался в детском астрономическом кружке при дворце пионеров, телескопы мастерил из подручных средств, книжки всякие научные читал. Ну вот, казалось бы, нормальное дело, что плохого-то? А мы всем классом стали его изводить, как только про эту астрономию узнали. Почему-то нам вошло в голову, что это дико смешно. Ну, ясное дело, Звездочётом дразнили, потом дальше больше, по-всякому стали издеваться. Ну вот, например, портфель его крали, а потом подкидывали, только без учебников и тетрадок, а с кирпичами внутри. Типа чем башку всякой научной хренью занимать, лучше подкачался бы. И это долго тянулось, года два. Чем мы старше были, тем больше зверели. Уже и лупить его начали, причём по-подлому, треснуть и отбежать. Звездочёт кинется ловить того, кто ударил, другой ему ногу подставит, он и растянется. Знакомое дело, да?

Саня мрачно кивнул. Не Жабу он сейчас вспомнил – ту всё-таки не лупили, а другое, давнее.

– Ну так вот, – продолжил папа, – Олежка этот в девятом классе влюбился по уши в девчонку из нашего класса, Олю Черниченко. Оле он, конечно, до фонаря был, девчонка смазливая, за ней парни табунами бегали. Но Звездочёт по ней сох, и это, знаешь ли, очень заметно было. Ну и вот пришла идея кому-то из наших. Короче, на большой перемене, когда завтракали в столовой, мы у него из портфеля физкультурную форму выкрали и резинку на трусах подрезали – так, чтобы слегка держалась, а как чуть больше нагрузка, так и всё. Лихо получилось, одни его внимание отвлекали, другие портфель из общей кучи тырили, а я вот с резинкой поработал. Что смотришь? Я такой же урод был, как и остальные наши, и мне точно так же казалось, что всё это прикольно.

– И что потом? – едва справившись с комком в горле, спросил Саня.

– Плохо потом вышло, – сказал папа. – Последний урок была физкультура, там по канату лазали. Ну и вот когда Звездочёт наш до середины дополз, резинка лопнула – и трусы с него свалились. Короче, прикинь картинку – висит Олежка на канате, трусы на ногах болтаются, и он в одних только цветастых семейках. Ну и ржут все. И, конечно, Оля Черниченко. Даже физрук наш Павел Степанович заржал, он мужик простой был, без интеллигентских тонкостей. Потом, конечно, наорал на нас.

– А Олежка? – Сане было всё больше и больше неуютно.

– А Олежка сполз с каната, убежал в раздевалку, оттуда домой. На другой день в школе его не было. Ну, все решили, что от стыда прячется. А на третий день оказалось, что он выбросился из окна. Десятый этаж, прикинь.

– Насмерть? – выдохнул Саня.

– Насмерть, – жёстко ответил папа. – На похороны никто из нас не ходил, нам наш классный, Игорь Сергеевич, запретил. Сказал, родителям Стебелькова вас видеть не стоит, им только хуже будет от ваших покаянных морд. Вот такая история приключилась, сын. Вот такой грех у меня на совести висит, и ничего уже поделать нельзя.

– А бабушка Таня и дедушка Саша об этом узнали? – зачем-то спросил Саня, хотя глупый был вопрос. Узнали, не узнали, с того света Олежку Стебелькова не вернуть.

– Конечно, узнали, – кивнул папа. – Родительское собрание было, ну то есть и мы, и родители, Сергеич всем мозги чистил, такой типа разбор полётов. Если ты про то, что потом дома было, то выдрали меня крепко, три дня сидеть не мог. Да и половину класса так же. Надо ж как-то реагировать…

Саня вздохнул. Что ж, справедливость так справедливость. Всё по-честному.

– Тогда и меня надо! – решительно сказал он и принялся расстёгивать верхнюю пуговицу джинсов. Вечно эта пуговица заедала.

Папа только отмахнулся.

– Не вижу смысла. Слишком большой уже, мозги у тебя и сами работают, без задней передачи.

– Ты же тогда старше был! – заметил Саня.

– Старше, но глупее, – возразил папа. – А ты и без ремня можешь всё понять. И вообще, я вижу, ты решил легко отделаться.

– Это как? – не понял Саня.

– Да элементарно, Ватсон. Типа получил ремня, поорал, размазал слёзы по физии… искупил, короче, вину, и теперь чист как стёклышко. А это слишком просто.

– Что же мне делать? – растерялся Саня.

– Думать, – жёстко сказал папа. – Я тебе подсказывать не собираюсь, ты сам во всю эту фигню влез и сам теперь соображай, как вылезать.

Вот он и соображал, глядя, как облизывают потолок отсветы автомобильных фар. Ночь сгустилась над ним, обволакивала вязкой духотой, и ему казалось, что все остальные – и мама с папой в своей комнате, и даже сопящий в трёх метрах от него Мишка находятся в каком-то другом мире, в другой вселенной, для которой он, Саня – всего лишь мелкий электрон внутри какого-то мелкого, никому не нужного атома.

Думать надо было о Жабе, о Снегирях, о том, что будет завтра в классе – но эти мысли, едва вспыхнув, тут же гасли, как спички на ветру. Зато сами собой разматывались другие – о том, что было в Пензе. Точнее, под Пензой, в летнем лагере «Весёлые ручьи», куда его после второго класса отправили набираться здоровья.

…Лучи солнца в глаза, бодрый голос горна – не настоящий, конечно, трансляция по радио. Снилось что-то хорошее, но уже никак не вспомнить. Пора откинуть одеяло и бежать на зарядку – физрук Антон Глебович опоздавших не любит.

Но тут же он понял, что откинуть одеяло никак нельзя, ни при каких обстоятельствах. Потому что – мокро.

Да, водилось за ним раньше такое, с детского сада ещё. Мама нервничала, таскала по врачам, те говорили что-то успокоительное и выписывали таблетки. Вроде бы помогло – больше года не случалось. А тут вдруг, по закону подлости…

Остальные уже повскакивали с постелей, понеслись табуном в конец коридора, в туалет. А он стиснул одеяло у подбородка и с каждой секундой всё глубже погружался в свой позор. Казалось, хуже просто быть не может.

Как же он ошибался! На пороге возник вожатый Серёжа, огромный как медведь, в чёрной майке с портретами битлов.

– Так, так! На зарядочку, живее! Это кто у нас тут сачкует? А тебе что, Лаптев, отдельное приглашение требуется? Ну-ка, вставай!

Самое ужасное, что не все ещё успели выбежать из палаты – и потому с жадным любопытством наблюдали происходящее. Вернее, самое ужасное – что среди этих наблюдающих был ни кто иной, как Колян Сырников из его класса! Вот уж везение так везение… Чисто случайно его отправили в тот же лагерь и на ту же смену. И мало того, что в одном отряде с ним оказались – так ещё и в одной палате!

Серёжа был человеком решительным и не привык церемониться с ленивыми заспанными третьеклассниками. Подошёл, рывком сдёрнул одеяло – где уж было удержать! – и пристально всмотрелся в открывшуюся картину.

– Ни фига себе! – выдержав драматическую паузу, изрёк он, – да тут целое море! – И что-то, видно, перемкнуло в его студенческих мозгах, провернулись там какие-то колёсики и шестерёнки, потому что добавил: – Море Лаптевых! Вернее, Лаптева.

– Море Лаптева! – восторженно взвизгнул Сырников. Остальные подхватили. И понеслось… Солнце тогда показалось Сане чёрным.

И оно ещё долго было чёрным. Ладно лагерь – до конца смены оставалась всего неделя. Но осенью-то, в городе, весь третий «а» с помощью Коляна совершил географическое открытие – обнаружил в своём родном коллективе Море Лаптева. Восторгу было немерено, а уж как пыжился Колян… Раньше он был никто, серенький троечник, а теперь – первооткрыватель!

Конечно, дома Саня ничего говорить не стал. Не хватало ещё, чтобы мама отправилась устраивать разборки с учительницей Верой Петровной! Дома даже и пореветь было невозможно – на фоне того рёва, что ежедневно устраивал мелкий Мишка, не хватало ещё самому пускать сырость. Поэтому реветь он уходил в укромные места, благо их в окрестностях хватало.

Укромный рёв продолжался почти до Нового года, а потом Саня понял, что дальше так жить нельзя. Что-то надо делать, иначе из человека превратишься в мешок со слезами. Тогда он подошёл к папе и сказал:

– Слушай, мне надо научиться драться. Ну очень надо, понимаешь? Ты можешь меня ни о чём не спрашивать, а просто научить?

– Легко, – согласился папа. – То есть это мне будет легко, а тебе – трудно. Ты твёрдо решил?

Куда уж твёрже! Пришлось пойти на всё – и на зарядку рано утром, и на бег вокруг дома, и даже на мучительный холодный душ после… по сравнению с душем упражнения на растяжку казались цветочками.

В апреле с ним уже не рисковали связываться в открытую – научился и держать удар, и бить самому. В мае прекратились и возгласы «Море Лаптева» – потому что за каждый такой крик лупил он конкретно Коляна, который, как прекрасно понимал Саня, дирижировал оркестром третьего «а».

– Был такой прекрасный тихий мальчик! – сокрушалась Вера Петровна, – а сделался драчун и хулиган!

– Человек должен уметь за себя постоять, – возражал ей вызванный в школу папа, – и раз уж вы, классный руководитель, допустили в детском коллективе неуставные отношения, то не удивляйтесь, что дети защищаются как могут.

А на тройку по поведению было наплевать – всё равно они летом переехали в Краснодар, где папа сразу записал Саню в секцию дзюдо. Море Лаптева высохло, почти три года не вспоминалось.

Теперь вот расплескалось в памяти, рассвирепело, бурные волны со всей дури лупили в каменную стену, пытаясь откусить берег. Стена их кое-как сдерживала.

Он отбросил одеяло, сел на диване. Сквозь тонкую занавеску просвечивала яркая луна, и свет её, растёкшийся по полу, казался инеем на траве. Саня видел такой в прошлом сентябре, когда они с папой ездили в Семиполье к Овсянниковым, помогали собирать яблоки.

Ему ведь куда легче, чем Жабе – внезапно пришла мысль. Он-то всё-таки пацан, его гнобили, он отвечал кулаками, гнобить перестали. А она – девчонка, ей драться как-то глупо было бы. Да и бесполезно. Всё равно же у неё не получится так, чтобы её боялись. Ну врежет она, к примеру, Максу Снегирёву кулаком по спине. И что? Макс только посмеётся. Вот если бы с ноги, да в челюсть…

Представлять, как жирная Жаба задирает пухлую ногу и достаёт до снегирёвской челюсти, было смешно. Но как-то не по-хорошему смешно. Ясно же, что никогда Лягушкина себя не защитит, и все так и будут её гонять, пока… Интересно, на каком она этаже живёт?

И что тогда? Что, если? Как тогда он, Саня, сможет жить? Как сможет смеяться, играть с Мишкой в Маугли, изображая Шер-Хана и Багиру? Как он будет монтировать видеоклипы и сочинять сценарий крутого фантастического боевика? Как он сможет читать книжки про всякие приключения, про Гарри Поттера и про Иных? Где-то на кладбище поставят могильный камень – и будет этот камень давить ему, Сане, на душу.

А как же папа живёт? – тут же возразил он себе. – Ведь и смеётся, и в футбол играет, и маму на руках носит. Значит, всё-таки после такого можно жить? Или это не совсем настоящая жизнь, а чуть-чуть понарошку?

Ещё он подумал, что зря всё-таки папа счёл его слишком взрослым для ремня. Сейчас тоже было бы больно, но не в душе, а совсем в другом месте. Та боль проходит быстро, а вот эта…

По крайней мере, одно ясно – с Жабой не должно получиться так же, как с Олежкой Стебельковым. Значит, надо что-то ради Жабы сделать. Хоть она и противная.