Текст книги "И силуэт совиный"

Виталий Каплан
И силуэт совиный

1.

Закат почти догорел, солнце свалило за горизонт и оттуда подсвечивало багрянцем гряду рыхлых облаков – словно остывающие угли костра.

Пронзительно пахло сосновой хвоей – стена древнего леса подступала едва ли не вплотную к монастырю. Грибов, наверное, здесь полно, – подумал я не к месту. Кладовые монастырские, небось, уставлены кадушками с маринованными опятами, солеными груздями, а уж тем более рыжики…

Впрочем, не до грибов сейчас, брат Сашка, – сказал я себе и обвел строгим взглядом собравшихся. Видно было не очень – света из высоких, закруглённых овалом окон явно не хватало, а пламя настенных факелов разгоняло тьму очень избирательно. Тем не менее, я разглядел всех четверых. Приземистая, плотная фигура отца-наместника, архимандрита Василия. Будь он покрупнее – сравнил бы его с медведем, но тут скорее подходит барсук. Отец-келарь, иеромонах Максим, скорее смахивает на лису – худенький, вёрткий, лицо бледное, длинные тонкие пальцы бессознательно теребят складки рясы. Отец-смотритель, иеромонах Анатолий, вылитый волк – сухой, поджарый, и сразу заметно, что не всегда он рясу носил. А стоящий у входа брат Никодим – тот и взаправду медведь. Подковы, небось, руками гнёт. И голос лесному хозяину подстать…

Небогоугодное, конечно, дело – сравнивать со зверями людей. Тем более, честных иноков. Но моя натура берёт своё, и хотя на каждой исповеди я каюсь в грехе насмешничества, толку ноль.

– Помолимся кратенько, братья, – предложил я. Мы чуть ли ни синхронно перекрестились на образа у дальней стены, спели «Царю небесный» и «Богородице Дево». На большее и впрямь не было времени.

– Брат Александр, – осторожно начал наместник, когда мы вновь опустились на скамьи, – не томи уже. Почему Защита обратила взор на наш Свято-Георгиевский монастырь? Ничем, по правде сказать, не примечательная обитель. Живём в лесу…

– Молимся колесу… – инстинктивно выдал я. – Прости, отче. Само вырвалось. А насчёт обители, сразу успокою: у Защиты к вам никаких претензий. Дело вот в чём… Слышали ли вы о неком страннике, который бродит в здешних краях, в Среднем Криволесье, и смущает своими речами тёмный народ? Сам он называет себя Философ, а настоящего имени мы пока не знаем.

– Какие-то смутные слухи, вроде, ходили, – задумался отец наместник, – но ничего определённого сказать не могу. В ближайшие к нам сёла этот Философ не забредал, на исповедях местные крестьяне тоже в сношениях с ним не каялись… А что, дело серьёзно?

Остальные тоже помотали головами: мол, ни сном, ни духом.

– Сам посуди, отец Василий, – усмехнулся я, – будь оно несерьёзно, потащился бы я к вам за триста миль? И не только к вам – у меня по плану ещё семь обителей в здешних землях. Вот сейчас поговорим, вы, братья, по кельям на перины, а мне в бричку, и ночной дорогой в Листопады… к рассвету и доберусь, если всё как надо сложится.

– Разбойников не боишься, брат Александр? – прогудел медведь-Никодим. – Слыхивал я, шалят. Поменьше вроде, чем при покойном базилевсе – государь Иннокентий хвосты им прикрутил, но бывают случаи…

– Не боюсь, брат, – успокоил его я. – Мне как мирянину оружие дозволительно, а навык имеется. Но не про то разговор. Мы о Философе. Так вот, появился этот человек сравнительно недавно, года ещё не прошло с появления первых слухов. Он ходит по городам и сёлам Империи, стоит ему где остановиться – и вокруг него собираются слушатели. Учит же он вещам довольно странным. Напрямую не посягает на святые догматы, но проповедует так называемое Возвращение. Дескать, все мы должны опомниться, осознать истину и вернуться туда, где наше подлинное место, куда нас поставил Господь. Его, разумеется, спрашивали, где находится это «подлинное место», но Философ отвечал уклончиво. Собственно, ответ сводился к тому, что сперва нужно вспомнить себя, и тогда уже ясно станет, куда именно возвращаться.

– А как надлежит вспоминать себя? – заинтересовался лисообразный отец Максим.

– Вот это-то самое любопытное, – заметил я. – По словам Философа, для этого следует отрешиться от всех дел и забот, скрыться от окружающих и просить Господа о пробуждении. И всё это было бы простой глупостью, очередной пустой ересью, кабы не одно занятное обстоятельство. Занятное и, если уж прямо говорить, жутковатое.

– От его речей люди отвращаются от Христа? – предположил отец Анатолий.

– Кабы всё было так просто… – Я вздохнул. Как они воспримут то, что сейчас скажу? – Некоторые люди, уверовавшие в учение Философа, исчезли. Исчезли в самом прямом смысле – пропали без вести. О судьбе таковых ничего неизвестно, свидетелей исчезновения нет, что и неудивительно – ведь «вспоминать себя» полагается в скрытом, уединённом месте… По нашим данным, с декабря прошлого года по июнь этого всего исчезло сорок три человека. В масштабах Империи, конечно, немного, но и они рабы Божии, и их скорбящие близкие – тоже. Это первое. Второе: никто не знает, сколько еще совратившихся попробует «вернуться в подлинное место». Может, это станет настоящей эпидемией. И третье: есть очень серьёзные подозрения, что в исчезновении этих людей не обошлось без нечистого. Возможно, магия, а возможно, и прямое служение сатане. Уж не принесены ли эти сорок три несчастных в жертву?

– Ничего себе! Матерь Божия, оборони нас! – выдохнул отец-наместник.

– Матерь Божия, конечно, нас не оставит, – согласился я, – но мы и сами должны действовать. Святая Защита одна не справится, нам нужно содействие на местах. Говорю простым языком: Философа нужно опознать и задержать. Придётся вам, братья, пошустрить. С народом пообщайтесь, только осторожненько. Выясните, в каких местах видели Философа, куда он направляется. Если что прознаете – немедленно известите наших людей в Охрянице. Я сообщу потом, как именно это сделать. Ну и если этот, с позволения сказать, Философ забредёт на монастырские земли – постарайтесь его задержать своими силами. Я не думаю, что это будет очень сложно.

– Как он выглядит-то хоть? – встревожено поинтересовался отец Анатолий.

– Роста среднего, – начал перечислять я приметы, – телосложения худосочного. Плешив, остатки волос лишь возле ушей. На вид – лет около пятидесяти. Лоб морщинистый, глаза карие, веко на левом глазу иногда непроизвольно дёргается. Одевается просто, как бедный горожанин. Но может и в крестьянском платье быть.

– Говоришь, несложно его взять? – хмыкнул отец Анатолий. – А если и впрямь колдун, если сатана ему помогает?

– А вы, братья, не бугры с горы, а честные иноки, – добавил я строгости в голос. – Вам надлежит не бояться сатану, а силой веры христианской сражаться с ним и с его отродьями. Не мне, мирянину, поучать вас, духовных, что истинная вера сокрушает всю силу вражию.

– Что ж за полгода-то его никто изловить не сумел? – подал медвежий голос брат Никодим.

– Божьи мельницы, как вам известно, мелют медленно, – меня потянуло в сон, пришлось мысленно встряхнуть себя. – Святая Защита не торопится. Сперва мы тщательно изучали вопрос, собирали свидетельства, анализировали их. Вопрос о задержании встал недавно. Так что изловим, брат Никодим, не беспокойся. Возможно, и ты в этом поучаствуешь. Отец Василий, – перевёл я взгляд на наместника, – надеюсь, в случае чего один из ваших подвалов можно будет срочно переоборудовать под темницу? Вот и отлично. Тогда держите свиток, здесь инструкции по связи. А я поеду себе в Листопады, тамошних предупреждать.

– Может, не стоит так-то вот, на ночь? – пожевал губами наместник. – С утреца бы и поехал, а ночь, как честные люди, в защищённых стенах провести…

– Рад бы, отче, да не выйдет, – сокрушённо помотал я засыпающей головой. – Совершенно нет времени. Так что благослови, да и отправлюсь потихоньку.

…Мне пришлось растолкать Илюшку, моего слугу, кучера, секретаря и телохранителя. Как говорится, всё в одном. Илюшка приладился было спать в бричке. Будто я и не предупреждал его о ночной дороге. Восемнадцать лет парню, габаритами вровень с братом Никодимом, но повадками подчас дитя дитём.

Сил ругаться у меня, впрочем, уже не оставалось. Я забрался в бричку, достал на всякий случай взведённый самострел – в обещанных разбойников не верилось, но бережённого ясно Кто бережёт. Илюшка, виновато сопя, взгромоздился на облучок, дёрнул поводья – и Журавль с Синицей, наши ко всему привычные лошадки, тронулись.

Дорога пахла дорогой, ночью, соснами и земляникой. На востоке, из-за чёрных древесных крон, поднималась в бледном желто-розовом сиянии слегка ущербная луна. Пронзительно кричали ночные птицы – горевестники и зверобои, глухо и тревожно ухала сова, но даже это не помешало мне упасть в сон.

2.

Здесь опять была очередь. Каждый раз банкетки все заняты и приходится стоять на своих двоих. Нервно стрекотали люминесцентные лампы на потолке – явно прошлого века. Если приглядеться, наверняка увидишь следы от мух. А вот полы протёрты тщательно – иногда, если мне назначают на после пяти, можно столкнуться с бабкой-уборщицей. Мы, очередь, ей мешаем работать, и она громко высказывается, куда, по её мнению, стоит нас отправить. Рыхлая, пожухлая, но пока что не дохлая. Конечно, её следовало жалеть и поминать в молитве, но у меня не получалось.

Сегодня бабки не было, и немудрено – талончик у меня на половину двенадцатого. И никого же тут не парит, что в разгар дня, что самое рабочее время. Кстати, приходить нужно не к назначенному часу, а намного раньше. Потому что вызвать могут когда угодно, а не пришёл – значит, прогулял… Будешь возмущаться – в лучшем случае ответят «это ваши проблемы».

Проблемы… те ещё проблемы. Григорьич ругался как актуальный художник, и я вполне сочувствовал бедняге-прорабу. Лето сырое, осень тоже, поплыл фундамент, пока укрепляли, вышли из графика, сдача 20 ноября, отделку хоть убейся веником, а сделай на уровне, каждый человек на счету, а я кидаю такие подлянки. Он, Григорьич, не тухлый – нормальный мужик и всё понимает, но всякому пониманию есть свой предел.

Сейчас тоже лило, оконное стекло иссечено струйками дождя. Зонтик я, конечно, забыл. Вечером Лена по этому поводу много чего интересного скажет.

Я пробовал читать, но здесь это невозможно, мысли расплываются. Всё здесь давит на мозги – и стены, грубо выкрашенные масляной краской – зелёный низ, белый верх, и стенды с картинками про толерантность, и запахи. Вот спроси меня, чем именно пахнет – не скажу, а стоит раз вдохнуть – и уже никогда не забудешь. Всё сошлось в этом букете – и пыль, и хлорка из туалета, и люди из очереди, похожие на промокших ворон. Да я и сам такой же, на взгляд стороннего наблюдателя.

– Белкин! – раздалось из динамика над белой дверью. Ну, считай, повезло, не прошло и часа. Прочитав мысленно Иисусову молитву, я вошел в кабинет.

– Добрый день, Антонина Львовна!

Кураторша тряхнула гривой накрашенных волос и милостиво кивнула:

– Садитесь, Белкин.

Я присел на хлипкий стул, стоявший боком к письменному столу. Интересно, а как выдерживает он воистину тяжёлых подопечных?

Антонине Львовне под полтинник, но, похоже, сама она считает, что только-только перешагнула рубеж тридцати. Лицо в косметике, всё как положено стильной современной женщине – и зелёные тени под веками, и лиловая кайма над бровями. На лбу – красное пятнышко размером со старый, вышедший из обращения рубль. Похоже, Антонина Львовна увлеклась какой-то индуистской оккультятиной.

– Что скажете, Белкин? – выдержав длинную паузу, произнесла она. И я как-то сразу понял, что ей скучно, что впереди у неё длинный муторный день, что зарплата маленькая, а очередную серию «Тайн парижской любви» она сможет посмотреть только в платной записи – потому что пока доберётся с работы в свой Павлов Посад, или Чехов – без разницы, будет уже десятый час. А главное – её никто не любит.

Ничего нового, короче. И, кстати, ещё не худший вариант. Вот у Лены эта её мадам Жукова – уж крыса так крыса.

– Ничего нового, Антонина Львовна, – я разглядывал кактус на окне. Большой, ухоженный. Наверное, она верит, что кактусы оттягивают на себя вредное компьютерное излучение.

– Работаете всё там же?

– Да, Антонина Львовна, – сказал я. – Компания «Домострой». Строитель-отделочник.

– А ведь программистом были, Белкин, – она скорбно поджала густо накрашенные губы. – В вашем досье написано, что руководили интернет-проектами. Делали полезное обществу дело. И не стыдно? До чего докатились!

– Так это не я докатился, – позволил я себе небольшую дерзость, – это меня докатили.

– И правильно докатили! – прошибить кураторшу было невозможно. – Общество вынуждено защищаться от личностей с ущербным, экстремистским сознанием.!

– Понимаю, – изобразил я лицом сознательность. – Таких не берут в программисты.

– И правильно не берут! Мало ли какую вредоносную закладку в программе сделаете, а потом поезда с монорельсов падают, куры гриппом заражаются. От вас, религиозных фанатиков, всякого можно ждать. Вам же мало вашего конституционного права исповедовать тот или иной религиозный культ в стенах культового учреждения! Вы же проповедовать рвётесь, хотите протащить своё мракобесие в общественные и социальные институты…

Тавтологии она, разумеется, не чувствовала.

– Антонина Львовна, ну не надо так, – вежливо заговорил я. – Да, не спорю, в церковной среде есть разные личности, в том числе и неадекватные. Но они ж погоду не делают. Подавляющее большинство – вменяемые граждане, точно так же болеющие за благо родной страны…

Подавляемое большинство – хотелось мне сказать. Но не стоило.

– Вы мне, Белкин, этот жалкий лепет бросьте! – встопорщила перья кураторша. – Вам тут не старое время, не путинская диктатура! Московская Федерация стоит на пути прогресса и общечеловеческих ценностей, мы строим толерантное общество, в котором никому не будет позволено развращать опасными бреднями чужие умы! Мы не против веры, но вера дело глубоко личное, интимное, религия же – это институт общественный! И социальный! Поэтому общество вынуждено защищаться! Хотите верить в Бога – верьте у себя под одеялом! Ну, или в рамках зарегистрированной религиозной организации! Но эта ваша Церковь! Это же дикость, средневековье!

– Антонина Львовна, – вздохнул я, – ну мы же много раз про всё это говорили…

– И ещё будем говорить много раз, пока вы, наконец, не сделаете правильные выводы. Вот почему до сих пор не поставили подпись за Пафнутия? Приличный же человек, не узколобый, уважает общечеловеческие ценности, идет в ногу со временем…

«Венчает гомиков, рукополагает баб», – чуть не сорвалось у меня с языка. Слава Богу, удержался. А то Львовна точно понизила бы мой социальный индекс единичек на десять. «Вопиющее, демонстративное проявление нетолерантности».

– Не могу, – тихо ответил я. – Совесть не позволяет.

– У вас извращённая совесть, Белкин! – сейчас же взвилась кураторша. – Почему-то она, эта ваша совесть, позволяла вам совершать психологическое насилие над сыном! Ещё немного – и вырос бы такой же тёмный религиозный фанатик. Вовремя ювеналы спохватились…

Вот это действительно был удар ниже пояса. Несколько секунд я сдерживал дыхание. Нельзя! Нельзя ничего сейчас возражать! Для Кирюшки это будет только хуже.

Антонина Львовна задумчиво взглянула на круглые часы над косяком двери. Похоже, уложилась в норматив. И запись, если что, подтвердит, как ревностно она относится к служебным обязанностям.

– Короче, Белкин, – закруглилась она, – подумайте над своей жизнью и сделайте правильные выводы. Перестройте своё сознание, избавьтесь от экстремизма, сделайтесь полноценным членом общества. И всё у вас наладится. В следующий раз явитесь… – она пощёлкала клавишами, – явитесь четвёртого ноября, в 16.30. Талон возьмёте в регистратуре. Всё, свободны.

И она надавила кнопку. Там, в коридоре, механический женский голос вызвал очередную ритуальную жертву толерантности.

Выйдя из-под козырька здания, я сразу попал в плотный серый дождь. Видимость – не больше десятка метров, и спустя несколько шагов Центр контроля социальной лояльности растворился, как сахар в чае.

Когда я нырнул в провал метро, сухой нитки на мне уже не было. Ну, хоть то хорошо, что в бытовке можно будет принять душ и переодеться в рабочую униформу. Профсоюз надзирает за удобствами.

3.

Солнце, расплескавшись в цветных стёклах витражей, рисовало на гранитном полу цветы: алые, васильковые, пурпурные. Казалось, это не пол, а поле – дикое, никогда не знавшее плуга и бороны, взошедшее после обильных весенних дождей всяким разнотравьем.

Сколько я ни сидел здесь, в Палате Милосердного Суда, всякий раз удивлялся: до чего ж талантливые мастера её строили! Ей больше двухсот лет – но она вовсе не выглядеть чем-то древним… не то что имперские замки, возведённые до эпохи Вторжения. Даже отремонтированные, приведённые в полную боевую готовность, они всё равно навевают мысли о седой старине, о пыли веков, о песнях, которые большей частью забыты. Да и свитков того времени осталось всего несколько штук… Я вспомнил прохладные светлицы в библиотеке собора апостола Павла – там эти древности хранились в особого изготовления шкафах, недоступные ни влаге, ни жучкам, ни, разумеется, вездесущим крысам.

Я любил там бывать – в тишине, настолько плотной и густой, что любое слово, казалось, должно завязнуть в ней, точно ложка в сметане. Жаль, удавалось редко.

– Начнём, пожалуй, отцы и братья? – негромко сказал владыка Дионисий. – Вроде все в сборе?

Нагнувшийся над его ухом секретарь подтвердил, что да, собрался весь состав.

Мы поднялись с жёстких кресел (специально такие поставили, чтобы не уснуть ненароком) и хором спели «Царю Небесный», затем «Достойно есть» и, традиционно, «Да воскреснет Бог». На заседаниях Святой Защиты – совершенно нелишняя предосторожность. Когда я, молодой и зелёный, только начинал службу в Защите – мне рассказали историю о том, как благодаря пению «Да воскреснет Бог», этой главной бесогонной молитвы, удалось разоблачить оборотня, принявшего облик одного из членов состава. Не знаю уж, правда оно или нет, но вполне могло быть правдой.

Затем, по знаку секретаря, в залу ввели отца Евгения. Как и положено, в сером подряснике. Отсюда он уйдёт или в белом – если будет оправдан, или в чёрном, если Милосердный Суд установит всё-таки его вину.

Был отец Евгений довольно молод, худ и невысок. Борода у него росла плохо – какие-то слабо соотносящиеся друг с другом пряди, а не борода. Усов не было и вовсе, волосы он перевязывал на затылке, а длинные тонкие пальцы всё время тискали друг друга. Меня ещё мой первый наставник, брат Николай, учил: хочешь понять, что у человека на душе – смотри не в глаза, а на пальцы. Можно умело врать, можно не моргнув глазом услышать ужасное – но движение пальцев всегда выдают волнение и ложь.

Стражники поставили обвиняемого на каменное возвышение и незаметно удалились. Владыка Дионисий дождался полной тишины и начал:

– Отцы и братья. Мы собрались сегодня здесь, чтобы рассмотреть дело иерея Евгения, настоятеля Крестовоздвиженской церкви города Листопады. Против него высказаны были серьёзные обвинения, и обвинения эти наши братья изучили весьма внимательно. Мы должны сейчас выслушать их, выслушать и самого отца Евгения, а далее решить, что следует предпринять для блага Церкви, Империи и самого обвиняемого. Помните, что суд наш – милосердный, и что об одном кающемся грешнике Господь радуется больше, нежели о девяносто девяти, не имеющих нужды в покаянии.

Затем встал брат Герасим, которому по жребию выпало быть сегодня обвинителем.

– Отцы и братья! История вопроса такова. Полгода назад одна из прихожанок отца Евгения обратилась в листопадское отделение Святой Защиты не то чтобы именно с жалобой, но с недоумением. По её словам, отец Евгений в проповедях учит, что прощения достойны лишь те, кто раскаялись в своих злодеяниях. Нераскаявшихся же, пребывающих в злостном упорстве, прощать никак не следует, ибо таковое прощение оказалось бы не только ложью, недостойной христианина, но и принесло бы вред самому прощённому – тот лишь уверился бы в своей безнаказанности. То же самое отец Евгений говорил своим духовным чадам и на исповеди, когда те просили у него пастырских советов, как поступить в тех или иных житейских перипетиях. Поскольку по правилам Защиты, те служители, которым надлежит выяснять обстоятельства дела, не вправе самопроизвольно выносить богословские заключения, мы послали запрос в Свято-Успенский монастырь, к игумену Роману, известному всем как непревзойдённый богослов. Зачитываю послание отца Романа.

Брат Герасим поднёс бумагу почти к самым глазам и глухо заговорил:

– Мнение, будто прощать следует лишь раскаявшихся грешников, глубоко противно христианскому вероучению, ибо Господь наш Иисус Христос ещё до Своей смерти на кресте сердечно простил каждого из нас, невзирая на меру грехов и укоренённость в них. «Прости им, Отче, ибо не ведают, что творят» – говорил он, умирая, о Своих распинателях-римлянах. Как знаем мы из Писания, те и впрямь большей частью, за исключением благоразумного сотника Лонгина, не осознавали свой грех, но, тем не менее, Господь простил их. «Любите врагов ваших», призывал Он во дни земной Своей жизни, а как же возможно любить врага, не простив его предварительно? Ведь что есть прощение, как не изменение состояния своего сердца? Своего, а не чужого! Если мы не будем прощать упорствующих во грехе, то вызовем у них лишь ожесточение, что никак не приблизит их к покаянию. Что же касается наказания уличённых преступников, то это дело царской власти, а никак не подданных, и потому ложно мнение, будто прощение всех и вся приведёт к уничтожению закона и торжеству безнаказанности. Мы должны безусловно прощать согрешивших против нас, а как быть с согрешившими против государя, права и Господа Бога, решать слугам царским. Да и тем надлежит наказывать преступников со всем возможным снисхождением, простив их в сердце своём, творя свой суд без гнева и пристрастия. Посему речи, изложенные в прочитанном мною донесении, суть опасная ересь, сбивающая с толку простых людей. Роман, игумен Свято-Успенского монастыря близ Белых гор, седьмое августа года две тысячи пятьдесят шестого от Рождества Господа нашего Иисуса Христа.

– Что скажете, отцы и братья? – обвёл нас взглядом владыка Дионисий. – Есть ли у кого-то вопросы, сомнения, пожелания?

У меня были вопросы. Подняв, как положено по уставу, серебряный клинок, я заговорил:

– У меня вопросы к отцу Евгению. Вопрос первый: говоря со своими прихожанами о прощении, что имели вы в виду: внутреннее состояние души или внешние действия по отношению к прощаемому? Вопрос второй: прощает ли он сам ту свою прихожанку, которая обратилась со своими недоумениями в Святую Защиту? Вопрос третий: если окажется, что Милосердный суд примет всё же неблагоприятное для отца Евгения решение, считает ли тот, что нам, членам суда, следует его простить?

В переводе на обычный язык я сейчас сказал молодому батюшке: пацан, ты наворотил глупостей. Признай это – и никто тебя не обидит. Не лезь в бутылку!

Но он именно что в бутылку и полез. Когда владыка Дионисий предоставил ему слово, тот выпрямился и голосом звонким, точно первая струна, заявил:

– В том, чему я учу своих прихожан, ни малейшей ереси нет. Прощение – это не лицемерные слова, не один лишь отказ от ненависти ко грешнику, а подлинное дело, подлинное участие в его жизни. Украли, допустим, у тебя хлеб – ты, если прощаешь вора, не только должен избавить его от мирского наказания, но и принять его в свою душу, разобраться, отчего он ворует. Ежели бедствует он – помоги ему, последнюю рубашку с себя сними, а помоги. Из удальства и лихости украл он – исцели его душу от сего греха своею любовью и вниманием. Стань ему братом, сыном или отцом. Вот что такое истинное прощение. Но что толку так вести себя по отношению к нераскаянному грешнику? Нераскаянный, он оттолкнёт твое участие, посмеётся над твоей милостью, растопчет твою любовь. И тем самым введёт самого себя в ещё более тяжкий грех, а тебя – в гордыню, ибо, сделав вид прощения, сочтёшь ты себя совершенным. Нельзя толковать прощение так, как делает это старец Роман, никак нельзя! Нераскаянного спасают строгостью, а не любовью.

Вот так, – грустно подумал я, – и роют себе яму.

Больше вопросов ни у кого не возникло. Что тут спрашивать-то? И что делать с ослиным упрямством, когда оно исходит от человека в сане?

Так и вышло. Когда секретарь извлёк из кувшина опущенные нами шарики, белых оказалось только два, серых – один, а чёрных – девять.

– Что ж, иерей Евгений, – огласил приговор владыка. – Поскольку ересь ты проповедуешь несомненную, покаяться в ней не желаешь и явно намерен и далее проповедовать её неискушённым людям под видом учения церковного, то надлежит нам сие пресечь. А потому постановляем: раба Божьего Евгения извергнуть из священного сана и поместить в темницу Святой Защиты до исправления. По исправлении же, буде таковое произойдёт, выпустить его на волю, но в мирянском чине. Быть по сему!

А ведь когда-то, подумал я, за такое могли бы и на костёр отправить. В той, старой Византии. Но к хорошему привыкаешь быстро – вот и нынешний приговор кажется молодому батюшке жестокость.

Да и не только ему. Интересно, кто был тот второй, опустивший белый шар?