Текст книги "Афган"

– При обстреле всем покидать машины и залегать за любое укрытие, лучше за скалу, камень, их тут хватает, – наставлял Трубецкой. – Осмотревшись, вести прицельный огонь, но не перестрелять с перепугу своих. Командирам не забывать командовать своими подразделениями, а подчиненным, как бы страшно ни было, без промедления выполнять приказы…

Всем стало понятно, что спокойное время для них закончилось.

Впереди, посредине и в конце колонны следовали БМП охранения. Энергичные, загорелые, не без рисовки перед молодняком, ребята с БМП были подчеркнуто бесстрашны и вселяли в души молодых солдат уверенность и надежду.

Как только выехали за город, дорога сразу же запетляла среди скал. Желтая пыль клубилась и оседала на лицах, одежде, оружии, щекотала ноздри. Проехали минут сорок, и чувство боязни, быть подстреленным, постепенно улетучивалось. Первая непредвиденная остановка: перегрелся двигатель «Урала». Средний БМП взял его на буксир. Вторая остановка ещё через час: упало давление масла в двигателе у другого «Урала».

Потемнело как-то внезапно, как и предупреждал Трубецкой. Из ущелья потянуло сырым холодком. Ровно гудели моторы, их рокот усыплял уставших солдат. Укрывшись шинелями, привалившись один к другому, они дремали. Дорога петляла, опускалась, поднималась, лезла под скалу, жалась к каменистой стене, рвалась к обрыву, снова ползла ввысь… На такой дороге трудно уснуть за рулём, но если уж такое случится, то…

Три взрыва один за другим всколыхнули громады гор. Оцепенение охватило всех: и командиров, и подчиненных.

– Ложись! – заорал Гайдаенко, выбросившись из кабины на каменистую обочину. Рядом стучали сапоги, шуршала галька, тяжело дышали люди. Горела машина, в её свете мелькали тени. Рядом ещё рвануло, посыпались сверху камни, один больно ударил меж лопаток, подумалось: хорошо, что не в голову. Кто-то взвыл от боли, кто-то взывал о помощи, и первой попыткой Гайдаенко было, кинуться туда, разобраться, в чём дело, распорядиться об оказании помощи пострадавшим.

Застрочили пулеметы с БМП. Строчки пуль понеслись к вершинам гор, щедро освещаемых с этих же боевых машин. Новички лежали без движения, паралич надежно сковал их невидимыми цепями. Лежал и Гайдаенко, не зная, что предпринять в этой ситуации.

– Командиры рот! – закричал он, опомнившись, каким-то чужим, хриплым голосом. – Рассредоточить роты вдоль дороги! Пулеметы – на фланги!

Подбежал майор Трубецкой, упал рядом.

– Одной ротой прочесать склон! – распорядился он.

Рота пробиралась сквозь камни к вершине, изредка постреливая, поднятые цепи не встречали никакого сопротивления. Сверкнул ещё один огонек на вершине горы, и через мгновение, уже за спиной, у дороги, раздался взрыв, гулко покатившись по чёрным горам, он не скоро потерялся. Рядом с Гайдаенко бежали, спотыкаясь, осыпая камни, солдаты его батальона, подвластные его командирской воле, судьба их зависела не только от случая, но и от того, насколько разумны и своевременны распоряжения их командира.

Вершины достигли не сразу, не в один порыв, хотя она была совсем рядом.

– Здесь миномет! – крикнул кто-то. На площадке, с которой хорошо просматривалась дорога, и отлично была видна догорающая машина, валялся миномет.

– Почерк одиночек и малых групп, – сказал подошедший Трубецкой. – Надо пошарить в округе, не исключено, что они где-то рядом.

Кто-то попытался закурить, Трубецкой тут же выбил из рук сигарету.

– Не советую, – спокойно сказал он.

Со склона соседней горы посыпались камни.

– А ну, ударь на шорох! – приказал Трубецкой пулеметчику и запустил в ту сторону ракету. Осветились тёмные громады скал и чахлые клочки кустарника. Широкой торной дорогой выглядели белесые осыпи.

– Вон туда ударь! – показал он замешкавшемуся пулемётчику на тёмные, кочкообразные силуэты. Раздалась очередь, звучно отдалась в ушах, загуляло эхо по горам. Все смотрели, не отрываясь, куда показал офицер, и все заметили, как одна из кочек оторвалась от горы и покатилась вниз, три других тенью метнулись в стороны. Кто-то пустил ещё одну ракету.

– Чего вы стоите? – заорал Трубецкой. – Это же «духи»!

Недружно застрочили автоматы и пулеметы, заныли, запели пули.

– Командир! – повернулся Трубецкой к Гайдаенко, – дайте команду одному отделению слева, другому справа в обход той горы, а мы прочешем отсюда. Возможно, перехватим.

Перехватить не удалось. «Духи» скрылись, как сквозь горы провалились.

Шедший третьим слева в цепи рядовой Ярошенко вскрикнул, наступив на что-то мягкое. Отскочив в сторону, он направил ствол автомата на это «что-то» и не знал, как ему быть: стрелять, звать своих, убегать?

– Никон! – наконец крикнул он рядовому Никонову, шедшему справа от него, и не услышал своего голоса. Все медленно удалялись от солдата, оставляя его наедине с жуткой находкой. – Никонов! – заорал тогда Ярошенко во всё горло.

– Чего орёшь? – остановился Никонов.

– Тут кто-то лежит, – опять перешёл на шёпот Ярошенко.

– Говори толком, чего там мямлишь? Очки, что ль, потерял?

– Тут кто-то лежит, – показал пальцем Ярошенко на силуэт на белой осыпи.

– Ну, так подними его, – посоветовал Никонов.

– Давай вместе, – предложил Ярошенко. – Вдруг он живой.

– Ну, так пристрели.

– Ты что? Это же… это же человек! – приходил в себя Ярошенко. – Позови Крутова, а я тут постерегу.

С нескрываемым любопытством рассматривали солдаты и офицеры убитого. Это их первый убитый, это их первая жертва. Убитый лежал лицом вниз, неестественно подвернув босую ногу, на другой ноге был надет какой-то черевик, тонкие смуглые руки были раскинуты в стороны, у головы лежала круглая, с ободочком, мягкая шапочка. Всем хотелось посмотреть на лицо, но никто не решался перевернуть мертвеца.

– Обыскать! – приказал Трубецкой. – Документы, бумажки – мне! Всё – мне!

Документов и бумаг не оказалось, в задержавшемся луче фонарика белело молодое безусое лицо афганца.

– У нас в техникуме учились афганцы, – сказал Цыганок. – Мне кажется, я видел его.

– Мы за них, а они против нас.

– Не шейх, если судить по обувке, а туда же…

– Попробуй, пойми их тут… Восток – дело тонкое.

Трубецкого спросили, что дальше делать с трупом. Майор ответил, что если его не растерзают до утра шакалы, то подберут и похоронят свои.

У машин, издерганная страхом и неизвестностью, ждала охрана из двух рот. На обочине дороги в ряд лежали убитые, их было ни много, ни мало – семь человек.

– Точно стреляют, сволочи – сказал Хатынцев, глянув на убитых. – Один к семи. Если и дальше так будет, то…

Гайдаенко с Трубецким, проверяя колонну, подошли к машине, в свете фар которой копошился фельдшер, силясь облегчить страдания раненым. Это ему удавалось с трудом.

Громко, с выкриками, стонал Папшев.

– Что у него? – спросил Гайдаенко у фельдшера.

– Пустяки, – отмахнулся фельдшер, делая укол потерявшему сознание прапорщику Гатаулину. – Осколок попал в ягодицу.

Не обращая внимания на офицеров, Папшев раскачивался, как китайский болванчик, и всхлипывал протяжно и нудно.

– Прекратите распускать слюни! – громко сказал Гайдаенко солдату. Тот на мгновение, как бы прислушиваясь к чему-то отдаленному, умолк, а потом с новой силой принялся за своё. – Сержант Крутов! – возмутился Гайдаенко. – Примите меры! Он что умирает?

– Ну, ты! Заткнешься или тебе помочь? – зло прошипел сержант, склонившись к самому лицу солдата. Это подействовало.

Через час колонна продолжила путь. Уложив погибших на дно кузова на плащ-накидки, накрыли их большим брезентом. Молча сидели бойцы, покачиваясь на ухабах и изредка поглядывая на трупы. Трупы были похожи на спящих солдат. На больших ухабах, когда машину подбрасывало, трупы отрывались от пола, и тогда казалось, что они охают от боли, на крутых поворотах они поворачивались на бок – чтоб дать немного отдохнуть сомлевшей спине.

Только с рассветом добрались до гарнизона. Уже на въезде набежавший ветерок отвернул край брезента, и Ярошенко увидел, как один из лежавших покойников как-то хитро ему подморгнул и улыбнулся, вроде он доволен, что это случилось с ним сейчас, и он не завидует им, живым.

Как только солнце поднялось выше гор, прохлада сразу же сменилась зноем. Пыль, мелкая и въедливая, была повсюду: на сгоревшей траве, на пятнистых крышах лачуг, запах пыли преследовал везде. Першило в горле, пересыхало и неприятно покалывало в носу.

Гайдаенко и Хатынцев доложили о прибытии командиру полка, оказавшемуся, к большому удивлению Гайдаенко, его однокашником Евгением Залевским, Женькой, по тем давним курсантским временам. Залевский очень огорчился по поводу таких больших потерь и сказал, что этого можно бы и нужно было избежать, для этого и был послан Трубецкой.

– С него и спросим! – заключил он и дал три часа на устройство.

После командира полка они зашли в строевой отдел, чтобы решить организационные вопросы, и главный из них – отправку погибших.

– Солдат отправляем по месту призыва, – пояснил старший прапорщик, слегка развязный малый из строевого. – А с прапорщиком – решайте сами. Отправляют и по месту последней службы, если там осталась семья, отправляют и на родину. Когда как. У нас для этой цели заведен журнал, и там есть такая графа. – Старший прапорщик достал из шкафа журнал и подал его Гайдаенко.

Графы журнала в общем-то ничем особым не выделялись: должность, звание, ФИО, год рождения, адрес родителей, жены и…место погребения в случае гибели.

Старший прапорщик заметил замешательство офицеров.

– В этом пункте есть необходимость, – сказал он, глядя немигающими выпуклыми глазами на офицеров. – Она возникла после того, как долгое время возили по стране капитана Саламаху. Родителей нет, детдомовец, а жена обчистила квартиру и умчалась с хахалем на юга.

– Ну, и где же его похоронили? – спросил Хатынцев, бледнея на глазах.

– По месту призыва направили. Военкомат похоронил. Вот тогда командир и ввел эту графу.

– И что выбор неограниченный? – спросил Хатынцев, потирая жесткий небритый подбородок.

– Практически, так. Ведь, здесь не требуется прописка и жилплощадь, – принял за шутку слова Хатынцева старший прапорщик.

– И что – в Москве можно?

– Кроме Кремлевской стены. Там большая очередь, а стена каменная, не резиновая.

Пока шёл этот, ничего не значащий, разговор, Гайдаенко усиленно думал, что же ему записать в эту дикую графу. Записать не штука, ну а если всё же… Почему-то первой мыслью было записать село Елово. Там его любимая Анюта. Ничего подарочек ей будет! Гарнизон? Чисто, ухожено, солдаты регулярно наводят там марафет, для всех свои уголки отведены, участки по сословиям нарезаны: для городской элиты – бугорок с видом, деревца на солнышке тихо листвой шелестят, просторно, не теснятся кресты и уродливые памятники; для военных – чуть пониже, потеснее, словно и там нужно чувство локтя. Нет, не подходит. Одному лежать среди чужих! Остается родная и холодная Сибирь. Далековато, правда, да и спешить тогда незачем. Довезут. Похоронят тепло, с искренними слезами, начальство района выразит соболезнование отцу, скажут, чтобы не стеснялся, обращался по всем вопросам к ним, – всегда помогут. Отряд пионеров школы, где учился… Отец, даст Бог, вынесет, не впервой ему сталкиваться с горем.

* * *

Прошло четыре месяца. Пообтёрлись, узнали, кто на что способен. Были и потери, как в любой войне. Каждая смерть, каждая рана на теле солдата оставляла рубец на сердце командира. У Гайдаенко скоро засеребрилась седина на потускневших волосах, а на загоревшей до черноты коже прописались тонкие риски морщин.

Стоял сентябрь. Он был таким же жарким и пыльным, как и август, и июль. Стороны готовились к предзимней схватке, накапливали силы и средства, устраивали засады у дорог и троп на перевалах.

Гайдаенко лежал, втиснувшись между двух камней, рядом примостился сержант Фёдоров. Потрескивала радиостанция. На голубом небе ни облачка. Чего не приходит в голову, когда сжат ты в пространстве и ограничен в действиях, а мозг твой свободен. Думай, о чём хочешь, нет помех твоим мыслям. Вот и думалось о том, о сём, и о смерти тоже. Она уже не казалась такой страшной, как поначалу. И всё же не хотелось об этом думать. Чтобы отвлечься от невеселых дум, Александр принялся сочинять стихи. Держа соломинку в зубах, он мурлыкал:

 
Пройдут года, как страшный сон,
В свою Сибирь вернусь,
Схожу к могилам на поклон,
И низко, низко поклонюсь.
Прости, отец, ты мудрым был,
И ты меня поймешь,
Нельзя всю жизнь, как жизнь кобыл,
Измерить на овес и грош…
 

– Товарищ подполковник, – перебил поэтические мысли сержант. – Разрешите вопрос?

– Давай, дуй, – оторвал взгляд Гайдаенко от зарывающейся в песок букашки, а сам подумал: «Зачем ей крылья, если она в землю стремится?»

– Я слышал, вы из Сибири? – Фёдоров отодвинул в сторону бинокль.

– Как в воду глядел. Из-под Иркутска. А что?

Букашка выползла назад из норки, смешно переваливаясь на тонких ножках, засеменила к следующей норке. Она осмысленно искала спасения.

– Я тоже из-под Иркутска. Залари. Знаете такое? – приподнялся на локте Фёдоров, лицо его оживилось.

– Знаю такое. Проезжаю всякий раз. Значит, мы с тобой земляки, да ещё сибиряки, да из одной области! Это здорово! Ну, и что пишут наши чалдоны? Как они там?

– Живут. Интересуются, как мы тут, когда закончится война. Только, товарищ подполковник, вы разве чалдон? Я думал… С такой фамилией…

– Правильно думал. Мои предки из хохлов. Столыпин побеспокоился, повелел – и поехали украинцы, белорусы, русские обживать новые земли Сибири, Востока, Киргизии… Эксперимент проводили: выживут или не выживут люди в новых условиях. Выжили и даже расплодились.

– А я коренной сибиряк, – с гордостью заявил Федоров.

– Коренные сибиряки тех мест – это буряты. Имеются в виду те места, где мы с тобой родились, – уточнил Гайдаенко, прикладываясь к биноклю.

– Отец собирается отметить своё семидесятилетие, всех приглашает. Только меня не будет.

– Столетие отметишь, не горюй, – пошутил Гайдаенко. – Он у тебя, по-моему, молодец, если сумел родить в пятьдесят?

– Он мне не родной.

– Прости. Не знал.

– Ничего. А где ваша семья теперь?

– Где семья, где семья, – произнес, почти не разжимая губ Гайдаенко. Совсем уж было все улеглось, успокоилось, и обиды показались какими-то мелочными, как и вся прошлая жизнь. Эти четыре месяца всё перевернули вверх тормашками. Многое стало понятным, резко прошла граница между главным и второстепенным. Многое, что раньше казалось важным, сейчас просто не заслуживает малейшего внимания. Ну, вот, например, отношение к наградам. Раньше жгла обида, если обходили стороной в юбилейные даты, а теперь, как никогда, правильно понимаются строки из стихов славного гусара Дениса Давыдова, он писал:

 
«Пусть фортуна для досады,
К умножению всех бед,
Даст мне чин за вахтпарады
И георгья за совет».
 

Кстати, ходят слухи, что можно купить орден, и берут совсем недорого.

– Слушай, – отвлекаясь от этих мыслей, спросил Гайдаенко, – можно так написать? Правильной будет строка: «пройдут года, как страшный сон?» Ты же ведь в университете учился, и должен хорошо это знать.

– Если строго, то не совсем правильно. Правильно – годы.

– Я тоже так подумал. Но тогда не будет звучать, теряется рифма. Сам посуди: «Пройдут годы, как страшный сон», абракадабра какая-то. Пусть будет лучше неправильно. Кстати, в классике есть, как у меня: «Нам года – не беда». Видишь, года, а не годы.

– Но есть слова в другом, не менее классическом кино: «А годы летят, наши годы, как птицы», – возразил Фёдоров.

– Да, – согласился Гайдаенко, – поистине велик русский язык, всякий безграмотный может претендовать на новаторство, и всегда будет прав.

– А вы что, стихи пишете? – хитро прищурился Фёдоров.

– Ты думаешь, это привилегия только тех, кто шёлковый платок на шее вяжет? Нет, браток, ошибаешься! Литературу делают солдаты, и её не высосать из пальца. Я имею в виду настоящую литературу, а не литературщину. Вот так, браток! И писать надо для нашего замызганного, сиволапого мужика, который несёт тебя на своём горбу в рай. Или горбе, как правильно, студент? Недоедает, недосыпает этот мужик, толчётся в грязи, но только чтоб интеллигент, как дитя малое, был всем доволен, чтоб славил нашу Родину. А оперившийся интеллигентик, забыв, за чей счёт он жил, на чьей спине выехал в люди, вдруг замечает, какой некультурный этот мужик, как смешон он. Вот так мы и живем. Неблагодарно! Неблагородно! Что же касается поэтов, то их родит история. Живётся тихо-мирно – и поэзия чирикает, порхает с цветочка на веточку, настало грозное время – и стихи пахнут бурей, потом и кровью! Хотя, хватит с нас крови.

– Да вы, товарищ подполковник, прямо-таки трактат сочинили, – искреннее восхищение вырвалось у сержанта.

– Ну, уж и «трактат»! Долг свой хочу исполнить, книгу написать. А когда её писать, если не сейчас? В валенках на завалинке? Тогда и книга будет войлочно-удобная для всех. Такого не должно быть! Вот так!

– Прочитайте что-нибудь из своего, – попросил Фёдоров.

– Слушай:

 
«Завывает злая вьюга,
Стонет и ревет,
Шимаханская царица, знаю, не придет.
Не придет и не обнимет,
К сердцу не прильнет,
Страстью нежной, безудержной
Душу не сожжет…»
 

– Дальше продолжать?

– Красиво, но где борьба?

– Борьба будет потом. Это тренировка руки и ума.

Сержант задумался, пошарив биноклем по горам, сказал:

– Я тоже пытался писать, ещё в школе. Но стихи получались какие-то розовые, такие обычно пишут восьмиклассницы, влюбившись в учителя по физкультуре.

– Ты не огорчайся. Про любовь и жёлтые опавшие листья пишут все начинающие. Это как стенка, за которую держится, ставший на ноги ребёнок. Потом уже, если ты полон гражданства, будет и твоя «Гренада». – Эге! Никак появились, – прервал свои размышления о поэзии Гайдаенко. Прильнув к биноклю, считал: – Три, семь… десять, пятнадцать… ещё… Давайте, миленькие, продвигайтесь, мы заждались, бока отлежали.

– Товарищ подполковник! – тихо позвал Федоров. – Вон ещё, на соседней горе.

По склонам гор тремя потоками спускались душманы. Их путь лежал к ущелью, по которому узкой извилистой лентой тянулась дорога. Насколько трудна и опасна была эта дорога, можно было судить по множеству искорёженных и сожжённых машин, их скелеты валялись на обочинах дороги, в ущелье.

Вот остановился направляющий ближней колонны. В бинокль хорошо видно его бородатое лицо, белая чалма. Подождав, когда подтянутся отстающие, он что-то им сказал, видать, выразил недовольство, махнул рукой, и отряд продолжил свой путь. Шли они уверенно, по-волчьи, шаг в шаг, мягко ступали на каменистую тропу.

– Передай: приготовиться к бою! – приказал Гайдаенко сержанту, и чуть слышно прошептал сухими губами: – Ну что ж, Святая Анна, выручи и на этот раз!

Шквал огня обрушился на душманов, когда сошлись они в низине, как в котле. Заметались, иссекаемые осколками и пулемётными очередями, падали за камни, сеяли в ответ слепые, зловеще воющие в рикошете, пули. Ухнул с их стороны миномёт, и тут же за спиной Гайдаенко рвануло, осколки металла и щебня редкими горячими каплями посыпались на землю.

– Засеки его!

Фёдоров, высунувшись, стал всматриваться, силясь определить хотя бы место, где мог бы укрываться миномётный расчёт.

– Вон за той скалой, – показал он рукой после того, как ухнул ещё раз миномёт и сизый дымок взвился над землёй. – Их так просто не выкурить оттуда.

Всё чаще и чаще рвались мины, нащупывая жертвы. Освоившись, душманы короткими перебежками устремились за спасительную скалу, мелькнула белая чалма. Сержант выстрелил, но мгновением раньше скала прикрыла цель.

– Сейчас бы парочку вертолётов сюда! – сказал Фёдоров, досадуя за промах.

– Обойдёмся без вертолётов, – сощурив глаза, обдумывал план действий Гайдаенко.

– Так их не взять, а с темнотой уйдут.

– Знаю, – с нескрываемым раздражением сказал офицер, и сержант понял, что со своими советами ему лучше не соваться под руку. – Передай Федосееву: пусть взводом ударит с тыла, вон из-за той высотки, – показал он рукой на противоположную гору. – И ещё передай: без особой необходимости не лезть на рожон. Они и так от нас не уйдут! Передашь – и сюда!

Перестрелка затихла сама по себе, как не дающая видимых результатов. Гайдаенко ждал, когда ударит взвод роты Федосеева и выкурит противника из-за скалы. Душманы ждали темноты и поддержки. Минут через сорок донеслись частые выстрелы, взрывы гранат и сквозь треск в наушниках послышался тревожный голос командира взвода лейтенанта Веремчука:

– Мы напоролись на засаду! Двое убиты! Есть раненые!

– Закрепись! Не отходи! – приказал Гайдаенко. – Я вызываю вертолёты!

– Атакуют! – прохрипела рация и задохнулась.

– Держаться! – настаивал командир. – Высылаю поддержку и вертолёты.

Направленец от авиации уже вызывал вертолёты, он передал, интересующие офицера боевого управления, данные, после чего тот попросил обозначить себя и противника в нужное время ракетами.

Через пятнадцать долгих минут послышался звенящий гул, и вскоре среди гор показались две точки. Вертолеты маневрировали, меняя курс и высоту, приближаясь к цели, увеличивались в размерах. Вот уж видны поблескивающие колпаки остекления, одиночными искорками сверкали отстреливаемые ловушки.

«Пора!» – решил Гайдаенко, и в воздух взвилась зеленая ракета, брызгаясь искрами, она сгорела, не долетев до земли. Две красные, одна за другой, по пологой траектории, со злобным шипением устремились к утёсу. И тут же послышался хрипловатый голос:

– Удаление пять. Подтвердите цель.

– Цель: скопление противника, минометная точка у скалы внизу, – передал направленец.

– Это оторвавшаяся от горы скала? Красная такая? – уточнял ведущий. Направленец подтвердил.

– Работа! – сообщил ведущий, и тут же с двух вертолётов сорвались и помчались с грохотом хлесткие плети реактивных снарядов. Вспухла пылью земля. Обезумевшие от страха душманы кидались во все стороны, и их везде настигали и секли горячие осколки.

Гайдаенко наблюдал за попавшим в беду противником, и не испытывал при этом ни чувства мести, ни жалости, он, как в кино, был зрителем, наблюдавшим жуткую картину запланированного историей уничтожения людей.

– Земля! – затрещала радиостанция. – Чем еще помочь?

– За горой, слева по курсу, в километре-двух наши попали в засаду. Им надо хорошо помочь, при возможности забрать раненых, – передал Гайдаенко. Вертолёты легли на боевой курс, заложив такой крен, что Гайдаенко зажмурился, ожидая беды. А когда открыл глаза, то вертолёты, разбрызгивая винтами солнечные искры, мчались по самому дну ущелья, чудом не касаясь лопастями отвесных скал. Вот они вышли «на горку», свалившись на правое крыло и опустив нос, ринулись в атаку.

Гайдаенко пытался вызвать Веремчука на связь, но тот не отзывался. «Не надо было посылать их туда, – упрекал он себя. – Вызвал бы сразу вертолёты, и обошлось бы без потерь».

Хриплый голос прервал мысли.

– Ещё чем помочь? – спрашивал летчик.

– Поддержите нашу атаку.

– Рассчитывайте на десять минут, – предупредил лётчик.

Хоть и много уже было на счету атак, а все же какая-то сосущая тревога поселилась рядом с сердцем и сжимала его все сильней и сильней.

Взглянув на часы, было 15.20., Гайдаенко ракетой поднял подразделения в атаку. Осыпая камни, устремились вниз солдаты и офицеры. С той и другой стороны защелкали, засвистели пули.

Мелькнула белая чалма. Крупными прыжками Гайдаенко устремился за ней, и тут же почувствовал страшной силы удар в живот, повергший его на острые камни. Каска, звякнув, покатились вниз. Подбежали Фёдоров и капитан Федосеев. Они залегли рядом.

– Живы, товарищ подполковник? – тронул его за плечо Фёдоров.

– Жив… Ранен в живот… – сглатывая солоноватую сукровицу, ответил Гайдаенко. Глубоко вздохнув, приказал Федосееву принять командование группой.

– Поспеши. Уйдут, – слабеющим голосом сказал он.

– Хрена куда уйдут! – зло выругался Федосеев, срываясь с места туго взведённой пружиной.

Фёдоров ввёл командиру обезболивающее и кинулся искать фельдшера. Зажав ладонью рану, Гайдаенко следил за боем. Он видел, как сужался круг, как выходили из укрытий душманы с поднятыми руками, как Федосеев швырнул за скалу одну за другой две гранаты, а потом сам метнулся туда, сея огонь из автомата. «Пропадёт ведь, отчаянная голова!» – подумалось.

Всё реже и реже трещали выстрелы, всё больше набиралось сдавшихся. Через четверть часа всё было кончено. В плен захвачены двадцать три душмана. Убитых никто не считал, свои потери – три человека, без учета взвода Веремчука, от него по-прежнему не было никаких вестей. Как никогда было много тяжелораненых. Работы медикам хватало. Около Гайдаенко, задыхаясь от бега, облитый кровью, упал на бок санинструктор Тумашевский. Вскрывая пакет, оправдывался:

– Не мог сразу к вам, товарищ подполковник, – говорил он, все еще тяжело дыша. – Сарнов тяжело ранен в грудь, еле вывел его из шока, много крови потерял. – Перевязывая рану, опрометчиво присвистнул и отправил Фёдорова к рации, чтобы передали команду летчикам сесть и забрать раненых.

Провели пленных. Шли они, опустив головы. Видной фигурой был тот, в белой чалме. Он не поднимал головы, не смотрел по сторонам, он не замечал никого и ничего. Сверкающей белизны чалма в двух местах пробита, черная с проседью борода обрамляла холеное лицо, черные притуманенные глаза отрешенно, невидяще остановились на одной точке, руки спокойно и методично перебирали чётки.

«Этот знает, за что воюет, – подумал Гайдаенко, провожая взглядом пленных. – А эти-то, в рваных галошах, за что?»

Подбежал Федосеев.

– Как вы, товарищ подполковник?

– Терпимо. Командуй до конца операции. Не горячись. Береги ребят… Я скоро вернусь, передай им…

Вертолётчики знали своё дело, без команды пошли на посадку. Проходя над лежащим Гайдаенко, обдали его тугой струёй воздуха, запорошили волосы каменной пылью. Из раскрывшихся дверей первого вертолёта выскочил бортовой техник и побежал к группе солдат, от них – к Гайдаенко. Доложил, что могут взять на каждый борт семь-восемь раненых, которые могут сидеть, или по четыре лежачих. Только надо спешить, предупредил он, топливо на исходе.

Рядом лежал солдат с простреленной грудью. От большой потери крови он был так бледен, что этого не мог скрыть крепкий загар. Бегом, на плащ-палатке несли ещё одного раненого, с ним, придерживая тяжелую сумку с красным крестом, бежал Тумашевский. Впихнув и этого раненого в вертолёт, он стал искать взглядом местечко, куда бы самому втиснуться.

– Всё, сержант! Полный комплект, – сказал бортовой техник, показав на раненых.

– Но я должен быть с тяжёлыми, – настаивал Тумашевский. Борттехник, молча, захлопнул перед ним дверь.

Солдат с простреленной грудью был без сознания, тяжело дышал, кровь пузырилась на его губах.

«Прострелены лёгкие, – догадался Гайдаенко, наблюдая за солдатом. – Светло-розовая кровь характерна для таких ранений. С таким ранением далеко уходит зверь, значит, и солдат будет жить».

Во время полёта бортовой техник изредка заглядывал в кабину лётчика, а в основном занимался свалившимися на его душу пациентами. Он достал из сумки на борту термос, сбрызнув водой полотенце, приложил его к лицу молоденького солдата, которого внесли последним. Солдат не приходил в сознание, голова его как-то странно откидывалась, глаза закатывались под лоб, борттехник, освободив грудь солдату, протёр её мокрым полотенцем. Солдат затрепетал длинными ресницами, бортовой, оставив его на время, хлопотал уже над соседом Гайдаенко. Он попытался нащупать пульс и не смог, мгновенно появился у него в руках кислородный баллон с маской, опробовав на себе его действие, он наложил маску на лицо раненому. Это не помогло, тогда с опаской поглядев на окровавленные бинты, бортовой, впервые засомневавшись, принялся давить на грудь, сперва очень осторожно, потом все сильней и сильней. Вздрогнул солдат, судорожная волна прошлась по его телу, заходила грудь, наполняя легкие кислородом. Бортовой с облегчением вздохнул, сдернул с мокрой головы шлемофон, откинулся к перегородке кабины. Пятно на груди солдата росло на глазах, потоки крови поползли по бокам к спине.

Другой, с перебитой ногой, попросил воды, и бортовой подал ему кружку с водой. Черные блестящие глаза бортового техника все схватывали, за всем успевали следить, ничего не ускользало от его быстрого взгляда, и работал он так же быстро и сноровисто. Ни одного лишнего движения!

С воздуха лётчик передал, что на бортах раненые, есть тяжёлые, и потому «скорые» их уже ждали на аэродроме.

Когда уносили Гайдаенко, он посмотрел на кабину лётчика. В тяжелом защитном шлеме усталое горбоносое лицо, лётчик смотрит каким-то отсутствующим взглядом на носилки, но вот взгляды их встретились, Гайдаенко взмахнул прощально и благодарно лётчику рукой, в ответ тот ободряюще улыбнулся и поднял вверх руку в черной перчатке.

Осматривал сам главный хирург полевого госпиталя. Он был, как сначала показалось Александру, не в меру говорлив и медлителен. Шутки-прибаутки составляли главное в его речи. Гайдаенко хотелось покоя, а этот, в солидном уже возрасте человек, пытается его развеселить.

– Скажи, подполковник, – хитро прищурившись, ощупывая вокруг раны, спрашивал хирург, – небось, соскучился по нашим красавицам и специально подставил пузо ворогу? А? Я прав? – и заглядывал в лицо сероглазой красавице-сестре, быстро писавшей в журнале. Сестра понимающе, обязательно, улыбалась, показывая ямочки на щеках. – Все так и рвутся к нам. Так, пиши, Любочка: «Проникающее ранение в брюшную полость»… Как будем писать, герой с дырой, – «чуть пониже пупка» или «чуть повыше того самого»? Да, если б чуть пониже, тогда бы можно было не досчитаться кое-чего важного. – Опять хитрый взгляд на сестру, опять в ответ обязательная улыбка. – Давай, Любочка, срочно готовь, будем ремонтировать. Брить, соблюдая все меры предосторожности, сохрани, милая, этому красавцу то, что он чудом не потерял в бою. Давай, командир, и ты готовься. Время против нас. – Сказал и пошёл, тяжело ступая по скрипучим доскам пола.

Проснулся Александр после операции, когда за окном стояла чёрная ночь, и первое, что он увидел, была склоненная над соседней койкой громоздкая фигура в белом халате. Александру ничего не хотелось: ни есть, ни пить, ни думать, да и жить не очень-то хотелось, какое-то отупение овладело душой и телом. В голове шумело, стучало в висках, болело в затылке. Живот туго обтянут бинтами и внутри его покалывает тонкими иголочками.

Фигура над кроватью распрямилась и быстро, как только могла, заковыляла к выходу. Появилась тут же группа врачей, они окружили кровать.

– Пульс не прощупывается, – сказал кто-то из них тихо, – зрачок на свет не реагирует.