Текст книги "Своим ходом: после очевидцев"

Виталий Лехциер
Своим ходом: после очевидцев

© В. Лехциер, 2019

© Д. Ларионов, предисловие, 2019

© Н. Савченкова, послесловие, 2019

© Виталина Лехциер, фото, 2016

© ООО «Новое литературное обозрение», 2019

* * *

Такая ситуация

Виталий Лехциер – профессор философии, и разговор о его поэтическом творчестве никак не может обойти вопрос о его связи с профессиональными занятиями автора, в разные годы включавшими феноменологическое понимание эстетики (монография «Введение в феноменологию художественного опыта», 2000), философский анализ медицинской антропологии (монография «Болезнь: опыт, нарратив, надежда. Очерк социальных и гуманитарных исследований медицины», 2018) и многое другое. Несомненно, связь есть. Конечно, Лехциер не пишет «некую специальную „философскую поэзию“»[1]1
  Веденяпин Д. Предисловие // Лехциер В. Фарфоровая свадьба в Праге: Стихи. – Самара: Цирк Олимп+TV, 2013. (http://www.cirkolimp-tv.ru/articles/454/predislovie-k-knige-vitaliya-lekhtsiera-farforovaya-svadba-v-prage)


[Закрыть], но и не стремится к своеобразному «опрощению», которое присуще профессиональным философам, в свободное от работы время сочиняющим исповедальную лирику и искрометные стихи на случай. Оба этих способа письма неприемлемы для Лехциера не только в силу тривиальности, но и потому, что предполагают неизбежную иерархию, когда один из голосов (поэта или философа) оказывается солирующим, а стоящая за ним субъективность – ведущей. Тогда как «поэзия в эпоху постметафизического мышления», согласно Лехциеру, предполагает «субъективность не медиумическую, а алеаторическую, ситуативную, рождающуюся каждый раз заново на основе игры случайности и необходимости»[2]2
  Лехциер В. Поэзия в эпоху постметафизического мышления // Поэтический и философский дискурсы: история взаимодействия и современное состояние. – М.: Культурная революция, 2016. – С. 144–160. (http://gefter.ru/archive/16830)


[Закрыть].

Но как может быть репрезентирована подобная субъективность?

В процитированной статье Лехциер утверждает, перифразируя известные слова Всеволода Некрасова, что она «реализуется через ситуативный опыт поимки речи на поэзии». Подобная установка так или иначе оказала влияние на всю русскую поэзию 1990–2010-х, но в особенности – на ту её часть, которую можно назвать документально-критической: к ней можно отнести «Стихи о Первой Чеченской кампании» Михаила Сухотина, «Чужими словами» Станислава Львовского, поэмы Антона Очирова и Александра Авербуха, пространные верлибры Дмитрия Данилова. Конечно, каждый из этих авторов по-своему работает с чужой речью, подчеркивая её частное (реже) или историческое (чаще) измерение. Но объединяет их то, что обращение к документальной повестке для каждого из них – лишь один из возможных способов создания поэтических текстов, вызванный внеположными причинами. Лехциер же предлагает проект тотального документирования, не ограничивающийся только «внутренней речью» (как в случае Некрасова) или «чрезвычайной ситуацией» (как в случае Сухотина или Львовского). По сути, любая (частная или историческая) ситуация может и должна быть рассмотрена с разных сторон, а любой речевой фрагмент использован как документ, требующий подтверждения или опровержения при помощи другого документа. При этом всестороннее рассмотрение может быть выполнено только «своим ходом», без включения в уже существующие традиции документирования и практики памяти, почти всегда обслуживающие чужие идеологические и экономические интересы. Подобный подход практически не представлен в русской поэзии, но уже довольно давно практикуется в поэзии американской (являющейся объектом пристального исследовательского интереса Лехциера), где уже более ста лет существует традиция поэтического «освоения» разного рода документальных источников, позволяющих репрезентировать лингвистические особенности разных социальных групп. В поэтических же текстах Лехциера социальная природа звучащих «голосов» определяется не столько их классовой, культурной или этнической принадлежностью, сколько профессиональными и/или обыденными дискурсивными стратегиями, через которые мы и узнаем героя (который может быть врачом, публичным интеллектуалом, пострадавшим в сталинское время родственником поэта). Подобная не локализуемая в той или иной страте всеохватность, являясь важным пунктом коммунитаристской утопии Лехциера, отличает его как от русских, так и американских концептуалистов.

Итак, поэтическое творчество Виталия Лехциера – это продолжение его исследовательской работы, связанной с философским осмыслением антропологических теорий, придающих особое значение анализу коммуникативных ситуаций, которые сводят вместе социолога и информанта, врача и пациента, персонажа и его давно умершего родственника. При этом поэтический текст для Лехциера – не просто необязательные заметки на полях серьезной статьи или краткое изложение ее тезисов. Скорее, это попытка рассмотреть проблему с недоступной академическому взгляду стороны (можно сказать, что опубликованные в разных изданиях академический и поэтический тексты как бы перекрестно комментируют друг друга). Так, например, разбору понятийного неологизма emplotment посвящены и академическая статья[3]3
  Лехциер В. Emplotment и терапевтическое взаимодействие: феноменологические мотивы в медицинской антропологии Черилл Маттингли // Horizon. Феноменологические исследования № 1, 2017. С. 140–160.


[Закрыть], и одноименный поэтический текст Лехциера: в первой он подробно рассматривает влияние феноменологической философии на теорию нарративного взаимодействия в медицинской практике, а во втором один из обсуждаемых в статье примеров, история некоего Стивена, постепенно «возвращающегося в мир людей» после тяжелейшей аварии, рассказывается с близкой дистанции. Лехциер предлагает переводить emplotment как «сюжетизацию», то есть проводимую под руководством психотерапевта практику ментальной реабилитации, позволяющую субъекту заново узнавать мир и находить слова для самых обыденных ситуаций:

 
Донна спрашивает, прихорашивается ли он
для своей подружки, он сигналит, чтобы его
возили, терапевт соглашается, начинается
прогулка, они проезжают мимо основной палаты
 
 
тут он будет выпрямлять своё туловище
Стивен пишет, что хочет ещё покататься
Донна рассказывает про больницу, подходит
к окну – видит ли он здание компании Prudential?
 
 
когда он окрепнет, его заберёт семья
Донна везёт Стивена мимо комнаты медсестёр
Стивен пишет, не здесь ли сестра Бёрс, она
тут же обнаруживается, происходит тёплый разговор ‹…›
 

Фиксируя подобные во многом парадоксальные формы коммуникации, Лехциер представляет их моделями социального взаимодействия, разворачивающегося в том или ином «пограничном» пространстве»: в случае Стивена – между жизнью и смертью. Надо сказать, что «жизнь» и «смерть» в поэтических текстах Лехциера – не только экзистенциальные данности, как можно было бы подумать, а социальные категории, для обсуждения которых поэт активно использует чужую речь, чьей фактурой буквально заворожен. При этом между повседневной речью, историческими документами, научными описаниями, публицистическими и философскими репликами, литературными пассажами не выстраивается иерархических отношений. Различные типы дискурса работают на создание «общей картины», которая рассматривается с максимально возможного количества ракурсов, от обыденного до научного. Вот характерный пример, в котором один модус высказывания резко монтируется с другим, создавая своего рода мерцание между «ничьей» и «чьей-то» речью, развивающимися по собственным траекториям (или, как сказал бы сам Лехциер, ситуативно: «картина мира чинится на ходу»), но при этом не теряющими из виду содержащееся в тексте сообщение:

 
Генетическая паспортизация нарушает права
если она тотальна, если к ней принуждают
 
 
откроем бутик молекулярный, будем шить
по заказу индивидуальному, как велит нам
британский минздрав, поучаствуем в производстве
 
 
тревоги, каждому – по геному, от каждого –
по согласию на предсказание
 
 
‹…›
превентивные меры ввергают в сознание угрозы
 
 
я хочу по старинке: узнать, опоздать, умереть
 
 
35-летняя Барбара, мать двух детей с нехорошей
семейной историей по линии рака
просит врача промолчать ‹…›
 

В центре данного поэтического текста – обсуждение одной из ключевых проблем биоэтики, в которое постепенно вплетаются проблемы, относящиеся к другим дисциплинам философской направленности. Причем данное обсуждение – не просто фабула текста, но, скорее, композиционная схема, позволяющая подчеркнуть ситуативность и интерактивность, возникающие в результате вовлечения читателя в полемическое пространство текста. Вообще «homo polemicus, для которого главное – уцелеть» – это не просто одна из важнейших фигур в поэтических и научных текстах Лехциера, но и единственно возможный сценарий поведения для интеллектуала в современном мире, тогда как молчание «создает тиранию интимности, умолчания более нерелевантны, молчуны подозрительны». При этом я бы не назвал поэзию Виталия Лехциера ангажированной в том смысле, который придают этому термину (пост)марксистские авторы: он не стремится защищать интересы того или иного социального класса, но, если угодно, отстаивает право на существование случайности, ситуативности, в которой могло бы возникнуть новое сообщество, где каждый без исключения голос будет услышан.

Денис Ларионов

Можем ли мы надеяться?
(Медицинская антропология)

Приёмный близнец

 
Его мама отрицала эти школьные ярлыки
описывая его как замедленного, своеобразного
замедленные дети из бедных чернокожих районов –
в 90-х им ставили диагноз задержка развития
неспособность к обучению, записывали в категории
но он может слышать то, что не слышат другие
а это приёмный близнец, семейное изобретение
замедленному мы подбираем брата или сестру
семейная работа, я сама приглядывала
за тётей (на два года старше), ходила с ней
на занятия, чтобы дети не очень дразнили
другая мама говорит: он становится мишенью
не может войти в компанию
и она организовала магазинчик в доме
где он может продавать конфеты
и газировку соседским детям
отсчитывать сдачу, работать с деньгами
и дети его узнаю́т, он учится навыкам
всё безнадёжно, если быть невнимательным
если педалировать драматическое неравенство
комбинацию бедности и расизма
инвалидности и социальных структур
медицина – верхушка айсберга
мы можем быть слепыми перед мощными
и невидимыми практиками надежды
 

«это было так мило…»

 
это было так мило
мы можем это исправить
ей очень понравился хирург
к которому ходила её дочь
он сказал: между прочим мы это исправим
супертехник, супермеханик
популярное восприятие тела
заменяют, ремонтируют
однако есть и ложные надежды
нереалистичные ожидания
коммуникация ломается
вырастают границы
пройдут годы, и она оценит
того, кто не стал обещать
просто не было в списке возможного
краткая история в космологическом нарративе
моральные пилигримы могут не вынести
своих мук
 

Emplotment

 
У постели Стивена, вышедшего из комы
стоят медсестра и ещё три медика
они помогают ему перебраться в кресло
надевают тапочки, слушают лёгкие
 
 
он это делает впервые после аварии
он не хочет покидать кровать, но соглашается
пишет маркером на бумаге, подаёт
знаки большим пальцем – «да» или «нет»
 
 
время течёт линейно, события чередуются
медосмотр, помещение в инвалидное кресло
заранее запланированное осуществляется
согласно инструкциям, методично
 
 
но вот остаётся одна Донна, эрготерапевт
она даёт Стивену расчёску, просит причесаться
аргументирует упражнением в равновесии
он причёсывается с большим усилием
 
 
и вот ещё здесь – она указывает на места
которые он пропустил, а медсёстры не дотянутся
он просит бумагу, пишет, чтобы принесли
зеркало, терапевт ставит зеркало перед Стивеном
 
 
Донна спрашивает, прихорашивается ли он
для своей подружки, он сигналит, чтобы его
возили, терапевт соглашается, начинается
прогулка, они проезжают мимо основной палаты
 
 
тут он будет выпрямлять своё туловище
Стивен пишет, что хочет ещё покататься
Донна рассказывает про больницу, подходит
к окну – видит ли он здание компании Prudential?
 
 
когда он окрепнет, его заберёт семья
Донна везёт Стивена мимо комнаты медсестёр
Стивен пишет, не здесь ли сестра Бёрс, она
тут же обнаруживается, происходит тёплый разговор
 
 
мануальное «да» – на вопрос об усталости
ещё несколько минут – и прогулка заканчивается
помнит ли он свою палату? – Стивен показывает
пальцем, – такова в общих чертах конфигурация
 
 
причёсывание получает добавочное значение
не упражнение, а уже уход за собой, дальше –
взаимные отклики, ситуативные импровизации
исполнение сюжета возвращения в мир людей
 

Parallel chart (отчёты о занятии)

 
пробежка в пять миль
становится заметкой в рабочем дневнике
 
 
неподходящий пациент – некоммуникабельный
огонёк в глазах, кивок головы, косой взгляд
семья производит хорошее впечатление
гипертрофия верхушки сердца
Лилиан – это интересно
между молотом и наковальней –
желудочно-кишечное кровотечение или инсульт
сын хочет поговорить о качестве жизни
он болен? знает ли он об этом?
 
 
приложено стихотворение Дилана Томаса
«Do Not Go Gentle into That Good Night»
 

* * *

 
белый мужчина, выпускник
Лиги Плюща читает вслух
о своей бедной больной
чернокожей пациентке:
 
 
я хочу стоять
перед лицом своего угасания
и непостоянства
собственного тела
так же, как и она
находясь при смерти
хочу быть похожим на неё
чтобы в моём сердце
было столько же доброты
когда я буду завершать
свой жизненный путь
часто думаю о том
как эта женщина
справляется со слабостью
и отчаянием, хочу
учиться, слушать
и понимать её
 

* * *

 
не слишком ли вас это нагружает?
 
 
разглядела шутливого бога в носках
через два часа после обхода
он мог бы зайти в палату в защитной маске
сесть на подоконник
объяснить, почему
отправила маме заметки из рабочего дневника
заменила страх щедростью
положением очевидца
наукой
отреклась от всякого смысла
 
 
мы все почувствовали себя шарлатанами
 

«полное, грузное тело, смотри…»

Посвящается моей бабушке Татьяне Соломоновне Цукерман

 
полное, грузное тело, смотри:
я расту обратно, разве я умещалась
когда-нибудь на этом диване?
 
 
это что, шутка? отвечает участковой
88, пора уже, столько не живут
раздражается, когда уточняют
 
 
слышит ли она дверной звонок издали
из комнат, в три пришла Инна – я ей открыла
и плетётся на кухню за мазью, вздыхает
 
 
кряхтит тяжело, ку-ран-тил, без очков я
одышка, и себе уже надоела, и детям
и зачем тратить деньги, ой сколько же
 
 
стоят лекарства, такой доктор, такой
вни-ма-тельный, татарин, он лечил меня
им все восхищались, перехватывает инициативу
 
 
интересуется сестрой участковой, мужем сестры
её племянником, соглашается на уколы рибоксина
нет, я хочу знать, Игорь с женой развёлся?
 
 
провожает, шмыгает, как девочка, вздрагивает
узор морщин, поджимаются губы, рефрен:
сколько можно уже и не надо так долго
 
 
через мгновение она – на капитанском мостике
стоит посреди комнаты, опёршись на стол
деловито: эта врач – такая болтушка!
 
 
поправляет плетёную салфетку, возвращает
её на место, а он наркоман, ни один
институт не окончил, кивает на заварочный
 
 
чайник: ты пьёшь вчерашний чай? а мама
убей её – не заставишь, раскачивается
на табуретке, потирает круглое белое колено
 
 
у всякого свои дурости, ты видал такое
 

«после димедрола оказывается…»

 
после димедрола оказывается
человек спит
лишь первые три-четыре часа
остальное он досыпает
в силу привычки
потому что ночь
 
 
когда заканчиваются носовые платки
нет большего утешения
чем жизнь других
через замочную скважину
телевизора
просачивающуюся в лобные доли
 
 
какая-нибудь мочегонная трава
или народная лепёшка
разогретая в духовке
для ублажения трахеи
 
 
этот засахарился
он не пойдёт
 
 
не вращай головой
не дави пальцем
не хмурься по-бычьи
теплом и отёками
разгуляется по упрямому телу
иммунный ответ
 

Уже ничего не поделать[4]4
  В основе цикла – транскрипты социологических интервью о жизни с хронической болезнью.


[Закрыть]

 
1.
 
 
хуже может быть только смерть
уже ничего не поделать
руки нельзя опускать
отчаяние – самое страшное
повторюсь
 
 
и всегда кажется
что с тобой не случится
 
 
маму называла скорой помощью
засиживалась у неё на работе
она была медсестрой
 
 
вышла из кабинета
домой умирать
даже спорить не захотелось
но потом взяла себя в руки
 
 
мои родственники за границей
не понимают, как такое возможно
 
 
мысль одна – поскорей бы домой
мне пришлось целый месяц
 
 
жизнь моя навсегда
но всё страшное уже позади
 
 
2.
 
 
десять лет будет вот, по весне
получается, хочешь – не хочешь
 
 
регулярно туда ходила
требовалось наблюдение
 
 
с ними как-то срастаешься
никакого героизма
 
 
неконтролируемые вспышки эмоций
 
 
сложно себя успокаивать
чтобы не реветь на остановках
 
 
целая проблема –
кофе до рта донести
 
 
на поворотах в транспорте
голова уезжает
как будто качаешься на каруселях
 
 
мой запал иссякает
 
 
пульс скачет, руки трясутся
чувствуешь: ляжешь, умрёшь
а куда обратиться, не знаешь
 
 
люди в больницах
должны сходить с ума
 
 
3.
 
 
раньше испытывала
чувство несправедливости
 
 
бывают моменты
когда я анализирую
неспроста мне дана
не бывает, чтоб так
 
 
замечательно
 
 
я шучу над собой
типа знак подал Бог
чтоб я меньше болтала
я любитель болтать
 
 
если честно, ха-ха…
мы все люди, можем
и ошибаться
 
 
оторванность от жизни
опустошённость
груз, досада
не могу делать
полезные вещи
 
 
в жару думаю
как бы дойти
 
 
лучше кто-то рядом
список очень длинный
 

«Можем ли мы надеяться…»

 
Можем ли мы надеяться?
всё будет плохо, всё будет хорошо –
опять предлагают метафору горизонта
чем хуже прогноз, тем слабее надежда
однако чем хуже прогноз –
тут обратная корреляция –
тем активней надежда
надежда должна культивироваться
практиковаться
и невозможно забыть о…
потому что чего-то может не быть
надежда – напоминание
а как жить без счастливого финала?
или вспомни ещё про сам не плошай
онтология без надежды невозможна
всё дело в её направленности
это активное ожидание
оно просит большего, чем обещает жизнь
 

«Генетическая паспортизация нарушает права…»

 
Генетическая паспортизация нарушает права
если она тотальна, если к ней принуждают
 
 
откроем бутик молекулярный, будем шить
по заказу индивидуальному, как велит нам
британский минздрав, поучаствуем в производстве
 
 
тревоги, каждому – по геному, от каждого –
по согласию на предсказание
 
 
так и станем Эдипами
но куда нам бежать от судьбы
как решиться на знание будущего?
 
 
превентивные меры ввергают в сознание угрозы
 
 
я хочу по старинке: узнать, опоздать, умереть
 
 
35-летняя Барбара, мать двух детей с нехорошей
семейной историей по линии рака
просит врача промолчать
 
 
29-летний мужчина, принявший
участие в научных исследованиях
ему предлагают быть в курсе того
а не ждёт ли его Альцгеймер
он запрос не подписывает
 
 
что происходит?
 
 
Тиресии в белых халатах в недоумении
конец Просвещения, а как же
каждый охотник желает знать…
 
 
конвенция говорит: пациенты могут
иметь свои собственные причины не знать
бремя знаний становится невыносимым
 
 
оно рушит надежду, коверкает радость
испаряется цель
 
 
принимаем критические замечания
 
 
противоречие настигает, когда мы думаем о других
 

Табу на озвучивание

 
1.
 
 
Когда смертельный недуг поразил императора Хирохито
в прессе молчали, это конец 80-х, паттерны
японской культуры, маскировка диагноза рак
табу на озвучивание, аналогично в Италии
прибегали к эвфемизмам, частичной правде
только потом разгорелась дискуссия
судебные дела, дело медсестры
отказавшейся от операции, но не знавшей
истинную природу её болезни
в США всё иначе, начиная с 70-х
англо-американское апеллирование к силе воли
силе надежды, профессиональная идеология
говорить правду – лучшая политика
 
 
но когда вы одних называете победителями
то как вы назовёте тех, кто сражался и не победил?
а кто не стал бороться в безнадёжных ситуациях?
 
 
2.
 
 
Тридцатисемилетний афроамериканец спрашивает
означает ли это, что я умру? а сколько осталось?
 
 
темп раскрытия, разумные обязательства
клинические события, встречи
уровни надежды, рекомендации
так или иначе – медицинский выбор
 
 
это похоже на подъём в гору
она кажется такой огромной
 
 
нас учат оформлять всё стадиально
мы все стали более искренними с пациентами
в той степени, в какой он может это вынести
 
 
проведённые интервью демонстрируют
сложность надежды для онкологов
этические мотивы, методологическая условность
 
 
функции богадельни не являются доминирующими
пресловутая агрессивность, я могу это сделать
 
 
затерявшийся в тенётах модерна
опыт сопровождения
 

«Призыв о помощи порождает сообщества…»

 
Призыв о помощи порождает сообщества
этические, терапевтические –
постель умирающего –
нарративные, перформативные
паллиативные, неформальные
 
 
пастырский опыт в госпитале Колумбийского университета
репрезентация, внимание, аффилиация
вынужденное включённое наблюдение в онкоцентре
 
 
у меня есть три минуты, что там у вас?
я не буду вам рассказывать, всё равно не поймёте
я должен вас выгнать, это не ваша жизнь
 
 
бедные родственники коридоров, ординаторских
 
 
и совесть, совесть, – скажет поляк
 
 
солидарность потрясённых
безусловно, в чём-то ты прав, – говорится из укрытия
 
 
городские, местные, неизвестные
исторические, экзотические, стоические
разрешённые, воображаемые
 
 
мы собираемся вокруг памяти
беспамятства, вокруг призывов о помощи
сообщества рассыпаются, собираются
 
 
холодные тела социальности
и живая вода из третьей скляночки
 
 
а либеральный коммунитаризм
можно ещё назвать культурной демократией
доминирование тупое, но главное
нерелевантность государства
 
 
не сам, а в сообществе, не в сообществе, а сам
сообща легче рубить с плеча
воля коллективная горяча
прозрачна, сообщества тасуются, тусуются
под стать нарциссизму
сообщничества братства
 
 
ничто не отменит путь одиночки