Текст книги "Ведьма полесская"

Глава 9

С наступлением весенних дней у крестьянина начинался один из тяжелейших и ответственных периодов и без того нёлёгкой его жизни – сев. Как только земля прогреется и деревья начнут одеваться в молодую листву, селяне от восхода до заката не покладая рук, не жалея ни себя, ни рабочую скотину, трудятся на земельных наделах. В эту пору не встретишь на улицах сёл и деревень праздно шатающихся или сидящих на лавке без дела крестьян. Все, на ком лежала забота прокормить семью, рвали жилы и гнули спины на своих и панских полях. Доставалось в это страдное время и тягловой скотине. Волам и лошадям, простоявшим зиму без особых нагрузок, теперь перепадало с лихвой.

Но как бы ни была тяжела и непосильна работа, а весна всё равно брала своё. И особенно весеннее настроение не давало покоя молодёжи. Пробудившаяся природа дурманила и звала на своё лоно деревенских девчат и хлопцев. Запах весны будоражил и не давал им уснуть даже после нелёгкого изнурительного дня.

У черемшицкой молодёжи вместе с посевной страдой начинался и сезон посиделок у костра за околицей. На этих вечорках девчата пели весёлые и грустные, жизнерадостные и задушевные народные песни. Бывало, заводили жалобную песню о несчастной любви или о тяжкой судьбине – и плыл над туманным гаем колоритный перелив грусти и тоски в девичьих голосах. И так брала песня за душу, что невольно комок к горлу подкатывал. В такую минуту никто не осмеливался прервать этот чувственный напев ни выкриком, ни даже тихо сказанным словом, ибо это был не просто напев – это плыл над припятскими просторами зов земли белорусской. Зов Полесья! У каждого, кто проникся сердцем к своему краю и по воле судьбы покинул родные места, этот зов стоял в душе криком журавлиным, и печальной лебединой песней звал в родные места.

Хлебосольный край не оставлял равнодушными и гостей добросердечных; влюблял в себя взором озёр голубых, умилял сердца детским взглядом васильков-синеглазок. И долго ещё потом в памяти гостей зов Полесья звучал приглашением в свои зори соловьиные и в хаты радушные с белыми аистами на крышах.

Обо всём этом воспевалось по всей сторонке полесской и особенно здесь, у черемшицкого костра. Наверное, как нигде в другом месте здесь могли понять чужую боль не только умом, но и сердцем.

В грусти народных песен отражалось всё наболевшее и выстраданное самим же народом и поэтому понятное и близкое каждому простому человеку. В такие моменты взгляды всех собравшихся были притянуты к чарующей пляске пламенных языков. Под душевный напев многие завороженно смотрели на костёр и пребывали в мечтательной задумчивости. Что выпадет в жизни на долю каждого из них и как дальше сложится судьба? Каждый, конечно же, мечтал о лучшем и надеялся на более счастливое будущее.

Но не одной грустью живёт человек. С языческих времён в народе бытуют и приумножаются весёлые обычаи и обряды, потехи и забавы, дающие человеку огромный заряд оптимизма в его тяжёлой жизни. Наполненные юмором песни и счастливо заканчивающиеся сказы питают людей верой в добро и надеждой на лучшее. Любые невзгоды и трудности человек легче перенесёт, если сможет отвлечься от суровой реальности и дать душе разрядиться неистовым смехом и весельем. Вот и на черемшицких посиделках задушевные напевы всегда сменялись радостными переливами частушек, песнями-шутками, весёлыми играми и задорными колкостями между девчатами и хлопцами. В такие минуты пробуждался от дремоты вечерний гай, вздрагивал от дружных взрывов смеха, хохота и пронзительного девичьего визга.

Не оставалось без внимания и фольклорное слово. У костра часто звучали интересные рассказы и повествования. Велись разговоры о жизни, по нескольку раз пересказывались смешные казусы и жуткие истории.

Вот такими развлечениями издавна славились черемшицкие посиделки. Сменялись поколения, мужали бывшие подростки, шли под венец повзрослевшие девчата. Им на смену приходили другие, вчерашние мальчишки и девчонки, и у костра за околицей никогда не затухала ярчайшая сторонка жизни селянской молодёжи.

На дворе стоял тёплый весенний день, а главное – воскресный день. Крестьяне старались не делать важной работы в такие дни, а в церковные и престольные праздники труд и вовсе считался большим грехом. Но почти на все правила бывают исключения. Так и народ говорит, что за труд на уборке урожая и на похоронах покойника Бог гневаться не станет. Помолившись, можно и хлеб убирать и могилу копать, ждать нельзя. Ну а что касается сева, то тут крестьянин старался руководствоваться возможностями и погодой. Успевал отсеяться в сроки – в красный денёк можно и отдохнуть.

Батька Любаши с севом укладывался в сроки и сегодня решил провести время в незначительных хлопотах, а волов дал соседу. Сосед своих не имел и был рад такой помощи. Малоимущим селянам, особенно тем, кто не имел своего тяглового скота, выхода не было, и приходилось делать важную хозяйственную работу, когда выпадала возможность. Вот и сейчас так. Воскресный день – соседу надо землю пахать. И пашет бедняк! И ведь не один он такой! Как вот у людей сложилось отношение к этому вопросу? Раз бедный, значит не грех работать даже в красный денёк. А если кто побогаче в такой день топором стукнет или лопатой копнёт, сразу будет пристыжен, что, мол, не чтит обычаев да грехами обрастает. Вот и выходит, что осуждали за многие грехи сами же люди. Сами грешили – сами осуждали! Очень удобно! А горемыке-бедняку на селе многое прощалось. Но не каждому! Людей не проведёшь: видят, что семья старается, трудится рук не покладая – ещё и помогут, чем могут. А лодырей да пустых людишек на селе страх как не чтут.

Взял вот сосед волов – попалась такая оказия – работай на здоровье, люди не осудят и Бог не прогневается. Знают, что мужик потом обливается, чтоб детки с голодом не особо знались. Да ещё и за волов должен заплатить хозяину либо отработать. Потому и сдавать рабочий скот в аренду было всегда обоюдовыгодно. Этим очень часто промышляли и паны.

У Любаши, как и у батьки, никакой неотложной работы не было, и она с нетерпением ждала вечера. Сегодня деревенские хлопцы и девчата надумали во второй раз после зимы собраться и посидеть у костра.

– Тата, я к Марыльке ненадолго сбегаю, – вроде как сообщая батьке о своём уходе или вроде как прося разрешения, сказала Любаша.

– По хозяйству управься и иди куда хошь, – равнодушно проворчал батька.

Похлопотав немного по домашнему хозяйству и справив неотложные мелкие дела, девушка направилась к Марыльке. Любаша уже давно начала уговаривать подружку пойти с ней к первому костру, развеяться. Она видела, как тяжело сейчас Марыльке и старалась всячески её поддержать. Важно не дать бедняжке замкнуться и остаться наедине со своим горем.

– Не могу я, Любаша. Слишком мало времени прошло. Да и люди будут обговаривать: батьку похоронила – и петь пошла. Не, Любка, не пойду, – смущённо отговаривалась Марылька, а у самой сердце щемило. Ей так хотелось посидеть среди сверстников, душой хоть чуточку оттаять.

– Дурёха, ну кто тебя петь заставляет? – обнимала подружку Любаша. – Мы с тобой вдвоём в сторонке тихонько посидим, послушаем, что девчата щебечут. Ну а песни заведут – не беда. Что тут такого? Мы же только слушать будем. Ведь это же не грех – послушать задушевную песню.

После длительных уговоров Марылька, в конце концов, дала согласие, но с условием, что Любаша тоже не будет петь и чтобы находилась всё время рядом. И ещё Марылька попросила отложить свой выход на вечорки хотя бы до следующего воскресного денька.

И вот неделя прошла. В условленный день, ближе к вечеру, Любаша зашла за Марылькой, а той дома не оказалось. Мать сказала, что она ранним утром пошла в Каленковичи по неотложному делу и скоро должна возвратиться. Осталось ждать не так уж и долго.

– Тёть Марфа, может, вам помочь что надо? По хате что сделать иль худобу помочь покормить? Марылька с дороги придёт – всё легче будет, – участливо спросила Любаша.

Девушка предложила свою помощь, зная, что, когда придёт Марылька, они быстрее соберутся идти за околицу.

– Спасибо, Люба, но я уже управилась. И детишкам поесть приготовила, и худобу покормила, – устало ответила мать Марыльки. – Если хочешь, присядь в хате, подожди. Марылька вот-вот должна вернуться.

– Угу, – согласилась Любаша и присела на краешек лавы.

Девушка обвела взглядом теперь уже осиротевшую без мужского внимания хату. Прошло всего лишь несколько месяцев, как не стало Петра Кузьмича, а в глаза сразу бросалось много работы, требующей умения и навыков мужика-хозяина. В глиняной печи появилась большая трещина, вокруг которой образовалась чёрная копоть; покосившиеся полати готовы были вот-вот рухнуть вместе с детворой; кадки с водой дали течь. Это и многое другое нужно было исправлять, чинить, переделывать. А во всём остальном хата Логиновых мало чем отличалось от других хат середняка крестьянина.

Как и большинство селянских изб, жилище бывшего приказчика разделялось на две половины – «чистая» и сени. У крестьян в «чистой» части проживала вся семья, зачастую из трёх поколений.

Основным и самым важным атрибутом любой селянской избы являлась большая глиняная печь, занимавшая почти четверть помещения. В холодные времена на печи почти никогда не было свободного места. Дети шумной стаей галчат теснились на горячей черене[24]24
  Черена – верхняя часть печи, ровная глинобитная площадка для лежания и сушки одежды, обуви.


[Закрыть], с удовольствием уступая место лишь старым дедам и бабкам, получая взамен от них сказки и всякие интереснейшие истории. Но сейчас на улице было тепло, и печь сиротливо стояла в одиночестве.

За печью в селянских хатах сооружались полати и лежанки – деревянные настилы, служившие кроватью порой для всей семьи. Чуть повыше устраивалась широкая полка для лучины. Высоко над полатями на длинной жердине развешивалось бельё и одежда, а также большие вязанки лука, низки сухих грибов, пучки зверобоя, малинника и других известных всем лекарственных трав.

Вдоль стен, на глинобитном полу, важно занимали место широкие и длинные деревянные лавы. На них и под ними хранились разнообразные хозяйственные орудия труда: топоры, пилы, деревянные вёдра, небольшие дежки и прочий сельский инвентарь. Рядом с самой большой лавкой, почти всегда свободной, не заставленной разной утварью, главенствовал массивный стол на всю многочисленную семью. В освещённом углу, обычно напротив печи, высоко висели или стояли на специальной полочке иконы Богоматери, Спасителя и местно чтимого святого Николая Чудотворца. Перед убранными рушниками иконами в церковные праздники зажигались свечи. И звался такой угол «красный кут». В этом же углу, внизу под иконами, стояла дежка с тестом, из которого пекли хлеб.

В другом углу сделаны полки для посуды и мелких вещей. Чтобы занимать меньше места, эти полки размещались на уровне человеческой груди. А ниже, на полу, стояла более габаритная утварь: ступа, ручные жернова, сундук, плетенные из лозы и сосновой дранки короба.

Сундук в крестьянской избе служил своеобразным хранилищем наиболее ценных мелких вещей и новой одежды. Также в нём хранились отрезы ткани, вычищенные и аккуратно увёрнутые кожаные сапоги и женские чаравики (если таковы вообще имелись в семье). И вот сейчас глядя на это массивное хранилище наиболее ценных вещей, Любаша вдруг подумала: «Интересно, а пожитки дядьки Петра всё ещё там или их переложили куда-то отдельно?» Не найдя взглядом места, куда бы можно было сложить пока не нужные, но дорогие для семьи вещи, девушка без труда догадалась: «Всё там». На сундуке висел небольшой простенький замок, но, несмотря на свою простоту, он надёжно охранял добро по причине всё ещё державшейся строгой дисциплины, установленной бывшим хозяином.

Взгляд Любаши остановился на кроснах. Кросны – ручной ткацкий станок – представляли особую гордость почти каждой крестьянской хаты и её хозяйки. Такие самодельные ткацкие станки ставились в светлом месте, обычно у окна, так как работа на кроснах сопряжена со строгим наблюдением за нитями, узорами, мелкими деталями. Ткачество в домашних условиях требовало особого внимания и навыков. И это был самый сложный механизм в хозяйстве. Разглядывая кросны, Любаша замечала одну неполадку за другой: в одном месте стык перекошен, в другом – балка треснула, в третьем ещё что-то. На кроснах хотя и работали женщины, но следить за исправностью и ремонтировать их, конечно же, возлагалось на мужчин. Но в хате Логиновых мужчины не было…

На тёмной стене (стена без окон, обычно с входной дверью) висели косы, серпы, цепы и прочий ценный для крестьянина инвентарь средних габаритов.

На второй половине избы, в сенях, хранились крупные орудия труда: борона, плуг, соха, хомут или ярмо для волов. Также сени использовались для зимовки в них разной малой живности: гусей, поросят, ягнят, телёнка.

Разглядывая избу Логиновых, мало чем отличавшуюся по планировке от всех других крестьянских жилищ, Любаша вдруг обратила внимание на торчащий под потолком очеп. Очеп – это гибкая жердь, чаще всего берёзовая, которая комлёвым концом надёжно закреплялась в потолочную балку и проходила через дополнительный упор. Другой свободный конец получался длинный и достаточно упругий. Вот на этот конец вешалась детская люлька. Такое приспособление позволяло легко её раскачивать.

И глядя сейчас на этот сиротливый очеп, Любаша опять вдруг грустно подумала: «Не скоро, наверное, будет тут висеть люлька. Да и люльки что-то не видать».

Вообще же детские люльки были в каждой семье, и отношение в многодетных крестьянских семьях к этим необходимым предметам обихода было особое.

Изготавливались они разными способами и из самых разнообразных материалов: дерева (долблёные), ивовых прутьев и сосновых дранок (плетеные). Люльки обычно имели овальную или прямоугольную форму. Насколько помнит Любаша, в хате Марыльки когда-то висела долблёная люлька с незамысловатой резьбой по краям.

Важным моментом детской колыбели являлся полог, который, словно шатёр, возвышался над люлькой. Крестьяне были убеждены, что полог защищал дитя не только от комаров, мух и яркого света, но и от злых сил. В зажиточных семьях мать изготавливала полог из красочной и дорогой материи. Но в обычных крестьянских избах пологом люльки зачастую служила старая женская юбка.

Главным достоинством лёгких крестьянских люлек являлась возможность подвешивания их не только в избе, но и в поле или в другом месте, где приходилось работать.

Колыбель сама по себе была мощным языческим оберегом, но в это убеждение свою лепту вносили ещё и священники. Суеверные и набожные селяне строго следовали наставлению попов, из которого следовало, что класть детей в колыбель можно только после крещения в церкви.

Любаша закончила разглядывать избу и в нетерпении всё чаще бросала взоры в окошко.

Время шло. Ещё несколько раз бегло оглядев убранство хаты, Любаша уже начала беспокоиться. На дворе скоро опустятся сумерки, а Марыльки всё ещё нет. Усидеть на месте и постоянно выглядывать в окошко стало уже невмоготу.

– Пойду я, тёть Марфа. Марылька придёт – скажете, что я жду её. Она знает, – выйдя из хаты, сказала девушка хлопотавшей возле хлева Марфе.

– Добре, Любаша, ступай, а то и впрямь заждалась. Я передам.

Любаша вышла на улицу и сразу же увидела свою подружку, спешащую домой.

– Ну, наконец-то! – воскликнула она и бросилась Марыльке навстречу.

– Уф-ф! Приморилась. Ноги аж гудят. Всю дорогу почти бегом летела. Да в спешке ещё и ногу подвернула! – обрадовалась подруге и Марылька.

Любаша только сейчас обратила внимание, что Марылька заметно прихрамывала. Но это пустяки. В их планах хороводов сегодня не намечалось.

– Давай, покажись матери да собирайся скорей, – Любаша радостно подтолкнула подружку.

– Ага, я мигом.

Вскоре две подружки неспешно шли вдоль по улице. На дворе уже начала сгущаться темнота, но было хорошо видно, как за околицу, к кострищу, сбиваясь в кучки, стекалась сельская молодёжь. И у каждого, глядя на многочисленное шествие девчат и хлопцев, на сердце стояла какая-то волнующая торжественность.

Марылька с Любашей заняли место с краешку, на огромном дубовом стволе-выворотне, возле которого хлопцы и облюбовали место для костра. Видимо, когда-то давно в это могучее дерево попала молния и изрядно повредила ствол. Потрёпанная вершина, расщепленный ствол и начавшая разъедать изнутри дуплистая гниль, ослабили дерево, поэтому и не удалось устоять богатырю под натиском ветра.

Словно соскучившись за зиму по шумным вечерам, весело потрескивая, пылал молодой костёр. Собравшись только во второй раз после холодов и рассевшись обособленными кучками, хлопцы и девчата вначале несмело переговаривались, обсуждали давно известные события и недавние новости.

Марылька чувствовала себя неуютно. Она хоть и сидела тихо в сторонке, говорила почти шепотом и тем более не пела своим звонким голосом, но всё равно ощущала, что находится в центре внимания. Девушка часто ловила на себе сочувственные взгляды, и от этого ей делалось ещё более неловко. Она была уверена, что главная тема тихих разговоров – кончина её батьки, ведьма и, конечно же, она сама. Марылька также догадывалась, что одни её жалеют, а другие осуждают. И это портило ей настроение, оставляя в душе неприятный осадок.

– Да плюнь ты на всех! Поболтают и перестанут. Сегодня ты появилась тут или через год – всё равно пришлось бы через это пройти. Зато в следующий раз на тебя уже никто и внимания обращать не станет. Аж обидно будет! Вот увидишь, – Любаша подбадривала Марыльку и, судя по робкой улыбке на губах подружки, ей это удавалось.

– О! Вот это гость к нам пожаловал! – раздался чей-то радостный возглас.

Все как один одновременно повернули головы и устремили пристальные взгляды на выплывающую из темноты фигуру.

– Ух, ты! Наконец-то хоть один нормальный хлопец тут появился! – шутливо зазвенел бойкий девичий голос.

– Чур, девки, не перебивать! Сегодня этот хлопец мой! – ещё один девичий голос поддержал шутливый тон.

– Э-э-э, девка, не гляди, што я старый! Вот если тебя сегодня проведу до хаты, то ты потом год будешь за мной бегать! – ответил на шутливые выпады запоздалый посетитель.

Дружный смех радостно встретил появление в свете костра деда Лявона. Не успев ещё даже подойти и поздороваться, он уже всем поднял настроение. Приблизившись к костру и обведя собравшихся хитроватым взглядом, Лявон бодро поприветствовал молодёжь:

– Вечер добрый всем, кого сегодня не бачив!

– Здрасте!

– Вечер добры! – весело и радостно неслось с разных сторон.

– А я то, старый, гляжу – огонь пылает! Дай, думаю, схожу узнаю, по какому случаю костёр палят. Аж вон оно што, молодёжь гуляет. Ну и правильно, детки, гуляйте пока молодые да в силе. А нагореваться ещё успеете.

Все годы дед Лявон был частым гостем на молодёжных посиделках. Несмотря на огромную разницу в возрасте, его считали здесь своим и всегда были рады его беззлобным шуткам, подковыркам и особенно весёлым рассказам. Иногда ему даже перепадала чарка горелки, когда старшие хлопцы отмечали какой-нибудь праздник или приносили магарыч за такое событие, как сватовство, свадьба иль крестины.

Поговорив с дедом ещё немного о всякой всячине на обыденные темы, молодёжь с нетерпением ждала от него какой-нибудь занимательной истории.

– Дед Лявон, а ты, говорят, в молодости заправским парубком был. Всех деревенских девок перецеловал! Дед, ну вот не верится мне в это, хоть тресни! Люди опять, наверное, пустое мелют? – с расчётом подковырнул Лявона Василь, хлопец постарше, которому давно уж в пору и жениться было, а он всё верховодил черемшицкой молодёжью.

Василю не впервой было раскручивать деда Лявона на весёлый рассказ, и он знал, как его поддеть, чтобы услышать ту или иную историю.

– Да всяко бывало. Люди верно гутарят, почитай первым хлопцем на селе был. Не тебе, конопатому, чета. – Лявон, как всегда, не удержался, чтобы в свою очередь тоже не подковырнуть бахвала, а заодно и не прихвастнуть по поводу своей «героической» молодости.

Настроение у старика было хорошее. Он уже готов был рассказать этой «пузатой зелени» – так он часто в шутку называл молодёжь – одну из своих баек. Но, как и всякий заядлый рассказчик, Лявон тянул время. Ему льстило быть в центре внимания и нравилось, когда его всячески упрашивали.

Но ушлый Василь начал с другого боку:

– А вот ещё я слышал, дед, что ты, когда в примах был, целовался со своим соседом. Вот в это мне больше верится! Да и люди не всегда же врут, – допекал он деда Лявона.

– Ай, ну што ты, Василь, мелешь! Якое там «цалавався»? Типун тебе на язык! Небось слыхал звон, да не вразумел своей конопатой башкой про што он! – заерзал на бревне задетый дед Лявон.

– Ну, так ты и объясни вот нам, что там у вас получилось. А то ведь люди любят всё перевернуть. Я про что слыхал, про то и спрашиваю. И вообще, я сильно доверчивый человек. Всему верю. А может, и не брешут люди… – как бы рассуждая, Василь хитро зыркнул на Лявона. – Ну, признайся, дед, целовался с соседом?

– Ещё как брешут твои люди! И всё было не так, как говорят! – чуть ли не кричал Лявон, потому как уже начал сильно нервничать.

– А откуда нам знать, как у вас там было? – всё больше подбивал Василь деда, чтобы тот рассказал об одном из самых комичных своих приключений.

– Я вот знаю только то, что люди рассказывали: заманил соседа в хлев, и обниматься к нему лез. Да-а-а, и чего только на свете не бывает! Удивил ты меня, дед, удивил! И с виду вроде нормальный, а вот глянь ты…

Все собравшиеся у костра обратились во внимание, лишь хитренькими смешками нарушая разговор Василя с дедом. А Василь после своих слов и вовсе брезгливо поморщился и даже отодвинулся подальше от Лявона. Дед этого уже не стерпел.

– Хватит почитаемых людей оговаривать! Ты лучше расскажи всем, как сам спьяну к старухе Базылихе лез! Што?! Скажешь брехня?! – старик не на шутку распалился и уже аж ерзал на месте.

Все, конечно же, слышали историю, как в стельку пьяного Василя занесло к старухе. И что ему тогда стукнуло в голову, он и сам потом сказать не мог, но показалась ему в тот момент Базылиха писаной красавицей. И чуть дело до греха не дошло, да вовремя молодец спохватился, когда старуха гвалт подняла. А потом, проспавшись, уже почти ничего и не помнил, но долго ещё прятал стыдливо глаза и избегал острых на язык односельчан. Поначалу злился, когда напоминали ему то похождение, а ещё спустя некоторое время лишь отмахивался рукой да со смехом всё на беса сваливал.

Но, по сравнению с приключением деда Лявона, эта история относилась к цветочкам.

– Ладно, дед, признаю, было дело: напился, а ещё и бес попутал, вот и занесла нечистая не туда, куда надо было, – миролюбиво сдался Василь, хотя об этом постыдном поступке ему неприятно было вспоминать. – Но и ты тогда рассказывай, как всё на самом деле было, чтоб потом кривотолки не ходили.

Что ж, Василь не отнекивался, и деду, хочешь, не хочешь, а придётся объяснить этой саранче, из-за чего такая молва пошла. Да он и так, без всяких намёков, в который уж раз рассказал бы эту историю.

– Ладно, слухайте и запоминайте! И штоб не было больше сплетен всяких, – сдался наконец дед Лявон.

Все как по команде живо зашевелились, усаживаясь поудобнее. Вокруг костра быстро установилась тишина, готовая жадно поглощать в себя каждое произнесённое слово.

– А приключилось такое вот дело, – начал дед Лявон. – Давно это сталось… вас тогда и в помине никого ещё не было. Был я тогда уже вдовцом. Помыкался малость, да и пошёл к одной молодице жить.

– В примы, – подсказал Василь.

– Ну нехай буде «в примы», – раздражённо согласился Лявон; он готов был убить Василя за издевательские выпады. – Ну, так вот… Ага. Аксиньей её звали. Молодица ядрёная была, кровь с молоком баба. Хоть чуть и постарше меня была, но уж шибко пышные формы имела. Вот и позарился я на них. Многие мужики даже завидовали мне. И детишки её не помехой мне были. Двоих она тогда растила. Сперва жили мы, не тужили. Землица непоганая была, огород был, молоко и сало были, хлеб смачны пекла. Я во всём ей помогал. Хлев соломой перекрыл, на хате крышу подправил. Сена накошу, скотинку покормлю. Она тоже баба хозяйственная была. Насчет этого ничего худого сказать не могу. Что серпом могла жать, что на кроснах ткать, что в печи сварить – всё умела. Вот тольки дюже знойная оказалась. Мужики заглядывались на неё, а ей это сильно по душе приходилось. В общем, глаз да глаз за ней потребен был.

И была тады у нас корова. С виду – корова як корова. Молоко добре давала. Но уж шибко норовистая была. И хитрая! Точно, вся в хозяйку! А подоить её одна только Аксинья и могла. Никого другого и близко к себе не подпускала. Если придётся, то наши мужики все могут корову подоить, ну а я что, хуже всех? Попробовал несколько раз подоить, кали женка на барщине была, – с лихвой горя тяпнул. То хвостом мельтешит, то ногой по даёнке[25]25
  Даёнка – ведро для дойки.


[Закрыть] взбрыкнёт, а то и вовсе убежит со двора.

И вот в один из летних деньков забегает к нам кума. Говорит, грибы пошли расти и зовёт Аксинью мою завтра с утра в лес идти. Ну, та и согласилась. Пошли они утром за грибами, а я по хозяйству корпаюсь. Вот уж и обеденное время подоспело. Коров на дойку пригнали, а грибников всё нет. Подождал я ещё немного, да и решил сам подоить эту шельму рогатую. А чтобы задурить скотине башку её хитрую, дай, думаю, тоже зраблю по-хитрому. Ну не может же такого быть, чтоб человек не перехитрил скотину! В общем, взял я, да и переоделся во всё Аксиньино. И хусткой обвязал голову, чтоб бороды не видать. Одни вочы оставил. И даже тряпок за пазуху напихал. У Аксиньи-то цыцки были – ого-го! Без них рогатая бестия сразу распознала бы подвох.

Подошёл я, значит, к хлеву, перекрестился, открываю ворота. Гляжу – рябая шельма таращит свои глаза на меня и аж жевать перестала. Видно, всё же заподозрила что-то. Ну, я вихлястой походкой прошёлся перед её мордой и думаю: пора за дело, пока она ещё до конца не допетрила что к чему. Только нагнулся к вымени, а на меня сзади кто-то прыг и давай сподницу[26]26
  Сподница – юбка, от слова исподница (местн. диалект).


[Закрыть] задирать. Я от переполоха аж онемел. В хлеве-то ворота прикрыты! Притемно! Не разобрать: хто да што! Думал, што чорт яки напал. А этот чорт уже и за пазуху норовит залезть. А я всё никак скумекать не могу, што ж это происходит: прицепилось што-то сзади и пытается задавить меня! И только когда тот «чорт» заговорил, да ещё и целоваться ко мне полез, до меня всё и дошло! Сосед! Пыхтит и разворачивает меня к себе. Это, наверное, штоб поцеловать. И таким это томным голоском: «Аксиньюшка, люба моя, я уж истомился с самого утра в хлеву тебя ожидать». Ну, думаю, вот и дождался!