Текст книги "Одни сутки войны (сборник)"

Дымы растекались вдоль речных долин, которые не так уж трудно было различить: зелень деревьев вдоль рек и речушек была темнее.

Вот так, обнаруживая во впадинках-долинах дымные пятна, разведчики еще примерно, еще весьма приблизительно, но определили, где располагаются резервы.

Они уже собрались слезать со своих наблюдательных пунктов на прогретую землю, пахнущую входящей в сок земляникой, когда над ними вновь промчался штурмовик, и Матюхин, не удержавшись, радостно помахал ему вслед.

На штурмовиках, как известно, в центре фюзеляжа сидел в блестящем колпаке воздушный стрелок. В его обязанности входила охрана самолета с тыла, с хвоста. И смотрел стрелок не вперед, как летчик, а назад. Этот стрелок, молодой и веселый младший сержант, увидел приветственный жест Матюхина. Увидел и вначале не поверил, а потом все-таки поделился сомнениями с пилотом. Тот развернул машину и еще раз прошелся над соснами-семенниками. Теперь Матюхина разглядел и пилот, хотел было скомандовать «Огонь», чтобы срезать фашистского наблюдателя, но вовремя удержался: не будут же гитлеровцы приветствовать советский самолет-разведчик! И летчик, чуть качнув крыльями, ушел на свою сторону.

11

Майор Лебедев, покачиваясь в машине, тщательно продумывал свое поведение. Ему, прямому и мужественному армейскому офицеру, в общем-то претило выполнение такого приказа. И не потому, что он противоречил его отношению к жене, семье: они были далеко и повредить им ничто не могло. Как большинство сильных мужчин, он даже не задумывался, любит жену или нет. Просто она была его частью, и жизни без нее он не представлял. Его смущало другое: и до войны он никогда никому не говорил нежных слов, не умел ухаживать, «оказывать внимание». Учиться этому в войну ему, естественно, не приходилось. Теперь требовалось лгать, подыскивать чуждые ему слова. Майор понимал, что без особой нужды такие приказы не отдаются. Тем более в данном случае. Он знал, что обязан помочь найти истинных виновников гибели нескольких разведгрупп.

И он приехал в село, поставил машину на обычном месте; сходил к радистам, провел с ними почти ритуальный разговор и вернулся к нужному окну.

Оно было приоткрыто, и майор увидел чуть курносый девичий профиль и прядь светлых волос, выбившуюся из-под металлического держателя наушников. Вздохнув и мысленно выругавшись, он подошел к окну и, решительно отворив его настежь, навалился грудью на подоконник.

Телефонистка испуганно отодвинулась, но, узнав Лебедева, покраснела. Лебедев забыл о задании и с глуповатым, неизвестно откуда взявшимся чувством самодовольства – все-таки приятно, когда ты нравишься! – улыбнулся и вдруг понял, как все это пошло и нехорошо, и от этого тоже покраснел и смутился.

Именно эта мгновенная смена настроений на его красивом, но грубоватом лице заставила Дусю поверить в то, о чем потом говорил Лебедев. А говорил он плохо – сетовал на себя, на приказ, который он выполнил, конечно, в точности, сообщив, что уходит на задание и, если вернется, они должны будут поговорить «как следует».

Выговаривая эти чуждые ему, неправедные слова, он старался не смотреть на телефонистку и именно поэтому все время коротко взглядывал на нее, все чаще и чаще и все с большей остротой сознавая, что она – хорошенькая, даже не просто хорошенькая, а обаятельная. Вычитанное это слово все время вертелось у него где-то в подсознании, и он все яснее понимал то, что стояло за этим выходящим из употребления словом.

Уже не в силах лгать, почти со страхом ощущая, что эта не известная доселе телефонистка нравится ему не по приказу, а просто потому, что она такая, какая она есть, и еще потому, что он нравится ей, майор окончательно смутился и с новой, доброй и растерянной полуулыбкой мягко сказал на прощание:

– Вот так… Может, увидимся…

Она кивнула, и он, отходя от окна, понимал, что уходить ему не хочется. И пока ехал в штаб, думал о ней, о войне, и все то страшное и, как ему казалось, неизбежное, которое он прочувствовал, когда увидел отсветы гибели группы Зюзина, стало казаться совсем не неизбежным. Он уже поверил, что все обойдется и даже, пожалуй, уже обошлось и что нужно все начинать сначала, потому что война идет, а на войне никогда не бывает без того, чтобы не побили и тебя. И то внутреннее жуткое напряжение, которым он жил эти несколько часов, стало спадать и рассасываться. Оно уступило место подспудной мягкой грусти, тоске о невозможном тихом счастье – пусть недолгом и неверном, но все-таки счастье – и в то же время какой-то новой, просветленной и все укрепляющейся уверенности в себе, рождающей жажду деятельности.

Таким он вернулся в отдел и сразу втянулся в бумажную и телефонную суету – поступали новые данные и донесения. Они требовали анализа, работы с картами, уточнений на местах. И он связывался со штабами дивизий и полков, приданных и поддерживающих сил и средств, которые имели свои наблюдательные пункты на переднем крае или вблизи него.

Постепенно, как-то даже незаметно проникая в замыслы противника, он так же незаметно и постепенно проникал и в замысел своего командования. Похоже, началась борьба за плацдарм. Тот, кто успеет захватить этот плацдарм, форсировать пойму, тот получит возможность если не развить оперативный успех в глубину, то хотя бы рассечь утончившуюся за зиму оборону противника, а потом и нависнуть над ее флангами. Все это потребует дополнительных усилий от прозевавшего, его резервов и, значит, повлияет на основные, стратегические замыслы.

Во второй половине дня он прилег на застеленную плащ-палаткой деревянную скрипучую кровать. И хотя очень устал, он был уверен, что, полежав, обдумает как следует все, что стало ему известно за последние часы, и выстроит стройную схему… Но он сразу же уснул спокойным, глубоким сном сильного, здорового человека.

Несколько раз его вызывал начальник отдела, но писарь докладывал, что майор отдыхает, и полковник, вздыхая, решал не тревожить.

Проснулся майор только перед вечером, почувствовал себя крепким, собранным и в то же время каким-то новым – умиротворенным и даже ласковым. Это непривычное на войне состояние удивило его, и он весело подумал: с чего бы? Но тотчас же вспомнил курносенький профиль телефонистки, ее большие, почему-то умоляющие глаза, смущенно улыбнулся, потом нахмурился: недоставало еще влюбиться.

Он вскочил, усилием воли заставил себя задуматься о событиях последних часов, насильно втягивая себя в ритм армейской жизни. Это ему почти удалось. И тут зазуммерил телефон. Его вызывали к начальнику отдела.

У полковника Петрова сидел начальник «Смерша». Он молча протянул Лебедеву лист бумаги с записью беседы все тех же Маши и Дуси.

Лебедев сразу понял это. Он вспомнил милое девичье лицо, и ему стало нестерпимо стыдно и грустно, как человеку, который заглянул в чужие тайны. Он покраснел, но, сдерживая дыхание, прочитал запись до конца.

«Машенька, спасибо за огурцы и капусту. Старшина обещал дать пару полотенец. Я перешлю их твоей бабке». – «А ты что такая грустная? Опять беда?» – «Ой, Машка, не знаю, что и говорить. Я так и не набралась смелости. Он сам подошел и сказал, что, если вернется с задания, нужно поговорить серьезно». – «Ну так чего же ты ревешь?! Видишь, как все хорошо складывается». – «А если не вернется? Сколько их не вернулось?» – «А что? Опять в тыл?» – «А куда же еще? У них судьба такая…» – «Ну что ж… Желаю удачи и тебе и ему».

– Вы понимаете, зачем мы проделали эту… не слишком ладную мистификацию? – спросил полковник.

– Догадываюсь.

– Попробуем извлечь выгоду из недосмотра связистов: линию на Радово, как они говорят – кроссировку, они отключили, но на защитной полосе – есть у них, оказывается, такая – износилась изоляция (линия-то старая) и по чистейшей случайности провод соприкасался с другим. Так сказать, перекидка. Рассуждали наши специалисты еще и насчет индукции… но так или иначе, а в тот час, когда телефонистки говорят между собой напрямую, их слышат и немцы. Разумеется, противник воспользовался этим и, ничего толком не зная, но сопоставляя пустячные разговоры с другими данными – например, маршрут вашей машины, действия наблюдателей и саперов и так далее, – довольно точно разгадывал наши замыслы. А теперь мы продолжим эту игру…

– Скажите… эта… Дуся ничего не знала?

– Нет, конечно! Я понимаю, что вас волнует… Отвечаю: и ничего не узнает. У вас нет вопросов ко мне?

– Нет. Меня волнует… Матюхин. Если он вернется…

– Он должен вернуться! Мы его проверили. Вот данные. Курсант артиллерийского училища, помощник командира взвода, в котором учился и будущий лейтенант Зюзин. Этим и объясняется риск Зюзина: вера в старого товарища. Попал в плен в 1941 году под Красноградом, или, как его еще называли, Конградом. Был ранен во время корректировки огня и выпил, чтобы заглушить боль. Уснул. Сонным его и взяли. Искупил вину кровью в штрафной роте. Следовательно, в будущем по отношению к Матюхину исходите только из его конкретных деловых качеств.

Контрразведчик ушел, а начальник отдела походил по избе и усмехнулся:

– Как видите, гроза миновала и… гроза начинается. Командующий принял решение: внезапно атаковать противника в районе поймы и захватить плацдарм. Упредить противника. Вы спали, и я не хотел вас беспокоить. Поэтому всю подготовительную работу провели без вас. Группы, предназначенные для заброски в тыл, сосредоточены на переднем крае в районе всех трех маршрутов и соответственно проинструктированы. Уже поступило сообщение, что противник усилил наблюдение за этим районом – появление разведгрупп им, следовательно, засечено.

– Опять бросать на засады?

– Нет. Вернее, не совсем так. Им в помощь должны подойти еще несколько групп из дивизий. Кроме того, подойдет мотопехота из танковой бригады. На подходе еще одна бригада из резерва фронта. Связь наводится. Вам необходимо немедленно выехать на передовую и скоординировать действия всех этих групп.

– Каков общий замысел?

– Пока что следующий: противник, как и прежде, должен выдвинуть мотозасады. Поскольку разведгруппы высланы на исходные старых маршрутов, есть уверенность, что засады развернутся в прежних местах. Туда сейчас нацеливаются артполки – и наши и РГК. Подготовка данных идет только по карте и визуально. Пристрелки не будет: нельзя вспугнуть противника. Одновременно вся авиация воздушной армии и часть фронтовой нанесут удар по районам немецких резервов – фронт и Москва, сопоставив данные, считают, что наши разведчики засекли противника правильно. Это – огромная удача. Но еще вот что важно: как только ваши разведчики выйдут на связь, поставьте им задачу: от линии не отключаться, вести корректировку артиллерийского огня и, если будет возможно, ударов авиации. Подождите, не удивляйтесь. Матюхин – почти готовый офицер. Мыслит он, вероятно, соответственно. Поэтому, я думаю, и корректировка ударов авиации ему будет по плечу. Я убежден, что он уже прикидывает и эту возможность, он поймет, почему летают наши штурмовики и почти не бомбят.

– Но это же поняли и немцы!

– Разумеется. А что они могут предпринять? Менять дислокацию резервов днем? Да еще в условиях, когда им ясно, что они разыскиваются и с воздуха и с земли?! Слишком большой риск. Наоборот. Они затихнут до вечера. А вот вечером, возможно, начнут выдвижение: наша разведка заставит их ускорить развитие операции. Вот почему, я подчеркиваю, все решают время, внезапность и точность. Я бы еще сказал – и дерзость. – Полковник усмехнулся. – Если бы наш командарм и член Военного совета не были бы в гражданскую кавалеристами, они бы, скорее всего, не приняли этого варианта. В данном случае, и правда, требуются казачья удаль и дерзость.

– А если противник окажется таким же дерзким, получится редкий в этой войне, по крайней мере до сих пор, встречный бой!

– Конечно! И этот бой навяжем мы! А за нами авиация почти всего фронта – немцы вряд ли успеют поднять свою. Они сделают это несколько позже. И артиллерия. Наконец ночью подойдут фронтовые резервы. Таким образом, даже если бой по форсированию поймы будет не слишком удачным для нас, для противника он будет неудачным наверняка: его-то замысел, его ставка на внезапность будут биты. Если бы не это, вряд ли командующий фронтом и Москва дали бы «добро» на столь стремительное проведение такой в общем-то рискованной, молниеносной операции. Сомнения еще остались?

– Пожалуй, нет… Просто… просто неожиданно.

– Для нас неожиданно. Но ведь, в сущности, это и есть современная война: резкое изменение обстановки, маневр и контрманевр наличными силами и средствами. Мы пообжились в обороне, а впереди – наступление. Значит, нужно привыкать к действиям вот в такой, быстро и кардинально меняющейся обстановке, где встречный бой, удары с ходу – явления обычные и даже, я бы сказал, основополагающие. Словом, действуйте, майор. И благодарите Зюзина. Он молодец! Видимо, что-то придумал, что обеспечило выполнение задачи.

Собственно, все, что услышал Лебедев, не было для него новым или необычным. Он чувствовал обстановку, как чувствуют ее настоящие военные люди. Мелкие и мельчайшие намеки, поведение вышестоящих командиров – все создает определенное ощущение, которое постепенно крепнет. Сейчас Лебедеву подтвердили то, что он ощутил и понял сам, набросали план будущего боя, который майор, работая над материалами, как бы продумал сам, и потому все его вопросы и внешне искренние колебания были лишь не вполне осознанным стремлением выведать от начальника как можно больше подробностей, подтверждений собственной правоты, чтобы через них окончательно укрепиться в сознании правильно выполняемого долга, в том, что миновали все беды, которые в минуту отчаяния реально и выдуманно нависали над ним в страшную, теперь уже прошедшую ночь.

Лебедев поехал в район поймы, уже не думая о маскировке, хотя многолетняя привычка к этой самой маскировке все-таки заставила его выбрать такой маршрут, на котором противник нечасто видел его машину, и проехать по возможности в таком месте, где ее не сразу накрыло бы артиллерийским налетом. Наблюдатели противника, конечно, засекли уже знакомую им машину, но особых изменений в ее поведении – как и всякие наблюдатели, они одушевляли машину – не заметили. Однако запомнили ее маршрут.

Когда этот маршрут лег на карты соответствующего штаба и работники разведки и контрразведки противника сопоставили его с сотней подобных или противоречивых данных, они не без некоторого колебания – всегда ведь есть вероятность обмана – решили: русские нервничают, стараются любой ценой разведать противолежащую оборону на всю ее глубину.

Вопрос о механизированных засадах был решен, но решен уже не так стандартно, как бывало раньше. Дело в том, что соседи слева сообщили, что на их участках русские тоже усилили воздушную разведку и, по-видимому, готовят разведку боем. Вот почему было решено ускорить события, о чем и сообщили вверх, по инстанции. В ожидании утверждения этого решения приняли кое-какие предварительные меры.

Естественно, на противоположной стороне поймы, в советских штабах, об этом ничего не знали, хотя, может быть, и догадывались: действия войск, особенно крупных группировок, подчинены определенным, родственным всем армиям мира законам.

12

Неожиданно очень захотелось есть, и разведчики, немного стыдясь этого и потому посмеиваясь, доели сухой паек. Несколько осоловев от еды, стали клевать носом.

Вероятно, они бы уснули, если бы не странный, слитный шум, похожий на гул отдаленного штормующего моря. Гул шел со стороны Радова и вначале не показался опасным, но его настойчивость и переливчатость заставили прислушаться: похоже, где-то в стороне проходили моторизованные войска.

– Что-то они замышляют, – покачал головой Сутоцкий, – как бы не прозевать.

– Видишь ли, если наши… Впрочем, без «если». Наши, конечно, получили донесение и выслали воздушную разведку. Теперь всполошились фрицы. Так что… Так что нужно еще подумать, что они могут предпринять.

– Я бы на их месте прежде всего дал драпака: авиационная разведка есть авиационная разведка. Хоть в лесу, а что-нибудь да засечет. И если потом наведет бомбардировщиков – будет скучно.

– Значит, считаешь, что они меняют стоянку?

– Как пить дать.

– А если хуже? Если выходят на исходные?

– Рано. Светло.

– Лесом можно пройти незаметно.

– Ладно, допустим, прошли. А как на передок выйдешь незамеченным? Наши наблюдатели тоже ведь сидят не в тенечке.

Прислушиваясь к гулу моторов, почему-то не приближающемуся и не удаляющемуся, они прикинули с десяток вариантов поведения противника и углубились в лес, чтобы выйти к дороге и к линиям связи.

Дорога оказалась пустынной. Когда подключились к шестовой линии связи, то поначалу тоже ничего подозрительного не услышали: кто-то беспокоился о продуктах и бане, возмущался задержкой почты, передавал шифрованное донесение. Потом наступила пауза, и телефонисты перебросились ничего не значащими фразами о погоде и полковых новостях. Впору было отключать аппарат и попытаться захватить еще одного «языка». Но как раз в это время по дороге промчалась длинная, приземистая, словно выгнутая в середине, легковая машина, а за ней, скрипя гравием, – две другие, открытые, с автоматчиками. Машины скрылись за поворотом и, судя по тому, как шоферы поочередно давали «перегазовки», чтобы перейти на низшие передачи, свернули с главной дороги на лесную.

Почти сейчас же чей-то властный, хорошо поставленный начальственный басок вызвал Седьмого и приказал:

– Через два часа закончить все! Понятно?

Ему ответили быстро и несколько подобострастно:

– Будет сделано…

После этого переговоры уплотнились: вызывались машины, уточнялись ориентиры, кто-то что-то требовал немедленно выслать и, если не найдется на месте, выписать со склада. Что именно потребовалось, Матюхин не понял. Но уяснил главное: противник ускоряет события. Это его взволновало.

Он, конечно, не знал, что гул моторов всего лишь одна из предварительных мер, которые предприняло командование, пока ожидало утверждения своих действий высшим штабом, – приказало проверить моторы и материальную часть. А поскольку мотострелки стояли в тылу достаточно долго, то к исполнению приказа шоферы отнеслись с присущей немцам точностью, и главное – все вместе.

Не знал Матюхин, что подслушанный им приказ, произнесенный начальственным баском, ускорял свертывание левофланговых, охранявших пойму подразделений и вывод их в резерв. Противник был уверен, что русские не начнут наступление днем или вечером: у войны выработались свои штампы. Наступают или утром, или в крайнем случае в первой половине дня. Бывает ночное наступление, но не вечернее. Поэтому, рассчитывал противник, готовые к выходу части в сумерках успеют занять предназначенные им позиции. Но если решение командования не будет одобрено – все равно вперед выдвинутся засады, которые потом, уничтожив неумных русских, частью сил останутся для охраны поймы.

Матюхин не знал многого, но он воевал, видел противника изнутри, знал его характер, его размеренность, четкость и понимал, что все эти мелкие, сами по себе ничего не значащие распоряжения и факты в совокупности говорят о главном: противник спешит и, если он успеет, нашим войскам придется туго…

Матюхин жестом подозвал лежавшего поодаль Сутоцкого и сказал:

– Понимаешь, похоже, начинается… Скорее всего, к вечеру.

– Точно или предположение? – как-то слишком строго, почти по-командирски спросил Сутоцкий, и Матюхин усмехнулся:

– Мне генерал не докладывал. Приблизительно кое-что сообщил.

– Ладно. Не до шуток.

– Вот именно. Нужно выходить на линию и попробовать донести о нашей с тобой схеме и о том, что противник готовится.

– К чему? – вдруг рассердился Сутоцкий. – Ты знаешь, к чему он готовится? Вот «языка» бы взять…

– Нет. «Язык» сейчас не нужен.

– А кто же тебе скажет, что делает противник?

– Пойми, то, что будет происходить через час, два или три, может знать только генерал. А взять его в плен нам не удастся: охрана большая. Сам видел, какие проследовали. Солдаты и даже офицеры ничего не знают…

– Откуда же ты знаешь? – злился Сутоцкий.

После первых удач ему поверилось, что все обойдется, и, как истый разведчик, он был убежден, что настоящие сведения может дать только пленный, «язык».

– Понимаешь, учился. Так вот о замыслах командования информируется как можно меньше людей. Больше того. Даже те, кто сейчас поехал к пойме, может быть, не ведают, какая роль отводится им в дальнейшем. И правильно, что не знают.

– Что ж они, по-твоему, тупаки?

– Еще, кажется, Суворов говорил, что, если бы он узнал, что его шляпа знает о его планах, он бы ее немедленно сжег.

– Шляпа, шляпа… У Суворова и… шляпа. Ты хоть думай, о чем говоришь?

– Знаешь, Сутоцкий, демократия – вещь хорошая. Но, видно, не в армии. Давай решим сразу, кто из нас командир. Иначе из-за пустяков можем погубить дело. – Сутоцкий передохнул и обмяк. Командовать он не решался. – Ты пойми главное: сейчас нашим важно знать малейшие детали поведения противника. Может быть, мы ошибемся. Может быть. Но зато не допустим лишних жертв. И потом, если они знают, что мы здесь, может быть, после полетов авиации у майора Лебедева есть нам особое задание. Мы же с тобой не просто так… не на свободной охоте. Мы в строю, хотя и тут.

– Тебя не переспоришь, – махнул рукой Сутоцкий. – Пошли к линии.

Они молча вышли к линии. Как и прежде, Сутоцкий влез на столб, подсоединил провода.

Выхода телефонисток на прямую линию пришлось ждать долго. Торчащий на столбе Сутоцкий изошел потом. Отсюда, сверху, он видел, как вдалеке показались и скрылись в кустарнике немецкие связисты – они явно наводнили новую линию связи. Вот куда следовало двинуться! Вот где могут быть настоящие разведывательные сведения! А Матюхин, как сурок, притулился за пнем и сидит не шелохнувшись.

Когда на линии раздался уже знакомый голосок, Матюхин махнул рукой, и Сутоцкий разъединил линию.

– Девочки! Девочки! – почти закричал Матюхин. Нетерпение, опасность, постоянные раздумья, правильно он поступил или нет, накалили его до предела. – Немедленно принимайте телефонограмму.

Ответили ему не девочки. На линии что-то слабо щелкнуло, радио пропало и густой мужской баритон пропел:

– Рядовой Матюхин, слушаю вас по поручению майора Лебедева.

Матюхин осекся. Он с мгновенной надеждой посмотрел на Сутоцкого: отсоединил ли тот идущий на противника провод? Но Сутоцкий свое дело знал: провод он держал в руках разъединенным.

Мысли текли стремительно. Неужели кто-то из ребят попал в плен и, не выдержав пыток, выдал? Если так, то неизвестный голос мог принадлежать немцам, и они теперь знают о Матюхине и Сутоцком все или почти все – ведь их не нашли среди убитых и пленных, – и о Лебедеве. А провокаторы фашисты первостатейные. Матюхину это отлично известно. Значит, нужно немедленно отключаться, уходить от ставшей опасной линии и пробовать найти другие каналы связи.

И все-таки что-то держало Матюхина. Он молчал и, разом вспотев, думал. Ни одной ценной мысли в голову не приходило. Тогда на линии вновь раздался уверенный баритон:

– Помкомвзвода артиллерийского училища Матюхин, напоминаю, что ваш бывший подчиненный, курсант Зюзин, любил умываться снегом… Докладывайте.

Да, этого не выдумаешь. И Матюхин заговорил:

– Точка отсчета Радово. Северо-западнее, вдоль безымянного ручья…

Он докладывал точно, ясно, как бы читая стоявшую перед глазами составленную ими карту-схему, а кто-то неведомый, не перебивая, видимо, записывал его слова, потому что сквозь потрескивание иногда пробивалось старательное сопение, а иногда раздавалось короткое «Так». Потом Матюхин сообщил обо всем замеченном и свои соображения.

– Очень хорошо, – ответили с линии. – Теперь слушайте приказ…

Человек на той стороне, как всякий истый военный, прежде чем передать приказ, набрал воздуха, и эта его привычка спасла разведчиков и многое другое.

Линия вдруг ответила треском, сбивчивой речью, опять треском и, наконец, явственным:

– Генрих, как связь?

Матюхин махнул рукой, и Сутоцкий дисциплинированно и потому мгновенно соединил провода.

– Пятый! Пятый! – заговорила линия на немецком языке. – Как слышите?

В ответ раздался набор ругательств. Тот, кого назвали Пятым, ругал привязавшегося к линии абонента, напоминал ему приказ ни в коем случае не подавать голоса.

Потом линия стихла, и сквозь эту тишину пробилось далекое радио. Тонко пела скрипка, и серебряно перезванивало фортепиано. Матюхин послушал музыку, вздохнул, стер пот со лба. Он очень устал. Сутоцкий снял провода и спустился вниз.

– Ну что?

Матюхин рассказал ему, в чем дело.

– Очевидно, к линии подсоединились те, кто проехал в машинах.

– Не иначе… А приказ?

– Приказа я не получил… Выдал бы себя…

– А нам что делать?

– Не знаю, Коля, не знаю… Думается, нужно крутиться поблизости от линии и от… поймы.

– Почему? Я, когда сидел на столбе, видел, как связисты тянули новую линию. Может, прослушаем?

– Можно… Только позже… Когда они подсоединят ее и освоятся. Отрываться нельзя, потому что вечер… Видишь, солнце садится.

– Ну и что?

– А то, что, если они начнут выдвигаться в район поймы, нам в самый раз посмотреть, сколько их. И тогда… тогда можно будет рискнуть взять «языка». В суматохе, глядишь, и выберемся.

Они посидели в кустарнике, покурили и уже собрались было уходить к новой линии, когда услышали нарастающий шум автомобильного мотора. Далекая машина пересекла просеку, по которой шла линия, и скрылась, видимо в дубраве. Матюхин задумался, потом приказал:

– Прикрой! Я слажу посмотрю, что к чему.

В лесу сгущались сумерки – прозрачные, зеленовато-розовые. В ближних кустах, словно примериваясь, пощелкал соловей. Ему издалека ответил другой. Сутоцкий удивился: оказывается, в лесу поют птицы, а они и не слышали их. Птицы пели весело, разноголосо и самозабвенно. Сутоцкому вдруг стало жалко себя, погибших солдат и саму дубраву – ему отчетливо представилось, что скоро в ней опять будут рваться снаряды и мины, кромсать кору, ветви и листву. Он вздохнул, прогоняя несвойственную ему жалость, и пробурчал:

– Никому покоя нет. Ни людям, ни лесу.

И потому что он знал, от кого никому нет покоя, то почти сразу успокоился и невольно прислушался. Далекий автомобильный мотор фыркнул и смолк.

Высоко в небе, серебрясь в закатных лучах уже невидимого солнца, медленно плыл самолет – одинокий и неторопливый, уже привычный немецкий разведчик.

Матюхин спрыгнул с сосны. Он был озабочен.

– Понимаешь, что-то начинается. Над лесом, где стоят мотострелки, кружатся птицы.

– Вспугнули.

– Вот-вот… Давай-ка опять восстановим карту-схему. Нужно сориентироваться.

Разметав хвою и веточки, они опять начертили по памяти карту местности, и Матюхин с удовлетворением отметил:

– Все правильно! Одиночная машина прошла просекой к дубраве.

Охваченный тревогой, Сутоцкий спросил:

– Ты думаешь, наши опять пойдут в разведку?

– Боюсь, что пойдут…

– Неужели наших сведений им мало?

– На первый случай, может, и хватит. Но ведь нашим нужно поподробней знать… о замыслах противника.

– Так неужели опять в том же месте?

– Ну а где? Сам подумай, Коля, где еще? В пойме и войск мало, и хорошая маскировка. Что же им, на траншеи лезть? А их, сам знаешь, не одна и не две. Три! Пройди все… Тоже задумаешься… И еще, наши могли бы так решить: неужели немцы могут себе представить, что русские разведчики такие дураки, что снова полезут там, где их уничтожали? Этот расчет тоже не сбросишь.

– Но, выходит, что девчонки ни в чем не виноваты…

– В каком смысле?

– Ведь наши уже знают, что линия уходит к немцам. Они теперь не допустят… девичьей болтовни. А немцы все равно ставят засаду!

– Верно… Выходит, либо у нас сидит шпион, сообщающий о действиях разведчиков, либо… либо противник выходит на позиции.

Они думали-гадали, что делать, и ничего толком не придумали. Совсем неподалеку пролетели две сороки, истошно и противно крича. На мгновение разноголосый птичий хор смолк, потом опять стал налаживаться. Вдруг в хор как басовые подголоски, как звуковой фон вплелся ровный гул моторов. Он постепенно креп, и вскоре стало ясно, что к передовой движется моторизованная колонна.

Шум моторов удалялся в сторону дубравы, и оттуда вдоль просеки с телефонной линией вновь пронеслись несколько отчаянно орущих сорок.

Разведчики переглянулись. Андрей поправил автомат.

– Ну вот, кажется, начинается еще один наш сеанс. Фрицы организовали засаду на старом месте.

– Похоже… Что будем делать?

– Знаешь первую заповедь разведчика? Идти туда, где враг. Пошли…

– А дальше? Что там будем делать?

– Еще не знаю. По дороге обдумаем.

13

Майор Лебедев быстро втянулся в деятельность новой, только что созданной группы. Он сам побывал на рубеже встречи танков с будущими десантами разведчиков, сам проинструктировал минеров, которые готовились проверять пойму, сам принимал доклады от наблюдателей.

Все шло так, как и должно было идти. Даже когда нарочный привез данные авиационной разведки, майор поначалу не увидел в них ничего нового или необычного: войска противника находились именно там, где предполагалось. И все-таки эти данные насторожили майора.

Что-то не совсем естественное усмотрел он в расположении обнаруженных танков. Они стояли группами невдалеке от дорог-просек, правда замаскированные, но он бы их так не расположил. Он бы упрятал их понадежнее.

Однако эти сомнения, не забываясь, отошли в сторону: слишком много появилось иных забот. И только к вечеру, когда к дзоту, который был выбран командным пунктом командарма и где пока разместился Лебедев, были подтянуты линии связи и подполковник Каширин передал ему донесение разведчиков, майор опять вспомнил о своих сомнениях.

Да, противник располагал войска именно так и именно там, где расположил бы их и сам Лебедев. И совсем не потому, что майор был таким уж проницательным. Просто он был военным, знал и чувствовал потребности войск, их возможности и, исходя из всего этого, решал за них задачи.

Конечно, они должны расположиться вдоль рек. Но не у самой реки или ручья – медсанслужба обязательно найдет какой-нибудь опасный для войск очаг инфекции или еще что-нибудь подобное, – а несколько поодаль, на сухом взгорке, только обязательно неподалеку от воды. Матюхин и Сутоцкий поняли это.

Значит, авиаразведка неточно указала месторасположение врага. Скорее всего, за действительные танки приняты макеты. Отлично замаскированные макеты! Отлично потому, что они были чуть-чуть размаскированы. Ровно настолько, чтобы авиация противника могла разыскать их с некоторым трудом. Лебедев даже усмехнулся: он представил себе, как эти макеты «облетывали» немецкие летчики и требовали то убавить, то прибавить маскировки.