Текст книги "Чужеземец"

Глава вторая

Старухам моего возраста полагается страдать от бессонницы. Зевать, вздыхать, думать о всяких глупостях. Тут мне повезло, ни разу не приходилось корень змей-травы заваривать.

Только нынешний сон был таким, что лучше бы маяться, переворачиваясь с боку на бок в липкой духоте. Редко мне это снится, но уж как накатит…

Снова стояла весенняя луна Белоцвет, и над спящим городом Ишилуром распахнулась высокая синяя ночь. Полная луна, глаз Ночной Госпожи Алаиди, висела у меня над головой, и пахло, казалось, всеми травами разом. Стрекотали цикады, иногда коротко и глухо ухала сова, а мне было не до всех этих красот.

Пусто было во мне, точно внутренности выел какой-то слизень. И в эту пустоту вот-вот готова была хлынуть холодная чёрная тьма. Не на что уже надеяться, ничего не помогало. Жёлтая лихорадка – хворь коварная. Если день в день распознать, поить отварами тайных трав, втыкать тонкие медные иглы в нужные места… но поначалу кажется, будто человек всего-навсего простыл. Немудрено – Белоцвет такое время, что жара с холодами рука об руку ходят. А потом уже поздно.

Я извела последние деньги на знахарок, и они обещали Миухири исцеление, но глаза при этом у них метались, точно воробьи, пойманные и посаженные в тростниковую клетку. Миухири, сынок мой, уходил. Всё ближе к нему была оскаленная пасть Нижних Полей. Кожа его обветрилась, натянулась, глаза, и без того большие, занимали теперь пол-лица. И, казалось мне, видели что-то недоступное никому из живых.

Я не плакала, кончились давно уже у меня слезы. Да и не время было предаваться рыданиям. Нужно было спасать моего мальчика. А знахарки ничего не могли, даже зелья их, снимающие боль, и то действовали слабо. Как Миухири мучился! Уже и кричать не мог, только сипел…

Оставалось одно. Когда людские силы иссякают, одна надежда на богов. До Хозяина Грома мне, конечно, было не достучаться, да и сподручнее женщине обращаться к иным силам. Высокая госпожа Алаиди, хозяйка ночи, повелительница теней и трав… Только она поможет!

Храм её, стоящий на невысоком холме, у самой городской стены, не закрывался на ночь. Каждый мог обратиться к богине в любое время, только немного находилось желающих прийти к ней в тёмную пору, да ещё при полной луне. Алаиди – госпожа грозная, нрав у неё переменчивый… Уж лучше при свете дня, когда силу её умеряет младший брат, сияющий Хаалагин. Солнце – это его видимый человеческому глазу облик… В дневное время госпожа Алаиди более сговорчива, но зато и просить её можно лишь о мелком. Чтобы уродился виноград, чтобы благополучно разрешилась от бремени жена, чтобы некий юноша заметил, наконец, воздыхания некой рябой и тощей девицы…

Но я хотела большего – забрать у смерти её добычу.

Храм встретил меня тишиной. Даже цикады примолкли. Луна заливала ступени желтовато-белым светом, столь ярким, что читать при нём можно. Впрочем, тогда я не умела читать.

Внутри было темнее, но всё равно сквозь огромные проёмы в стенах сочилось лунное сияние. Даже факел, что я предусмотрительно захватила с собой, не понадобился.

Колонны, подпирающие сводчатый потолок, казались стволами огромных деревьев, такие водятся либо на юге, в джунглях, либо в ещё более далёких северных лесах. Впрочем, откуда мне тогда было об этом знать?

В центре, перед высоченной, в три человеческих роста статуей богини располагался круглый мраморный алтарь, с углублением для стока крови.

Я, как положено, достала из сумки связанную курицу, положила на выщербленные плиты пола. Курица вела себя смирно – спала. Недолго ей, однако, оставалось спать.

Опустившись перед статуей на колени, я помолчала. Потом, подняв глаза к плохо различимому в полутьме лицу богини, хрипло прошептала:

– Госпожа моя, небесная повелительница, хозяйка ночи, грозная луна! Я взываю к тебе, потому что больше ни на кого нет у меня надежды. Умирает мой сын, единственная радость моя, свет жизни моей. Человеческое искусство не может его спасти. Страдает он, мучается. А ведь ему ещё только дюжина годов, он не стал ещё мужчиной, не познал радостей любви, не обрёл мудрости…

«Какой такой мудрости? – промелькнуло во мне что-то холодное и скользкое, точно рыба в ручье. – В лавке овощами торговать, вот его жизненный удел. А мудрость – это для знатных, богатых…»

Но я отогнала эту так некстати ввернувшуюся мыслишку.

– Смилуйся, госпожа! Прошу тебя, пошли ему исцеление! Я даю тебе по обычаю кровь…

Тут я поднялась с колен, взяла свою курицу, возложила на алтарь. Взмах тяжёлого бронзового ножа – и куриная головка покатилась куда-то во тьму, а кровь брызнула на белый мрамор. «Небось, каждый день храмовые служки до блеска оттирают, – вновь что-то ухмыльнулось во мне. – Иначе бы тут такая вонь стояла…»

По незаметному желобу куриная кровь стекала с жертвенника к ногам богини.

– Но это не всё, о великая госпожа. Я знаю, что тебе надо отдавать самое дорогое. Вот, – достала я маленькую серебряную коробочку. Единственные мои драгоценности, свадебный подарок покойного Гирроуги. – Я отдаю тебе это рубиновое ожерелье. Конечно, что тебе земные камни, когда самые яркие звёзды украшают тебя? Но пусть к рубинам прибавится ещё и это…

Наклонившись перед жертвенником, я вытянула левую руку, и крепко сжав зубы, резанула тем же бронзовым ножом свою кожу. Несильно, не так, чтобы перерезать вену – но тонкая тёмная струйка скатилась на мрамор.

– Я даю тебе свою кровь, тёплую человеческую кровь. И прошу у тебя исцеления своему сыну. Сжалься, госпожа!

Всё было сказано, всё было сделано. Я обмотала порезанную руку тряпкой, спрятала в сумку нож, завязала тесёмки – с трудом, в темноте, в полторы руки. И встала перед богиней.

Луна за это время чуть сместилась, и теперь широкий поток света падал на её лицо. Холодное, белое, равнодушное лицо. Кусок мрамора. Я ждала. Ждала хоть какого-то знака, хоть какого-то отзвука – но было тихо и пусто. Надежда моя таяла, как огарок свечи.

И тут оно всё и случилось. Внезапное, гулкое и страшное понимание. Сердце метнулось – и, почудилось мне, упало на тёмные плиты пола, разбилось глиняной миской. Пустота! Там, за этим мраморным лицом – пустота! И за лунным глазом, и за гранью небес. Есть лишь холодный ночной воздух, есть бусинки звёзд, а богов – нет. Никаких Господ, Хозяев и Правителей. Обман. И не кто-то могучий да хитрый обманывает нас – это мы сами… Каждый сам себя, и все вместе – друг друга…

Выбежала из какой-то щели жирная крыса, поводила острой мордочкой – учуяла, стало быть, куриную кровь. И не только куриную. Воровато глянула на меня – не претендую ли на её добычу? – и одним прыжком взлетела на мраморный жертвенник, где валялась обескровленная тушка.

Что мне до того? Я повернулась и вышла в звенящую голосами цикад ночь. В мир, где нет и не было богов. И где только что, прерывисто вздохнув, умер мой сын.

Утром я была злая. Прилип ко мне этот сон… И ведь не вырвешь из себя… Пришла от купца Наогиси служанка Миугних, принесла еду. Мне ж некогда самой зерно тереть да кашу варить. Не ведьмино это дело.

– Мало принесла! – фыркнула я, заглянув в горшки. – Чтоб завтра больше было. И курицу хочу. Вот тебе медяшка…

Курица… Вот уж чего мне не хотелось. Торчал занозой этот непрошеный сон. Но больного надо бульоном кормить.

Гармая я тоже загоняла. Нечего ему возле господина сидеть да в лицо тревожно заглядывать. Раб – он работать должен. Дел-то по хозяйству немало накопилось. Я как-то подумывала, не нанять ли служанку, да и раздумала. Ни к чему мне в доме лишние глаза. На худой конец всегда есть кого позвать. Уважают меня в городе да побаиваются, лишь свистну – всё сделают. Но это на крупный случай, а по мелочи столько всего надо… Вот и сгодился мальчишка.

А я, поев чуток просяной каши, пошла в дальнюю комнату, где на тростниковых циновках лежал его господин.

Тот, оказывается, уже не спал.

– Ну и откуда ж ты такой взялся? – я не спеша ощупывала его раны. – Из какой семьи будешь, какого звания человек?

Алан пошевелился, заворочался. Сумел даже приподняться на локте. Да уж, травы своё дело знают. Жар утянулся, кровь по жилам с прежней прытью бежит, а боль – ну что боль? Не такая, чтобы криком кричать. Перетерпит.

И всё-таки было ему пока что худо. Серые глаза точно дымкой заволокло, и смотрит он из этой дымки – всё равно что гранитные глыбы ворочает.

– Звать меня Аланом, – голос его оказался, в отличие от разбитого тела, вполне крепким. Густой такой бас, даже чем-то смахивает на речь Гирроуги, мужа моего покойного. – Странник я, хожу по земле… а семьи у меня давно уже нет… Что касается звания, – сизые от загустевшей крови губы чуть дёрнулись, видно, в улыбку сложиться решили… – Звание у меня самое простое – человек я… Вестник Бога Истинного. А откуда я взялся… – он помолчал, уставившись глазами в низкий потолок… – Из очень дальней страны, в Высоком Доме про такую не знают и имя её ничего тебе не скажет, добрая женщина.

Вот так за меня всё и решил, что мне знать надо, что нет. Ишь ты, простого он звания… С такой важностью сказал, словно о родстве с государем поведал. И хоть бы для приличия назвал свою землю… даже если я и впрямь такой не знаю…

– Значит, вот чего, – сказала я, осмотрев наконец его раны. – На самом деле без разницы мне, кто ты и откуда, господин Алан. Но ты в моём доме, и быть тебе здесь не меньше полутора лун, плохи пока что болячки твои. А доколе ты здесь, рот не по делу разевать не смей. Об этом самом боге своём помалкивай. Не должно его имя тут звучать, понял?

– А что так? – зыркнул он на меня не по-нашему светлыми глазами. – Я, добрая женщина, как раз собирался благословение Божье на твой дом призвать. И чем же тебе Бог-то Истинный не угодил?

– Вот только не хватало мне о богах спорить, – фыркнула я, прикидывая, какие травы понадобятся на сегодня. – Есть у нашего города боги, есть покровители… вот хоть Ночную Госпожу взять, или Распорядителя Ветров… А новые боги – это новые смуты, понял? Что про меня люди говорить станут? Кого пригрела, смутьяна? Вот оклемаешься, пойдёшь куда тебе надо, там и болтай. Сперва, конечно, за постой и заплатишь, – многозначительно добавила я.

Он внимательно посмотрел на меня.

– Отчего бы и не заплатить, добрая женщина? Но…

– Меня, между прочим, тётушкой Саумари звать надо, – сказала я. Интересно, какое он мне «но» приготовил?

– Но вот хватит ли мне серебра… У меня осталось две дюжины докко, а здешних цен я не знаю.

Вот тут-то я окончательно поняла, из какого дальнего далека он притащился. Кто ж по доброй воле скажет, сколько денег с собой? И кто обмолвится, что не знает цен? Или полный дурак, или… Не похож был этот господин Алан на дурака.

– Видно будет… За постой-то ладно, много места не займёшь и не обожрёшь меня, старуху, – утешила я его. – Да и мальчишка твой пока в хозяйстве сгодится. А вот травы, что на лечение потребны… Дорогие у меня травы, редкие… в дальних странах собранные, в ночь пепельной луны, под соединением звёзд Арбис, Гуазь и Араханги…

Малость понесло меня. Будто перед очередным посетителем пёрышки распускаю. Соединение звёзд… красивая песенка, внушающая. Дальние страны опять же… До этих дальних стран полдня ходу, и травки-то вполне обычные, только мало кто их правильно собрать умеет. Наставник Гирхан всему меня научил… Ох, встреться он мне раньше… когда ещё жив был Миухири… Тогда бы я вовремя сообразила, что значит сухой кашель по утрам, и отчего потеет лоб на закате… и отвар из лебединого листа вкупе с «волчьим ухом»… Глядишь, и выходила бы… Но что толку мечтать о несбывшемся? Не повернёшь назад годы… Утекают, как резвая, плюющаяся пеной река. И даже нет, по реке, сильно налегая на вёсла, можно подняться вверх, а тут… Мне иногда кажется, что годы – они как раз и стоят, а это мы всё сквозь них продираемся… как в пещере, по узкому лазу… и не развернуться… а камни над головой дышат, вот-вот обрушатся… потому и останавливаться нельзя, а только вперёд… в такие же норы…

– И кто же ты такая, тётушка Саумари? – полюбопытствовал Алан, с кряхтением повернувшись ко мне. – Какого ты рода, кто твой почтенный муж, если он жив? Чем кормишься?

– А то не понял? – хмыкнула я. – Ведьма я тутошняя. – Сглотнув несколько раз, я подстроилась под нужный голос. – Ведьма я. Больных целю, ветрам велю, сглаз сымаю, порчу насылаю… А род мой тебе без надобности, да и никого уж не осталось…

– О как! – улыбнулся он разбитыми губами. – Ведьма, значит? Интересно… не приходилось мне ещё с ведьмами встречаться. Волхвы – те да, были.

– Ну и как тебе волхвы? – Мне и впрямь стало любопытно. Уж сколько я после смерти Миухири постранствовала, и до наставника, и с ним, и после – а все волхвы, что мне попадались, большие сомнения вызывали. Говорили о них многое, а мне вот как-то не довелось чудес узреть. Настоящих чудес, не фокусов, каким меня наставник Гирхан обучил. Может, не везло? Не тех встречала?

– Да разные они… С одними просто спорили… иногда и очень толковые попадались… а иные меня своими прирученными духами травить хотели. Но, как видишь, жив. Что могут завладевшие ими духи против Того, Кто повесил над землёй солнце и луну?.

– Я тебе что сказала? – сейчас же взыграло во мне. – О богах чтобы молчок! Мало ли чьи-то уши некстати уловят. В дом-то ко мне люди ходят… помогаю я людям. Так вот, господин Алан. Чтобы из этой комнатки – ни ногой. Сейчас-то и так понятно, что ты ни ногой, ни рукой, ни чем другим, окромя ядовитого своего языка… Но потом-то оклемаешься. Так смотри у меня, не то…

– Не то что? Заклятье наложишь? – краем губ улыбнулся Алан.

Чем-то сейчас он напомнил мне мальчишку этого своего, Гармая.

– Ну вот ещё, буду я драгоценную силу колдовскую на такие глупости тратить, – хмыкнула я. – Просто выставлю из дома недолеченного, и ковыляй себе по дорогам, мути людские умы.

– Но сейчас-то нас никто не слышит, тётушка, – уж до чего он оказался настырным! – Сейчас-то хоть скажи, чего именно опасаешься? Вроде бы слова об Истинном Боге никаких государевых законов не нарушают. По землям Высокого Дома ходят люди из разных стран, и не запрещается им о богах своих рассказывать. Почему же мне такое исключение?

Цыкнуть-то на него я могла, но, может, и впрямь объяснить? Авось, на ум намотает.

– Да чего уж тут непонятного? Про этого бога твоего я уже не раз слыхала. Ты на базар выйди – всё узнаешь… Почти уж год молва ходит… И всякий раз – какая-то пакость. То кого камнями забьют, – я зыркнула на него глазом, – то храмовые жрецы объявят сих смутьянов виновниками засухи или мора… Того и гляди, кровь польётся, начнут люди выискивать поклонников твоего Истинного… государев наместник встрепенётся, из Внутреннего Дома войска придут замирять. И никому мало не покажется. Там-то ладно, во Внутреннем Доме… Там высокородные совсем распустились, богов своих исконных ни в медяшку не ставят. А здесь у нас земля древняя, здесь у нас порядок. Не положено тут людей к чужим богам переманивать. Не то обидятся боги местные, устроят наказание – саранчу там, гниль пшеничную, жёлтый мор. А такие дела смутой кончаются, смута же есть преступление против государя. Так что ты, господин мой непонятливый, государственным преступником выходишь. А я, стало быть, пособницей и укрывательницей. Мне, честной и почтенной ведьме, это надо?

– Понимаю, тётушка. Очень даже понимаю, – вздохнул Алан. – Дело-то знакомое. Что ж, постараюсь не подвести. Но вот сейчас, когда нас наместник со жрецами не подслушивают, всё же призываю я на эти стены благодать Божию. Она-то и защитит, если что. Не волнуйся, тётушка, всё будет как надо.

Повернулась я и вышла. И так уж сверх меры наболтались. Ишь, «как надо». Как кому надо? Уж всяко не мне.

Глава третья

Солнце уже книзу клонилось, когда Гармай со двора прибежал – спрашивают, мол, тебя, тётушка. Ну понятное дело, спрашивают, удивительно, что сегодня никто не приходил. Обычно-то шастают едва ли не по десятку – у одного зуб разболелся, у другого колики, кому-то денег одолжить, у кого-то с детьми нелады… и всем им ведьма позарез требуется.

Только сегодня никому я не была нужна. Перебирала на чердаке травы, пришлось кое-то выкинуть – пересушила, ушла из травы сила. Запись в книгу сделала, об этом утреннем разговоре с господином Аланом. Зачем написала? Пользы всё равно никакой – разве что на старости лет перечитать, вспомнить… На старости… Сейчас, можно подумать, молодость. Сейчас бы, сплетись иначе судьба, у меня бы внуки по двору бегали, может, постарше этого мальчишки Гармая. И муж мой, почтенный старец Гирроуги, сидел бы на тростниковой циновке, перекатывая во рту шарик «змеиного хлеба», от него радость чуешь, если не больно-то увлекаться… А в лавке у нас было бы всякого товару – и холсты из северных земель, и заморские шелковые ткани, крашенные в золотое и чёрное, и шерстяные плащи, и… И сынок мой, Миухири, сидел бы, торговал, конторскую книгу бы вёл, по полному государеву праву…

И ничего бы вот этого не было – ни ящерка моего, шаловливого Гхири, ни дома огромного, почитай, за бесценок мне доставшегося, ни целебных трав… ни других трав, высоких, выше пояса, ни северных лесов, ни пыльных дорог, на одной из которых встретила я наставника Гирхана, ещё не зная тогда, что будет он мне наставником и отцом… И почитала бы я богов, носила бы в храм установленную дюжинную долю… Конечно, я и сейчас таскаю, но ведь не болванам мраморным, а жрецам… чтобы не рассориться с ними. У нас-то ещё ладно, ведьм да волхвов не обижают, коли с храмами не собачиться, а вот, рассказывал наставник, в дальних западных землях, на Побережье, никакой волшбы не дозволяется. Лечиться, гадать, привораживать – пожалуйте в храм, на приём к жрецу, платите долю, княжьими чиновниками установленную. А ежели кто тайно, на дому – тех хорошо ещё если палками да в изгнание. А то ведь могут и на колесо…

Заглянула я пару раз к больному моему, проверила, что да как. Поправляется больной. Вставать, конечно, ещё не может, но шевелится. А в глаза глянула – полные муки глаза. С чего, думаю? Боль-то уже успокоиться должна, не волком кусать, а червячком грызть. Оказалось – надобность у него. И молчит, чудак, жмётся. Ну, с мальчишкиной помощью на поганый горшок всё же уселся… да и то мне выйти пришлось, стесняется он, мол. Странный человек, очень странный. Ни простолюдин так себя не поведёт, ни высокородный, ни во Внутреннем Доме, ни в провинциях. Точно его лет тридцать где-то в тёмном подвале держали, а потом выпустили в жизнь – свободен, мол, гуляй. Только вот после тёмного подвала мычат да слюни пускают, а не о всесильном боге проповедуют…

И почему я весь день о нём думаю? Мало ли мне в жизни странных людей встречалось? Один вот птицей себя считал, другой царским сыном, в младенчестве злодеями похищенным. А этот – почти нормален. Речь ясная, в глазах мути нет, и не пахнет от него безумием, как от тех. Однако же – ну нездешний он какой-то. С любой стороны взгляни – нездешний.

Оборвала я поток мыслей своих, пошла глянуть, кто меня спрашивает. Оказалось, немолодая уже баба, почитай, три дюжины годов будет. Худая, солнцем выжженная, глаза – как две дырки в Нижние Поля. Присмотрелась я к ней, вспомнила. С окраины баба. Вдова гончара Уиригми… а вот имени не припомню. Это плохо. Надо сразу впечатление произвести. Нельзя только на одну славу полагаться, этак ссохнется слава.

– Ну? – хмуро вопросила я, стоя на крыльце. – Чего дома не сидится, чего ради с гончарного края ко мне припёрлась?

Она голову низко опустила, вздохнула.

– Беда у меня, тётушка Саумари. Может, сумеешь чем помочь?

Похоже, и впрямь беда. То-то она стоит, как невидимой дубиной стукнутая. И тени на лице какие-то нехорошие. Не от болезни такие тени бывают.

– Ну, коли беда, так пойдём в дом, поговорим, – велела я и отступила внутрь. Женщина молча последовала за мной.

Поначалу думала я в «приёмную» её вести, где пень мой заморский стоит, а на стенах крысиные черепа развешаны, стеклянные звёзды о семи лучах да пучки сушёных трав, не сильно целебных, зато сильно пахучих. А потом решила – только напугается. Ей, бедняжке, и так несладко, от неё тоской так и разит.

Повела её в тёмную комнатку, как раз возле той, где нездешний господин Алан лежал. Сквозь тростниковую стенку слышно хорошо. Сама не разберу, зачем мне захотелось, чтобы он послушал. «Никогда ни один твой посетитель, – с самого начала внушал мне наставник Гирхан, – не должен знать, о чём ты с другим говоришь. Что одним глазом кажется колдовством, в том двумя глазами человеческую ловкость увидишь. Поэтому скрытничай да тайну блюди». А вот не захотелось мне блюсти – точно и не ведьма я, а она – не посетительница с какой-то чепуховой своей нуждой.

Однако же нутром я чуяла – нужда не чепуховая.

Запалила факел, села на циновку и её садиться пригласила.

– Ну, рассказывай, женщина. Всё рассказывай.

Действительно, оказалось, беда.

Звали её Таурмай, было ей тридцать три года, и после смерти мужа своего, горшечника – три года уж тому случилось – продала она мастерскую. Кормились они с дочерью тем, что покупали козью шерсть, пряли пряжу да вязали плащи. Доход не великий, но верный. Плащ шерстяной – вещь в холода нужная, а холода и в нашей Огхойе зимой случаются, а уж в горах тем более. Да и путники их берут охотно, мало ли куда судьба забросит, может, и зимней степи ночевать придётся… Дочери её, Гвиури, шестнадцатый год пошёл. Всем удалась девка, и работящая, и скромная, и красивая, парни уже заглядывались, вдова Таурмай начинала прикидывать, к кому свататься. Но вот тут беда и подкатила.

Цены на шерсть взлетели, с трёх докко за двойную меру до восьми. Говорят, на дорогах стало неспокойно, шалят на дорогах – вот и боятся селяне с восточных гор в Огхойю шерсть возить. А у них хорошая шерсть, не то что от местных коз, только на молоко и годных. Но и запасов-то особых у вдовы не было, пришлось по новой цене брать. А для того деньги потребны, вот и пошла она к ростовщику Гиуртизи, с Прямой улицы. Одолжила дюжину дюжин докко, под рост в пятую долю. Этому уж полгода как миновало, надо отдавать долг. А нечем. Беда, она поодиночке не ходит. Плащи-то не сама она продавала, не на что ей лавку держать, да и некогда. Сбывала старому торговцу Хаймари. А Хаймари уж луну как помер, и сыновья его, наследники, лавку продали, деньги поделили да и во Внутренний Дом подались. Молодые. Скучно им тут, в глухой провинции. Загорелось им на государеву службу поступить… Вот и некому оказалось плащи продать. А полгода вышло, Гиуртизи долг требует. Товаром брать отказался. Мол, некогда ему торговлей маяться. Давай деньги. А нет денег – значит, девчонку свою отдавай, Гвиури. В вечное рабство.

Ну, дальше-то понятно. Обе ревут, а что поделаешь? Три дня осталось, а потом Гиуртизи с судьёй и стражниками придёт. Расписка у него есть, свидетели есть. С судьёй Маграсси он лучший друг. Бежать? Да куда ж тут убежишь-то? Дело известное, с почтовыми голубями весть разнесут по окрестным селам – и за выкуп повяжут их селяне да и выдадут ростовщику с головой. У кого-нибудь занять? Да нет ни у кого таких безумных деньжищ. У самой же Таурмай всего-то осталось три дюжины докко. Если дом продать и плащи, ещё, может, сотня выйдет, и то коли повезёт.

В храмы она ходила, и к Хаалгину, и к Алаиди, молила, кур и горлиц резала, а толку… Немилосердны боги, высоко они сидят, что им мелкие заботы каких-то вязальщиц?

Помолчала она, чуть было не разрыдалась, да удержала слёзы. Сильная женщина. Собралась с духом, заговорила негромко:

– Тётушка Саумари, может, хоть ты поможешь? Про тебя столько рассказывают. Мол, ты и мёртвых живыми делаешь, и судьбу по звёздам читаешь, и смертную хворь наслать умеешь… Я тебе всё отдам, что есть…

– То есть три дюжины докко, девочка? – хмыкнула я. – Ну, или малость больше, коли дом продашь и нищей останешься… Да разве ж в этом дело? Ты подумай сама, ну чем я тебе помочь могу? Творить золото из грязи не обучена, да и никто из настоящих волхвов такого не умеет. Порчу на ростовщика навести? Так правильная порча не за три дня человека съедает. А неправильная… Ежели он сразу помрёт, разговоры потянутся. Думаешь, ни одна душа не углядела, как ты ко мне подалась? Думаешь, у улицы глаз нет? Знаешь, что по государеву закону отравителей да мастеров порчи ждёт? Огнём их жгут, родная. Да и вас с дочкой не помилуют… А кабы и пронесло… Дело-то глупое. У Гиуртизи двое сыновей, жена, младший брат. Унаследуют ему. Думаешь, у его родичей сердца помягче окажутся? Зря думаешь. Плоть они от плоти.

– А что же? – всхлипнула Таурмай. – Значит, никак? Ни человеческой хитростью, ни колдовским искусством?

Я надолго замолчала. Здесь, по учению наставника Гирхана, и нужна была длительная пауза, да только не потому я, уставясь в пол, не разжимала губ. Думала. Гиуртизи… старая жаба, ядовитая. Давно я о нём слыхала. Как же подобраться-то? Непростое дело, ох, непростое.

– Я не сказала тебе, что никак. Думать буду. Завтра приходи, тоже после заката. Тогда уж и скажу, берусь или нет. Если возьмусь, то не деньгами с тебя стребую. Окажешь мне услугу… когда время придёт. А сейчас ступай. Да дочери ни слова, куда бегала. Рано ей про такие дела знать.

Проводив Таурмай, пошла я книги свои смотреть. Запалила несколько факелов, глаза-то уже не такие ловкие… Уж и тьма небо заволокла, и звёзды в нём прорезались, а я всё прикидывала, как бы оно ловчее провернуть. Есть зацепочка, есть, да только удастся ли мне за тонкую ниточку вытянуть эту жирную, тяжёлую рыбу?

Времени немного оставалось, луна взойдёт после второй стражи, а у меня и тут ещё дела.

Проведала я больного своего. Господин Алан не спал – приподнявшись на локте, смотрел вдаль и беззвучно бормотал что-то. Мальчишка его сидел рядом, отмытый, в новенькой синей повязке – это я с утра расщедрилась, уж больно тряпка его прежняя провоняла, да и вши… ну и спалила я её на заднем дворе.

– Что, получше тебе? – мне и так было видно, что получше, цвет лица изменился. Хотя свет факела обманчив. – Раб твой не забыл тебя покормить?

Алан замер на миг, потом повернулся ко мне.

– Что ты, тётушка, Гармай – парень серьёзный, он ничего не забывает.

Мальчишка промолчал – ну, это правильно, когда господин говорит, рабу рот разевать не след. Но глазами зыркнул – мол, как ты, старая карга, могла подумать? Как в твою седую башку такая чушь вползла?

Да уж, чувствуется, серьёзный парень.

– Слушай, тётушка Саумари, – добавил Алан, – ты уж прости, но я слышал твой разговор с этой бедной женщиной, Таурмай. Ты пообещала ей… Как ты думаешь ей помочь?

– А она, небось, колдовать будет, – не удержался таки Гармай. – Наколдует ростовщику, чтоб у него на лбу вырос… – тут он и брякнул, чему именно следовало вырасти.

Пришлось мне мальчишку подзатыльником одарить. Ишь, какой наглый молодняк у нас завёлся. Да и раб к тому же.

– Пасть захлопни, а после у бочки её вымой, песком хорошенько отдрай, понял? – велела я.

– Вот именно, Гармай. Совсем, что ли, мозгов нет? Нехорошо же… такие слова, тем более при женщине, – смутился господин Алан.

Да уж, чувствуется крепкая рука и умение держать слуг в кулаке… И как только этот мальчишка до сих пор не ограбил и не зарезал своего блаженного хозяина?

Где живёт ростовщик, я прекрасно знала, хотя до сей поры мне не случалось сюда ходить. Большой дом, о двух этажах. Красивый, как в столице государевой – мраморные колонны, лепные фигуры крылатых змеев, заострённая крыша, изгибающаяся четырьмя рогами.

Двери, ясное дело, заперты изнутри на крепкие засовы, да и сторожа там наверняка есть. Окна первого этажа бронзовыми ставнями закрыты, а на втором – затейливыми решётками. Вон как в свете восходящей луны поблескивают. Видать, каждый день особый слуга тряпочкой полирует.

И как же должна поступить порядочная ведьма? Наверное, верхом на каком-нибудь воздушном духе… Или заклинаниями отворять запоры… Да только к этим бы заклинаниям ещё железную проволочку, согнутую под верным углом. Показывал мне однажды наставник, да не переняла я сию науку. Куда мне до порядочной ведьмы… Но и не стучаться же в двери? Весь дом переполошить? Нет, не нужно мне такого удовольствия. Мне бы с господином Гиуртизи наедине перемолвиться.

Но коли невозможно мне внутрь попасть, значит, сюда надо его выманить. Пригласить поганца на беседу.

Махнула я рукавом, выскользнул оттуда верный мой ящерок. Умён Гхири, а только сейчас от него требуется особое.

Письмо-то я ещё дома заготовила. Углём на дощечке нацарапала: «Выйди из дома сейчас. Один. Наузими. Тенгарай. Арибу». Сильные имена, должны подействовать… Только бы не ошибся Гхири, только бы он не наткнулся на кого другого.

И где же спит ростовщик? Не на первом этаже, ясное дело. Там духота, там контора, хозяйственные комнаты, людская. Но вверху ведь и жена его, и сыновья. С женой-то он уже пятый год не спит, не мила ему стала Киаминни. В отдельной светёлке он почивать изволит. Ага… Что ещё у меня было записано? Комаров он страсть как боится, посему окно на ночь завешивает тончайшей сеточкой из конского волоса. И воздух сеточка пропускает, и кровососам от ворот поворот. И где же тут у нас нужное окошко?

Луна мне помогла – поднимаясь над горизонтом, она заливала дом жёлтыми своими волнами, и видно было хоть и не как днём, а всё же близко к тому. Вот оно, сбоку-то, окошко с сеточкой. Снизу кажется, будто шкуру мохнатого зверя ветерок колышет, в лунном свете легчайшие дуновения по шкуре этой пробегают.

– Вон туда, Гхири, – я взяла ящерка на руки и развернула его головку в сторону окна. – Быстренько. И гляди, не больно кусай-то, нечего крик на весь дом поднимать. Так, легонечко… Чтобы сон прогнать.

Умный у меня Гхири. Все слова понимает. Выскользнул из рук, ручейком влился между кольев изгороди, невидимо промелькнул по земле – и вот уже ползёт по стене, цепляясь крошечными коготками за неровности камня. Я и до пяти дюжин досчитать не успела, как он уже добрался до ростовщичьего окошка, прогрыз в комариной сеточке дырку и исчез во тьме. С моим посланием на шее. То-то сейчас будет радости господину Гиуртизи…

Мне оставалось только ждать.

– Ты? – удивился ростовщик. В лунном свете было видно, как на коже его выступили мурашки, хотя и в льняное покрывало он обернулся, и ночь тёплая стояла.

– Я, Гиуртизи, я, – голос пришлось сделать подобно ирвуйской флейте, на которой в южных землях змеям играют.

– Что надо?

Сразу видно делового человека, времени зря не тратит. Ни к богам о милости воззвать, ни о здоровье моём осведомиться… Или же послание моё слишком сильно шибануло по мозгам.

Тёмной струйкой скользнул по камням мостовой Гхири, забрался мне на плечо. Погладила я плоскую головку – молодец, справился.