Текст книги "Одни сутки войны (сборник)"

Майор позвонил своему начальнику и сообщил о своих подозрениях.

– Согласен, – ответил полковник Петров. – Пожалуй, твой Матюхин прав, его целеуказание точнее. – Полковник помолчал и вдруг мягко добавил: – Хороший разведчик из него выйдет. Очень хороший.

В штабе воздушной армии заново расшифровывали снимки, и кто-то, получив нагоняй, с лупой в руках делал новые открытия. И эти открытия ложились на планшеты начальников штабов авиационных полков, и они ругались: «Опять новые целеуказания. А промахнемся, нас долбать будут».

Теперь они уже не очень верили и наземным, и своим, воздушным разведчикам, и сами корпели над аэрофотоснимками и картами, советовались со своими коллегами из соседних полков, почтительно поругивались с вышестоящим штабом. А пока шла эта работа, на аэродромы подвозились бомбы. Экипажи бомбардировщиков, понимая, что их ждет боевой вылет, еще шутили и смеялись, еще стучали костяшками домино и ухаживали за девчонками из батальона аэродромного обслуживания.

Только к ночи, к зеленым неверным сумеркам, встречные потоки информации, предположений и возражений наконец улеглись в строгие строки приказов. Тысячи людей посерьезнели, а многие и вздрогнули, потому что приближалась минута, после которой начинался новый отсчет их жизни.

Отсчет на минуты, на секунды. Выживешь, выполнишь приказ – будет новый день, новая жизнь. Нет? Пеняй на себя…

Тысячи были поставлены в одинаковые условия, и, если они выживали, выполняли свой долг, приказ, а ты – нет, значит, ты сделал что-то не так. Где-то ошибся, просчитался. Не проскочил простреливаемый участок, не довернул штурвал во время противозенитного маневра, не прибавил газа, ведя машину в атаку.

И всегда так. Мог бы проскочить, довернуть, атаковать первым… но не успел. Не сообразил.

А может быть… может быть, тебе просто не повезло… Бывает и так. Бывает, не везет – и все тут!

Но обо всем этом стараешься не думать: пока живой и крепкий, думаешь о жизни, а значит, о бое.

Думал о нем и Лебедев, все надежнее втягиваясь в сложную, напряженную предбоевую суетню и все чаще ощущая приливы тревоги, сомнений: как она обернется, эта непредвиденная операция?

По опыту зная, что в разгар боя часто гибнут нужные документы и карты противника, пропускаются великолепные возможности для взятия необходимых «языков», Лебедев все чаще и чаще, представляя свою роль в будущем бою, придумывал причины, по которым можно было бы достойно и незаметно для окружающих освободиться от пассивной роли наблюдателя и пойти с десантом, чтобы там, на поле боя, взять то, что могли просмотреть или не оценить другие.

Конечно, он понимал, что это – риск, что гораздо безопаснее сидеть здесь, на КП, на виду у командарма. Но Лебедев начинал службу красноармейцем, был сержантом и невольно впитал солдатскую привычку держаться подальше от начальства. Лучше уж рискнуть. В бою он будет отвечать прежде всего за себя и свое дело. А здесь, на КП, связанный по рукам и ногам, должен будет отвечать за то, на что в бою не сможет влиять.

Придумать веские причины, позволяющие ему улизнуть в бой, майор не успел. На КП неожиданно, раньше предусмотренного, прибыл командарм. Большой, грузный, он сразу заполнил тесный дзот, и из него бочком выбрались офицеры связи.

– Как дела? – спросил командарм у Лебедева.

– Все идет по плану, – вытянулся майор.

– Корректировщиков бы туда забросить… Твои молчат?

– Молчат.

– Правильно. В этом случае рисковать нет смысла. Надо думать, выберутся.

Командарм подошел к амбразуре дзота, взглянул в нее, потом в стереотрубу, повздыхал и опять уставился в амбразуру. Лебедев стоял сзади, все еще придумывая, теперь уже, кажется, запоздало, причину, которая позволила бы ему удрать с КП. И командующий словно понял его.

– С десантом наладился? – спросил он не оборачиваясь.

– Следовало бы… Возможны интересные варианты.

– Не отпущу. – Командарм вздохнул и оглянулся. В дзоте, кроме них, никого не было. Только в углу склонился связист. – Не отпущу! – повторил командарм. – Предчувствие у меня плохое. Потому и приехал раньше времени. – Он опять отвернулся к амбразуре. – И ты не порадовал: «Все по плану». Вот из-за этого и предчувствия. Уж больно правильно все выходит. Как по писаному. «Все по плану»! – снова передразнил он Лебедева. – А план-то недоношенный!

Лебедев смотрел на темный силуэт его большой головы, закрывшей пол-амбразуры. Следовало что-либо ответить, может, польстить, но Лебедев молчал, потому что в душе он тоже побаивался этого скоропалительного боя. Не к такому привык за годы войны с хитрым и сильным противником. Прежде к бою готовились долго, тщательно, сколько мук принимали, и то далеко не всегда получалось как нужно. А если и получалось, так с кровью, с потерями, с явными просчетами. И майор молчал.

– А впрочем… черт его знает… Может, мы просто… ожирели? А, Лебедев? Может, привыкли, что все дается с болью? Как при родах? Может, и нужно вот так – нахально, мгновенно, чтоб на раздумья не оставалось времени? А? Как думаешь?

– Не знаю… Не знаю, товарищ командующий, – выдохнул Лебедев. – Впервые вот так… сразу.

– То-то и оно… Словом, я тебя не отпущу. Вместе мы кашу заварили, вместе и расхлебывать будем. Теперь, правда, все на меня ляжет. Ты-то теперь в стороне.

– Разве в этом дело, товарищ командующий?

– И в этом, Лебедев, и в этом.

Он шумно и тяжело вздохнул. В узкую прорезь амбразуры виднелось зеленоватое небо и темный, почти черный, абрис лесных верхушек уже на той, немецкой стороне. И там, над верхушками, вдруг проплыла одинокая трасса. За ней – целый фейерверк трасс, явственно вспыхнули и погасли сильные, почти прожекторные, огни. И уже потом, приглушенная стенами дзота, донеслась нестрашная, далекая дробь выстрелов.

– Что это, Лебедев? – почти в ужасе отшатываясь от амбразуры, быстро спросил командарм. – Твои, что ли?

– Не знаю, товарищ командующий.

Майор выскочил из дзота на взгорок, стал всматриваться в даль. Там, за дубравой, в обычном и уже до проклятости знакомом месте немецкой засады сверкали огоньки выстрелов, слышалась отчаянная трескотня. Поднять такую трескотню мог только солидный отряд. А никого, кроме двух разведчиков, там не было. Никого!

Из дзота вышел командующий, спросил:

– Что это? Выходит, не по плану? Не по плану?

Там, за дубравой, бой все разгорался и, словно от искорок трассирующих пуль, стал заниматься невидимый пожар. Через несколько секунд, а может, минут – время спрессовалось и шло как бы рывками – за аспидно-черной линией вершинок что-то багрово высветилось, вырисовывая могучие дубовые ветви. Потом пламя сразу, взрывом, метнулось вверх, дубраву просквозило ярким светом, и над лесом помчались веера искорок, чтобы далеко, почти у самого неба, стать темным столбом дыма.

Может быть, потому, что Лебедев последние часы все время думал о том, как бы ему уйти в бой вместе с разведчиками, и, значит, невольно готовил себя к бою, он первый догадался, что произошло там, за дубравой, но не успел высказать своей догадки, как связист из дзота крикнул:

– Товарищ майор! К телефону! Срочно, говорят!

Майор сбежал в дзот, на ощупь, по привычке, нашел протянутую трубку.

– Докладывает Тридцать третий. «Слухачи» доносят: слышны отдаленные звуки танковых моторов. – Докладывавший уловил что-то неверное, неграмотное в своих словах и добавил: – Вроде как заводят… Взрывами…

– Следите! – крикнул Лебедев и устало отпустил клапан трубки.

Командарм, кажется, прав. Операция может оказаться неудачной. Немцы, по-видимому, выходят на исходные. До начала нашего удара еще больше часа. Только после артналета на засады должна начаться бомбежка. Значит, бомбить будут по пустому месту.

На мгновение Лебедевым овладело тупое безразличие: да пропади оно все пропадом! Ничего не получается! Силен немец, его не перехитришь! Но затем пришла деятельная ненависть: черта с два сильней! Черта с два! Мы еще поглядим. Поглядим…

И в этой яростной, деятельной ненависти все как бы стало на свои места. Лебедев окончательно понял своих разводчиков и уловил общее положение дел. Выскочив в два прыжка из дзота, он обратился к командующему:

– Полагаю, необходимо немедленно передвинуть время «Ч».

Время «Ч» – условный час начала атаки… Начала артналета… Начала бомбежки. Для всех оно, это самое время «Ч», разное. Но оно увязано по времени в общем плане, и если его передвинуть сразу, то…

– Вы думаете, успеем?

– А что, собственно, изменилось? Только то, что кто-то, может быть, партизаны, а может, и Матюхин с Сутоцким, напоролся на засаду или, наоборот, решил вскрыть ее, предупредить нас об изменении обстановки? Вот и все. Остальное идет по плану.

– Ты думаешь, Лебедев, это твои разведчики подняли такое? – спросил командарм.

– Уверен. «Слухачи» только что передали: на немецкой стороне слышны танковые моторы. Взрывами. Значит, заводят машины. Мои люди могли услышать это раньше «слухачей». Услышать и предупредить, вызвав огонь на себя.

Командарм помолчал, потом тихо произнес:

– Если… если народ они толковый, то… все правильно.

– Они уже доказали, кто они. Надо переносить время «Ч».

– Такой вариант возможен… Тем более что он предусмотрен. Передайте: время «Ч» по третьему варианту. – Командующий не сказал, кому передать, и Лебедев переспросил его. Командующий мгновенно рассердился: – Передай начальнику штаба и офицерам связи. Что, забыл, как это делается?

Вот этого-то и боялся Лебедев, вот от этого и хотел сбежать! В самые глубины плана его не посвятили, а командарм, убежденный, что Лебедев все знает, обрушился на него. Признаваться в своем неведении боязно: либо сам попадешь под его гнев, либо других подведешь. А переспрашивать неудобно. Получился заколдованный круг. Еще не решив, как поступить в этой сложной ситуации, майор Лебедев, привычный к воинской дисциплине, крикнул:

– Третьего на провод! – и, когда связист подал ему трубку, передал приказ командарма.

Начальник штаба не удивился, поблагодарил – такой вежливости Лебедев за ним ранее не замечал – и отключился.

Майор выскочил из дзота, но офицеров связи уже как ветром сдуло. Далеко, в кустарнике, чей-то приглушенный голос передавал приказ командарма, а справа и слева уже слышалось тарахтение мотоцикла и машины.

Майор подумал, что командующий, кажется, ошибается: операция, может, удастся. Уж больно все четко получается. Но именно эта четкость, продуманность вариантов опять остановили его и заставили вспомнить о главном: своим-то разведчикам он ничего не сообщил! Но он сейчас же остыл: они приданы танкистам и должны действовать согласно их планам.

И вдруг стало пусто. Он оказался не у дел. Все пошло по плану. Пусть новому, но плану. И в этом плане места для него не нашлось. Лебедев понял это и обиженно усмехнулся.

Командующий, сняв фуражку, расстегнув крючки и верхние пуговицы кителя, сидел возле дзота. Далеко вправо, за дубравой, полыхнул багровый отсвет разрыва. Потом слева и справа загудела и заревела страшными орудийными голосами артиллерия. Небо высветлилось частыми всполохами выстрелов, но шелестящего, шелковистого полета снарядов так никто и не услышал: прошли стороной. За дубравой стали рваться тяжелые снаряды артиллерии резерва Главного Командования.

Командарм смотрел в ночь. Лебедев хотел подойти к нему и еще раз попросить разрешения уйти с десантами, но понял, что опоздал с просьбой: сзади, нарастая, гудели танковые моторы. И еще он понял, что командарм тоже не у дел. Сейчас, в эти минуты, он не в состоянии руководить боем. Пришел в движение план. Ни остановить его, ни изменить не может никто. В мелочах – можно. В целом – он уже живет сам по себе, жизнью сотен и тысяч людей. И только потом, когда командарм разберется, что к чему, увидит, как развиваются события, он сможет влиять на эти события резервами, огнем, приказом или еще чем-либо из своего в общем-то не такого богатого арсенала…

А сейчас командующему оставалось только смотреть, оценивать, проникаться духом боя. Лебедев понял это и отошел в сторону.

– Лебедев! – вдруг окликнул командарм. Майор подскочил к нему. – Ты мне врал, что их там двое?

– Что докладывали…

– Странно… Как же они вдвоем – понимаешь, вдвоем! – такой громидор устроили? Очень странно… – Он помолчал, расстегнул еще пуговицу на кителе и пошарил пухлой рукой по груди. – Ну ладно. Потом разберемся.

14

Они шли осторожно, прислушиваясь и примериваясь к каждому шагу. Ничего подозрительного: ни шороха, ни треска ветвей, ни чужой речи – не слышалось. Все глушил, забивал неистовый птичий щебет. И чем ближе подходили они к опушке разнолеска, что стоял за полем, возле которого попали в засаду разведчики, тем сложнее, прекраснее и громче разливался птичий хор. Стараясь проникнуть сквозь эту звуковую стену, они напрягали слух – от этого болело в висках и звенело в голове.

– Нет, не могу! – рассердился Сутоцкий. – В глазах… темнеет.

Андрей приостановился, встрепенулся.

– Слушай, и запах какой-то уж… слишком.

Странно, блуждая в прифронтовых лесах, готовясь к выходу в тыл, они ни разу не отмечали сложных запахов входящего в силу леса. А здесь, в густой, влажной, низинной чащобе, необыкновенно сильный, сладкий, мутящий сознание аромат припозднившейся черемухи и каких-то цветов, может папоротников, вызывал головную боль. В других местах черемуха давно отцвела, а тут она еще кружила пьянящей метелью, как остаток тех, зимних метелей, что застряли в этом сыром разнолеске и задержали зиму недели на две.

– А знаешь, – тряхнул головой Андрей, словно освобождаясь от пахучего наваждения, – швабы, в принципе, тоже люди…

– Ну и что?

– А то, что они тоже слушают… Больше того, они ждут нас с фронта и не прислушиваются, что в тылу…

– Ну и что?

– А то, что можно действовать посмелее. Не так уж затаиваться.

Аромат черемухи дурманил голову, и Николай Сутоцкий с трудом понимал Матюхина. Они пошли быстрее. Постепенно ломота в висках прошла. Может быть, поэтому они не услышали, а увидели врага – рассеянный вечерний свет преломился на кристалликах автомобильных фар. Они постояли, прислушиваясь и присматриваясь. Потом юркнули в чащу и стали выползать к опушке.

В тылу моторизованной колонны они осмотрелись. Машины, большие, с могучими поднятыми задами – рессоры, наверно, новые, – под брезентом, стояли полукругом. Некоторые из них забрались в кустарник возле опушки, выставив из него ребристые радиаторы и фары, другие скрылись в дубраве, и только пять машин маячили среди поля. Шоферы там, видно, попались опытные, потому что прикрыли машины срубленными деревцами, и теперь, в сумраке, они казались купами деревьев.

Позади полукружья засады маячила командирская машина – зеленое небо четко рассекалось вздрагивающей на неслышном ветерке антенной.

Дисциплина в немецкой армии всегда была крепкой. И сейчас разведчики не увидели ни бесцельно бродящих солдат, не услышали говора или смеха, почти обязательных там, где собирается столько молодых и здоровых мужчин. А собралось их здесь, судя по машинам, не менее батальона. Не видно было ни одного огонька, хотя наверняка многие солдаты курили. Только едва слышно, то затихая, то возникая вновь, над засадой проплывал сдержанный, чуть картавый шумок: говорили шепотом. Этот шумок можно было принять за шелест леса, перекрытый неистовым птичьим пением.

Матюхин и Сутоцкий лежали в густых зарослях не то орешника, не то жимолости, прислушивались и приглядывались, прикидывая, что сделать, чтобы предупредить идущих на верную смерть своих ребят-разведчиков: они были убеждены, что командование обязательно пошлет в тыл разведывательные группы. И как ни прикидывали, приходили к одному выводу: нужно завязать бой. Обстрелять мотострелков, поднять заваруху, а потом сбежать в глубь леса. У них было одно преимущество – внезапность. Пока противник очухается, пока развернет боевые порядки и начнет преследование, сделать можно немало. Тем более что первый удар будет наноситься с тыла, из-за машин, по которым немцы стрелять не осмелятся.

Когда решение было принято, Матюхин и Сутоцкий успокоились. Теперь главное не упустить время.

Они рассчитали правильно: разведгруппы пойдут через несколько часов. Когда в лесу сгустится зеленая тьма. Но они не знали, что сложный путь, по которому шло на утверждение решение командования немецкой группы убыстрить события, уже подходил к концу. Пока Матюхин и Сутоцкий лежали и переживали одну, вернее, две неприятности – комаров, забивавшихся даже под капюшоны маскировочных курток, и страстное желание закурить, чтобы хоть как-нибудь отогнать дремоту, – пришел утвержденный новый план немецкого командования. И когда сквозь птичий хор издалека донесся первый взрыв танкового мотора, они не то что не услышали, просто не обратили на него внимания. Раз есть войска, значит, хоть где-то да должен время от времени взреветь двигатель. Может быть, механик проводил регулировку или профилактику и теперь, окончив работу, проверял машину. Но когда фыркнул другой двигатель, потом сразу два, разведчики насторожились. Гул моторов приближался. Он слышался позади, где-то справа и слева.

Работу вот этих, уже более близких двигателей и засекли «слухачи», которые выползали к переднему краю противника, чтобы наблюдать, что у него делается. Спустя некоторое время они доложили об этом своим командирам, и пошло их донесение по инстанциям наверх, к командарму…

Не зная об изменившейся обстановке, Матюхин и Сутоцкий одновременно поняли значение и опасность моторных взрывов, потому что весь этот длинный день то и дело думали за противника, становились на его место, насколько позволяли их военные знания и опыт. Что-нибудь предпринять, чтобы помешать этой, теперь уже, казалось, неотвратимой махине, что разворачивалась далеко позади, они не могли, но оба, не сговариваясь, лихорадочно перебирали варианты и отбрасывали их. Последний шанс – пробиться к линии связи и нахально предупредить своих – отпадал: услышав первые их слова, враг наверняка отключит линию и сообщит, что в тылу бродят русские.

В разгар этих лихорадочных поисков, когда оба понимали, что никто их не упрекнет, если они ничего не придумают, Сутоцкий заметил, как от командирской машины отделилась тень и бросилась к засаде.

Потом произошло что-то непонятное: к командирской машине метнулись уже три тени, затем две из них вернулись обратно и вокруг них собрались другие. Потом все разбежались, и безмолвные, дисциплинированные солдаты поднялись с земли, вышли из своих укрытий и растянулись в четкую, довольно густую цепь. Фланги этой цепи скрывались в темноте, и поэтому цепь казалась особенно длинной и опасной.

Немцы, по-видимому, получили приказ прочесать дубраву и выйти к переднему краю, чтобы занять исходные позиции для броска вперед.

Значит, начиналось…

Аналитический ум Матюхина сработал быстрее, чем ум Сутоцкого. Время не терпело, и Андрей не столько посоветовал, сколько приказал:

– Я забегу вперед, в сумятице не заметят, решат, что связной, и ударю по флангу, потом переберусь в центр. Бой обязательно завяжется, если… не срежут. Думаю, сразу не срежут: сейчас солдаты как в шоке, понимают, что вместо засады пойдут в атаку на русские позиции. Внутренне они к этому не готовы, и, значит… значит, пробьюсь. А ты, как только я завяжу бой, постарайся поджечь машины. Тебе с тыла будет легче: шоферы тоже будут поначалу следить за боем. Если подожжем, наши поймут, что неспроста. Поймут и, может быть, успеют принять меры. Хоть резервы подтянут, хоть… Ну не знаю что, но, может, успеют. А если промолчим, наверняка не успеют. Понял?

– Да.

– Держи мои гранаты. И еще. Как только подожжешь, меня не жди, самостоятельно пробивайся через пойму. Может, доберешься…

Они не попрощались. Матюхин бросился вперед, от задка машины к задку, под их прикрытием выскочил в дубраву и тут, видимо, изменил свое решение выходить во фланг: цепь все-таки была слишком длинной. Он поднялся на ноги, спрятался за дубом и, тщательно прицелившись, дал первую очередь.

Она была страшной, эта первая очередь по еще стоящей в ожидании команды дисциплинированной немецкой цепи. Страшной потому, что била кинжальным огнем. А Матюхин, все так же стоя, ударил в другую сторону от дуба.

Он ждал ответного огня и потому упал на землю и ползком, яростно отталкиваясь локтями, коленями, всем телом, пополз в сторону. Правда, в глубине души он был уверен, что немецкие солдаты не будут бить по земле: они должны были видеть пульсирующий огонек его автомата над землей и, значит, по закону боевого шока вначале будут стрелять поверху, на уровне человеческого роста.

Но они не стреляли вовсе. Сработала великолепная, всем на зависть дисциплина: команды открыть огонь не прозвучало.

Вот почему Матюхин успел выпрямиться за другим дубом и дать две длинные косоприцельные очереди. Он увидел, как упали несколько солдат… И тут услышал хриплые команды:

– Фойер! Форвертс![3]3
  Огонь! Вперед! (нем.)


[Закрыть]

Он опять упал на землю и пополз к следующему дубу, забирая все вправо и вправо, не подозревая, что приближается ко второй, еще безмолвствовавшей засаде, тоже получившей приказ прочесать местность и занять исходные позиции в траншеях. Он сам лез в засаду, но не знал об этом и в рамках своего замысла действовал безукоризненно.

После четвертой его очереди противник действительно открыл огонь, пули пошли так густо, что воздух над ползущим Матюхиным ощутимо завибрировал и стал горячее. Матюхин добрался до следующего дуба и опять дал несколько коротких очередей. И пока противник разобрался, откуда бьет автомат, прошло несколько мгновений, достаточных для того, чтобы разведчик бросился на землю и пополз дальше.

Теперь дело осложнилось: первая растерянность врага исчезла, солдатами овладела злость. Она подсказала, что стрелять поверху не стоит, потому что пули, срезая корье и ветки, проходили над стрелявшим, впивались в землю вокруг него.

А Андрей полз, понимая, что долго это продлиться не может, что противник обнаружит и окружит его. Тогда хана. В трескотне выстрелов он не слышал взрывов гранат позади, не видел, как вначале нехотя разгоралось пламя – солярка воспламеняется медленно. Но он почувствовал, что сзади, вернее, сзади и слева что-то происходит, потому что огонь стал ослабевать. И как раз в этот момент его настигла первая пуля. Она полоснула по бедру, ожгла и улетела. Андрей почувствовал медленно стекающую по округлости ноги теплую кровь и выругался: теперь, кажется, и в самом деле хана…

Но нога действовала, значит, кость не задета, и боль почти не беспокоила. Андрей быстро перебрался к очередному дубу и дал несколько коротких очередей лежа: патроны следовало экономить. Ответный огонь явно ослаб, и он поначалу не совсем понял почему…

Николай Сутоцкий дождался первой очереди Андрея и, выскочив из укрытия, побежал к средней, стоявшей в центре невспаханного поля машине, обогнул ее и, сообразив, где баки с горючим, швырнул на них гранату. Баки оказались добротными. Они только покоробились от взрыва и дали незначительную течь. А Николай надеялся, что огонь вспыхнет сразу. Поэтому он растерялся и бросил в ту же машину вторую гранату. Начался пожар.

Тогда Николай метнулся к другой машине. Теперь, сорвав автомат, он вначале прострочил баки. Горючее прыснуло пахучими струями. Николай, обогнув машину, прострочил баки следующей. Шоферы выскочили из кабин и бросились тушить ту, первую машину, занимавшуюся вяло и натужно. Николай перебросил гранату через вторую, надеясь, что взрыв зажжет растекшееся горючее и перебьет сбежавшихся шоферов. Убедившись, что так и случилось – помог пропитанный горючим прошлогодний бурьян, – поджег и третью.

После этого Николай дал очередь с тыла по развернувшейся в сторону Андрея цепи. Николай бил из-за машин, постепенно приближаясь к дубраве. Бил довольно точно. Немцы сначала принимали его очереди за свои, но потом разобрались, что к чему, и стали, озираясь, отстреливаться.

И тут Сутоцкий увидел пулеметчиков. По всем правилам военной науки они лежали позади атакующей цепи и не стреляли, были как бы в резерве. Вот они-то первыми заметили Сутоцкого и поняли, кто это. Николай увидел, как они разворачивают пулемет, и сразу, не раздумывая, даже не радуясь собственной предусмотрительности, швырнул в них последнюю гранату.

Пока она летела, ему пришла другая счастливая мысль. Он упал в бурьян, нащупал нож за голенищем и пополз на взрыв. Добивать немцев не пришлось. Сутоцкий развернул пулемет и стал бить по тому флангу цепи, который заворачивался, чтобы окружить Андрея. Пулемет работал исправно, и цепь вынуждена была залечь.

Вероятно, и в этой ситуации можно было сделать что-либо такое, что позволило бы быстро ликвидировать русских разведчиков, но в сумятице ночного боя хорошие мысли приходят не сразу. Вот почему, увидев разгорающийся пожар, уловив, что из тыла по своим бьют пулемет и автоматы, один из ротных командиров левого фланга цепи справедливо решил, что нужно прежде всего уничтожить тех, кто стреляет им в тыл, и отдал соответствующую команду. Солдаты развернулись и открыли сильный огонь по опушке леса и по бурьяну. Трассы их автоматов показались тем, кто уже загнул свой фланг справа, чужими. Ведь по расчету, по плану боя в тыл стрелять не должны. Потому они открыли ответный огонь, отсекая «противника», двигавшегося к подожженным машинам.

В этой сумятице Сутоцкий расстрелял все ленты, бросил пулемет и где ползком, где перебежками стал углубляться в дубраву.

Где-то далеко, в расположении второй засады, разорвался тяжелый снаряд. Николай не придал этому значения: он ведь не знал о существовании второй засады. Он только возмутился: почему молчат наши? Почему они такие тугодумы? Неужели не понимают, что происходит?

Он перебегал, полз, но уже не стрелял, потому что впереди можно было встретиться с противником и еще потому, что считал сейчас главным пробиться к своим и доложить обстановку.

И вдруг сзади и сбоку сразу, как шквал, народился страшный свист, разразившийся грохотом и синевато-багровыми всполохами: первая серия советских снарядов легла довольно точно. По дубраве прокатилась волна посвистов, шипения и фырчанья – летели осколки. Николай пополз быстрее: а ну как какой-нибудь наводчик собьет прицел и снаряд взорвется не там, где нужно?!

А в это время Андрея Матюхина достала вторая пуля, дурная, глупая, почти излетная. Ударила в бок, в ребро, и скользнула куда-то внутрь. Андрей почувствовал, как все внутри опалилось горячим, вздохнул, хотел что-то сделать – и потерял сознание…

15

Командарм сидел возле дзота и молчал. К нему подошел адъютант, или, как их иногда называли, порученец, и почтительно доложил, что на проводе командующий фронтом.

Третий – начальник штаба, конечно, сообщил наверх о смене варианта, и там потребовали объяснений. Но ни у представителя штаба фронта, ни у самого Третьего достаточного обоснования смены решения не было – только приказ командарма. И командующий фронтом вызвал командарма. А тому не хотелось объясняться. Ему хотелось смотреть и думать. Поэтому он буркнул:

– Передай, что меняю КП.

Адъютант недоуменно покосился на генерала, но промолчал: командарм не раз применял такой маневр, когда не хотел подходить к аппарату. Что докладывать, если самому не все ясно.

Так он и сидел, пока мимо него не прошли танки с десантом на броне, а в небе, почти незамеченные в общем гуле, проплыли бомбардировщики. Обостренным слухом командарм услышал их рокот, немедленно представил, как ведет себя противник – наверняка форсирует выдвижение ударных частей, – и подозвал адъютанта.

– Передай Третьему, чтобы попросил авиаторов, во-первых, повесить побольше «люстр», во-вторых, выслать легкие бомбардировщики: пусть щелкают по маленькой.

Так генерал говорил по привычке, а сам очень надеялся, что легкие ночные бомбардировщики – «кукурузники» – сумеют нанести потери выдвигающимся по лесным дорогам частям противника.

Гул танков слышался уже за поймой, а бой, что разгорелся на месте засады, ослабел. Но машины горели ярко, и командующий принял первое решение.

– Передай танкистам, чтобы включили фары. Пусть не боятся: резервы противника еще далеко.

Через минуту-две между дубами заметались столбы света, и танковый гул стал удаляться. Командующий удовлетворенно пробормотал:

– И артиллерии легче переносить огонь.

Он уже начинал верить, что все обойдется, и вдруг увидел жирную огненную трассу, перечеркнувшую едва различимое поле боя в дубраве, за ней промелькнула вторая, третья.

За гулом боя услышать подход танков противника было невозможно, определить по трассе, кто бьет – противотанкисты или танкисты, – тоже. Важно одно: танки получают отпор. И если им сопротивляются танки противника, то… то лучше не думать, а ждать.

Он опять сидел и ждал, и все в нем то холодело, то набухало горячечной тяжестью. В такие минуты ему казалось, что по коже головы и в волосах ползают муравьи. Но все было проще. От чрезмерного и тщательно сдерживаемого напряжения у него стали привычно седеть волосы. То один, то другой свертывался, как еще зеленый листок, тронутый внезапным жестким морозом, и тревожил соседние. Потом он чуть распрямлялся, укладываясь в пряди, и опять шевелил соседние.

От поймы донесся шум автомобильных моторов, натужные крики солдат, и командарм понял, что артиллеристы начали форсирование поймы.

Далеко впереди светлыми мотыльками вспыхивали разрывы зенитных снарядов, а несколько ниже переплетались – медленно и красиво – трассы эрликонов и пулеметов. Всю эту нестрашную красоту подсвечивали снизу и как бы изнутри багровые вспышки разрывов авиабомб и занимающиеся пожары.

Все шло по плану, хотя многое не нравилось командарму. Когда ему доложили, что танки вышли на рубеж непаханого поля, что разведчики захватили пленных и они подтвердили свое «французское происхождение», а также наличие эсэсовской танковой дивизии, которая по расчету времени должна прибыть на исходные для атаки позиции через час-полтора, командарм поднялся и попросил связиста вызвать командующего фронтом.

Его соединили довольно быстро, уже в тот момент, когда новые партии самолетов вывесили в небе САБы, или «люстры» – осветительные бомбы, и тени от их резкого желтоватого света поплыли в узкой прорези амбразуры. Командарм коротко доложил:

– Дополнительные сведения разведчиков заставили ускорить операцию, дальше все прошло по плану. Сейчас выдвигается танковая дивизия. Полагаю, что дальнейшее развитие успеха в глубину преждевременно.

– Почему?

– Пока прошли практически без потерь или почти без потерь. Встречный бой с танкистами заставит втянуть резервы. А ведь плацдарм занят.

– Тем более. Надо двигаться дальше…