Текст книги "Почему у собаки чау-чау синий язык"
Автор книги: Виталий Мелик-Карамов
Жанр: Документальная литература, Публицистика
Возрастные ограничения: +16
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 2 (всего у книги 12 страниц) [доступный отрывок для чтения: 3 страниц]
* * *
Одесса – город в судьбе Зегаля не случайный. Из Одессы была его первая жена Инна, там же родилось и его самое большое первое чувство, естественно, не к Инне, а к бакинской девушке Эльмире. Этот факт сыграл значительную роль в истории КВНа Московского архитектурного, поэтому обойти его нельзя.
За два года до описываемых событий Саша и Витя Проклов после практики по рисунку (она у них проходила на Соловках) решили резко поменять климат и отправились отдыхать в Одессу. Та поездка признана легендарной и, как во всякой легенде, процент правды от вымысла различить нелегко. Главными событиями в ней считаются знакомство Саши с Эльмирой, кража Вити и в результате этого странного киднеппинга потеря им невинности, а также то, что на одесском пляже в районе 12-й станции Фонтана они поставили палатку, тем самым экономя деньги на жилье. Самое невероятное для меня: как студентка бакинской консерватории согласилась в ней находиться?.. Пусть и не на все время, а только иногда с Зегалем.
В кармашек палатки Витя прятал любимые фруктовые карамельки (пристрастие всей семьи Прокловых, как к наркотикам). Когда Витя удалялся на рыбалку (проклятье мужской части семьи), Саша с Эльмирой занимались личной жизнью. Презервативы тогда не рекламировались, покупать их было стыдно, а натягивать – оскорбительно, поскольку возникало ощущение, что ты заразный. Поэтому Саша, доходя до пика взаимоотношений, опорожнял накопившееся в кармашек палатки, как раз туда, где Витя устроил схрон своим карамелькам.
С Эльмирой у Саши сложились сложные отношения. Периодически при нечастых встречах они смертельно выясняли отношения, но это только укрепляло их, если можно так сказать, дружбу. Более того, Эльмира была представлена Сашиным родителям и, приезжая в Москву, даже останавливалась у них. Правда, Сашка на это время перебирался в комнату Юры. Но ночью, вроде бы по привычке, возвращался к себе.
Через пару лет в какой-то момент (а он случился в начале того холерного лета 1970 года) Эльмире надоело выяснять отношения с Зегалем, и она уехала со своей бакинской компанией в Прибалтику. Совершенно понятный поступок. Не на юг же бакинцам ехать отдыхать. Жители Ленинграда, например, признавали только Сочи, что в конце концов для города-курорта сыграло решающую роль. Когда многомиллиардная перестройка в Сочи закончится, я бы на том самом месте, где обычно по всей стране ставили памятник Ильичу, установил монумент «известному петербуржцу-ленинградцу» от благодарных жителей бывшей всесоюзной, ныне всероссийской здравницы. Во всяком случае, местные армяне деньги на памятник соберут за один день.
А Витю украли, как сейчас бы сказали, гастарбайтерши, а тогда – малярши из Молдавии. В любовном угаре Саша дня два не замечал (или не захотел замечать) потерю товарища, поскольку его вполне устраивало, что второе место в палатке постоянно пустовало. Но потом он ударился в панику, и на третьи сутки нашел Витюшу (так Проклова называли дома) в довольно неприбранном виде в какой-то мазанке.
«Витя, – строго спросил Зегаль, – почему ты здесь сидишь?» – «Мне выходить нельзя, – обреченно ответил Витя, – соседи могут увидеть».
Витя Проклов как на первом курсе застрял на «истории КПСС», так на пятом, когда мы, пройдя диамат, истмат, пробежав по политэкономии, углубились в несуществующую марксистско-ленинскую эстетику, продолжал ее называть «историей КПСС». По сути это утверждение не выглядело таким уж неверным, учитывая уровень вранья в политических предметах. Свой учебник по эстетике, который по наследству достался через несколько лет моей сестре, Витя подписал так: «Виктор Проклов, эсквайер». Кто-то из сокурсников не поленился и приписал: «проживал за сараем».
Вите были свойственны экстравагантные поступки. Однажды к нему в комнату вошел крепко выпивший друг отца дядя Слава Семенов – на тот момент замдиректора «Мосфильма». Осмотрев купленный для Вити гарнитур – шкаф и кровать на ножках, по моде того времени, – дядя Слава изрек: «Витюша, лучше ножки спилить!» Витя охотно согласился, и за пять минут они отпилили все ножки у мебели. К концу этого увлекательного занятия за другом зашел Витин папа Игорь Викторович. Немного протрезвев, он изрек классическую фразу Цезаря: «Слава, я думал, ты мне друг». Игорь Викторович иногда говорил афоризмами. Прошло много лет, Витюша занимался ювелиркой и к очередному «году дракона» решил наплодить на продажу партию символов китайского Нового года, почему-то вошедшего в отечественный праздник. Игорь Викторович оглядел произведения сына и вынес вердикт: «Таких драконов не бывает».
Когда двоюродная сестра Витиной мамы привезла ему в подарок из США, где находилась в длительной командировке, две банки «Кока-колы», то Витя с нашим общим товарищем, романтиком на грани идиотизма, зажег свечи в тяжелом канделябре, и при таком таинственно-мистическом освещении они всю ночь пили «Кока-Колу». Конечно, в Советском Союзе это был экзотический напиток, но не настолько же!
Регулярно Витя убегал из дому. Обычно это происходило перед поездкой всей семьи на дачу, где его пытались заставить копать огород. Тогда было модно, невзирая на благосостояние семьи, высаживать на даче картошку. Генетическая память нации о регулярном голоде. Картошку сажали даже в дачных кооперативах МХАТа и Большого театра, – только там можно было увидеть народных и заслуженных артисток страны в эротических позах, хотя и в тренировочных штанах.
Один раз с Витей «бежал» за компанию и я, хотя мне совсем не хотелось отрываться от Лены. Но мужская дружба победила. Мы собрали вещи, а именно подрамники «метр на метр» с эскизами проекта (их носили в специально сшитых чехлах из парусины или дерматина) и тяжеленный, просто неподъемный, модный в семидесятых портфель из кожзаменителя. На цыпочках мы прошли мимо кухни, где Витина бабушка Ирина Михайловна раскладывала пасьянс (сейчас это ежедневно делает сам Витя), бесшумно открыли входную дверь и выскользнули из квартиры в подъезд, а из него, грохоча подрамниками, вывалились во двор. Прошли мимо соседнего корпуса, где провел детство Владимир Высоцкий и где всегда стояли экскурсии и смотрели в окна их бывшей коммунальной кухни, как будто оттуда мог выглянуть Владимир Семенович. Затем спустились мимо Центрального рынка на Цветной бульвар. Там, на скамейке между цирком и бывшим кинотеатром «Мир», Витя сложил друг на друга подрамники и достал из портфеля ликерчик «Черри херинг» (для себя) и бутылку «Кампари россо» (для меня). Потом он извлек из того же портфеля две банки своих любимых консервов – болгарские голубцы с мясом, – а затем два хрустальных даже не бокала, а кубка. Подошедший тут же милиционер строго сказал: «Распиваете!» Но, оглядев «накрытый стол», отдал честь и молча отошел. Побег продолжился тем, что в институтском дворе, не заходя на занятия, мы одолжили, по-моему, у Маши Каганович десять рублей, добавили своих два и загрузили в сороковом гастрономе чехлы для подрамников десятью бутылками алжирского вина. Оно стоило рубль двадцать, дешевле ничего из спиртного тогда в магазине не продавалось. С этим грузом мы отправились путешествовать дальше, начав с посещения Наташи Рословой…
Второй побег с Витей я совершил уже не из их дома, а с прокловской дачи в Новом Иерусалиме. Мы приехали туда в прекрасном настроении. Витя обещал, что мы с ним ночью рванем на прогулку на настоящем американском «Виллисе», сохранившемся еще с войны. О том, что Вите запрещено садиться в эту машину и ключ от нее он сделал из расплющенного гвоздя, он мне не сказал. Но до вечера было еще много времени, а пока, не успели мы появиться, нас послали перекопать огромную поляну. Сейчас на этой поляне устроен маленький фонтан и стоит вокруг него типовая, с чугунными ножками, парковая скамейка на всю семью, то есть метров пятнадцать длиной…
Несколько дополнительных слов об этом странном увлечении – выращивании картофеля – у жителей центральной части СССР, невзирая на должности и звания. Даже сейчас, несмотря на то что себестоимость собственного корнеплода раза в три превышает израильский или польский, продающийся в любом супермаркете, все равно отдельные пенсионеры считают, что в перечень обязательных жизненных функций, как, например, получение достойной профессии или воспитание детей, входит и посадка картофеля. Я еще понимаю, когда в начале 1990-х, то есть в период потрясений, парк Дружбы на юго-западе столицы самовольно разбили на делянки и засадили картошкой. Но сейчас, когда никаких катаклизмов уже не ожидается? Кстати, зрелище незабываемое: по улице Удальцова идут ответственные сотрудники в костюмах «Адидас» – про «Бриони» они еще не знали – с лопатами и граблями на плечах.
В то воскресенье Витя за что-то традиционно «обиделся» на родителей, и мы, как у него было заведено, «бежали». На сей раз за неимением портфеля он прихватил из гаража железный ящик-скамеечку для подводного лова. Ящик нес я, а Витя шел впереди по тайным тропинкам дачного кооператива НИЛ (Наука, Искусство, Литература). Под деревом с «тарзанкой», у дачи академика архитектуры Веснина (автора дома-коммуны политкаторжан и основателя конструктивизма), неподалеку от дач писателя Эренбурга и скрипача Ойстраха, Витя сел на траву и открыл ящик. Он достал из него, как фокусник, две консервные банки понятно что болгарских голубцов и батон белого хлеба за тринадцать копеек. Мы быстро смели эти запасы и легли покурить на берегу притока Истры, реки Маглуши.
Сперва мимо нас промчались на великах три поселковых хулигана: сын артиста Ширвиндта Миша, внук и сын музыкантов Ойстрахов Давид и внук певицы Большого театра Натальи Шпилер Андрей. Потом на нас наткнулась гуляющая на природе Таня Волкова, девочка из моей группы, чья семья много лет снимала дачу в НИЛе.
Дедушка Тани Волковой, академик Блохин, был у нас в институте завкафедрой технологии строительного производства. Я любил готовиться к сессии дома у Волковых. Помимо старинных кожаных кресел в доме еще имелась прислуга, она же вроде и Танина няня, которая подавала на обед куропатку или рябчиков под брусничным соусом. Получался разгрузочный день после пирожковой.
Таня росла сострадающей девушкой и, поняв, что мы с Витей остались без крыши над головой, пригласила нас к себе на дачу. Родители у нее уже уехали в Москву. Она тоже собиралась домой, в огромную, всегда полутемную квартиру в Армянском переулке. Поэтому угостить она нас ничем не могла. В холодильнике оставалось только слегка подкисшее «Можайское» молоко. С некоторым сомнением Волкова сказала, что молоко пил папа, и вроде ничего, обошлось. Танин папа был известным художником, а тогда я еще не знал, что желудок художника сильно отличается от желудка обычных людей, даже из смежных творческих профессий. У художника он на порядок крепче.
Витя объявил, что отправляется жить дальше на дачу к академику-химику Колотыркину, чей старший сын Ваня был его другом с детских лет. А я, поняв, что ночные катания сорвались, решил возвращаться в Москву вместе с Волковой на электричке, не подозревая, какая взрывчатая смесь образовалась у меня в желудке от сочетания болгарских консервированных мясных голубцов и слегка подкисшего «Можайского» молока. Что-то вроде алюминиевой пудры и селитры, но с замедленным действием и не требующая детонатора.
От Нового Иерусалима до Истры мы добрались безо всяких приключений, подобрав по дороге на станцию трех младших Колотыркиных: Таню, Петю и Иру. До Снегирей я доехал без больших проблем, но с легким урчаньем в животе. Волкова даже участливо сказала: «Ты чего-то, Карамов, сегодня неразговорчивый». Подъезжая к Дедовску, я уже понимал, что минута промедления обойдется мне вечным позором. Я выскочил в тамбур, поезд начал тормозить, а я прикидывал, куда я могу быстрее всего добежать – до площади перед станцией или, обежав поезд, до леса. Лес мне казался предпочтительнее, чем общественный туалет районного центра. Но странное дело, как только поезд остановился у платформы, спазмы у меня прекратились так, будто их не было вовсе. Веселый, я вернулся на свое место. Но как только электричка стала набирать ход, меня под удивленные взгляды братьев и сестер Колотыркиных снова вынесло в тамбур. Было воскресное утро, и он, к счастью, оказался пустой. Я метался из угла в угол, скрипел зубами и отсчитывал минуты до Опалихи. Все! Наконец показался краешек платформы. Я уже не строил никаких планов. Только бы выбраться наружу!
Женский металлический голос отвратительно произнес: «Станция Опалиха!» Лязгнула от остановки сцепка, с шипением открылись двери, а я обнаружил, что не испытываю даже малейшего желания выйти наружу…
Перед Нахабино я думал, что сойду с ума…
Перед Рижской у меня появились первые седые волосы…
Мой организм продолжал какую-то странную игру. Желудок буйствовал только при движении поезда и успокаивался на остановках. Конечно, давно нужно было выйти из вагона, прекратив тем самым такие муки. Но молодость – синоним глупости, ведь каждая станция приближала меня к Москве, а там, мне почему-то казалось, я буду в безопасности.
Наконец, поезд доехал до «Войковской». Я выскочил, не прощаясь с попутчиками, и побежал в метро. В метро повторилось то же самое, что и в электричке, но тут не было друзей, так что о моем позоре некому будет рассказать. На перегонах от станции к станции я старался не дышать. По-моему, мне это удалось… Мне полагалось добраться только до станции «Площадь Революции». Там, в гостинице «Метрополь», остановились приехавшие на неделю в Москву мама и младшая сестра Лена.
Еще вчера я с ними завтракал в ресторане гостиницы, как нормальный человек…
…Кстати, к нам за завтраком подсел, как мне тогда казалось, пожилой дядька в ковбойке и джинсах, который, узнав, что я студент архитектурного, обрадовался и сообщил, что он тоже архитектор, но из США, из Чикаго. Мама напряглась так, будто я собираюсь выдать иностранцу за столом все тайны советского типового строительства. Но на самом деле выговориться хотелось иностранцу. Он с чувством мне заявил, что мы зря критикуем сталинские высотки, именно они, скопированные с американских небоскребов, создают силуэт города. Мама искала глазами сотрудников органов. Не мог же я показать ей заветное окно в зале ресторана? К тому же американец мешал маме выполнить родительский долг. Зная, что мне предстоит летняя практика в ГДР, она привезла мне выписку из УК РСФСР (редкая тогда книга) об ответственности за валютные операции…
Пока бежал вверх по эскалатору, я решил, что если мама с Леной уйдут гулять, то ключ они точно оставят дежурной, а нет, я и так знаю, где в холле «Метрополя» туалет.
Только я выскочил из метро, как нос к носу столкнулся с мамой и сестрой, которые шли на Красную площадь. «Ой, Виталик!» – сказала мама, не подозревая, что чаще всего люди встречаются в восьмимиллионном городе. «Привет!» – сказал я им на бегу, не останавливаясь.
«Можайское» молоко я не мог пить лет тридцать. А о консервированных голубцах и говорить нечего. Я на них до сих пор смотреть не могу.
Как пишут в романах, «а в это время…» Так вот, в это время Саша Зегаль всерьез пытался устроить свою личную жизнь.
И хотя его умные еврейские родители подозревали в каждой девушке претендентку на их четырехкомнатный кооператив и московскую прописку, тем не менее следующим летом они отправили Сашу и Эльмиру отдыхать вместе в эстонский город Пярну, положив тем самым начало нашим будущим неприятностям. Волновались они не без оснований, так как престижная по тем временам квартира далась им с таким трудом, что долгое время кресло-кровать было чуть ли не единственным предметом мебели в Сашиной комнате.
В курортном прибалтийском городке обосновалась консерваторская компания Эльмиры во главе со знаменитым джазовым пианистом Вагифом Садыховым. Правда, потом они по настоянию Саши перебрались в Коктебель, где собиралась (и собирается) теперь уже компания Зегаля. Дело шло к трагической развязке.
Но вернемся в лето 1970-го. Я «проходил практику» в знаменитом «Баухаузе», точнее разъезжал по ГДР с группой будущих немецких архитекторов, которые ссудили нас своими марками, а мы ровно через месяц во время их ответного визита вернули им долг рублями. Не зря все же мама делала выписку из Уголовного кодекса. Этот обмен внес, как тысячи похожих, свою микродолю в развал Варшавского пакта, поскольку для изучения архитектуры деньги не нужны, а для магазина – необходимы. Мы были последним поколением, уже только с легким налетом романтики, рожденным в эпоху Великого Октября. Следующее после нас получилось абсолютно циничным (большинство олигархов оттуда), после них родились уже безразличные – и страна рухнула. Плановую экономику мало кто может принимать с радостью. К тому же народившиеся и сильно подпорченные отсутствием реального ежедневного страха бизнес-комсомольцы так ловко захватили то, что их дедушки считали общим, никто и глазом моргнуть не успел. Потом дедушки-орденоносцы с удивлением обнаружили частные нефтяные компании, и самые мобильные из них говорили друг другу, поджав губы, на Брайтоне: «Как такое можно допускать?» Будь их воля, они, конечно, такого безобразия терпеть бы не стали. То, что они теперь американские пенсионеры на полном медицинском обслуживании, которого они сроду не имели, причем там, где нет государственных нефтяных, да и других компаний, их мало волновало.
Но до этих примечательных времен еще оставалось четверть века. В виртуальном коридоре предстоящего перехода от так называемого социализма к так называемому капитализму я разгуливал по ГДР с группой однокурсников.
Повидали мы там немало, разъезжая по стране на микроавтобусе «Баркас». Наконец, добрались до Дрездена. Поскольку немецкие друзья нас не везде сопровождали, то почему-то именно в этом городе мы выяснили, что у нас закончились деньги и питаться мы можем исключительно впечатлениями от картинной галереи. На площади перед большим собором разыгрывалась нехитрая лотерея, в которой полагалось угадать день, месяц и год. Последние марки все спустили, сделав ставку на собственные дни рождения. У меня ума хватило поставить на день рождения будущей жены Лены, представительницы семьи редкого везения – второе сентября пятьдесят третьего года. Я выиграл, угадав полностью комбинацию, сто шестьдесят марок! Мы тут же отправились в ближайший гаштет за самым сытным супом, который только знали, из бычьих хвостиков.
Экономил всю поездку на еде только почти двухметрового роста румяный Андрюша Шабайдаш. Он и в ширину, похоже, был не меньше. Андрей привез с собой здоровенный пакет воблы и питался исключительно ею, заказывая себе только пиво. Воблу он отбивал об стол на глазах у изумленных бюргеров, которые задумчиво покачивали головой: мол, как у таких варваров можно было выиграть войну. Зато на вымененные плюс сэкономленные деньги Андрюша прикупил огромный сервиз из саксонского фарфора на двенадцать персон. Важная деталь – Андрюша был холост, но явно основательно готовился к будущей счастливой семейной жизни. С таким сервизом иной она быть не могла.
Самое большое впечатление на меня произвела неоконченная постройка в Веймаре, напоминавшая греческий Парфенон, только из бетонных конструкций. Как мне сказал мой новый друг, студент Веймарского университета (я жил с ним в одной комнате в общежитии), автором этого замороженного в 1943 году сооружения был знаменитый архитектор и министр Альберт Шпеер, личный архитектор фюрера. Недостроенный Дворец юстиции должен был стать местом для суда над врагами рейха. Друг даже показал в центре несуществующего зала вырытую и забетонированную яму метр на метр и глубиной в пару метров, где, как предполагалось, должен был сидеть наш генералиссимус, закрытый пуленепробиваемым стеклом, а немцы-победители – ходить по нему в любую сторону.
Моего друга звали Славой О. Сохраню его имя в секрете, хотя не факт, что он учился в ГДР под своей подлинной фамилией. Он оставил мне для дальнейшего общения свой домашний адрес в Подмосковье. Позже я узнал, что по соседству располагается база спецназа Главного разведуправления, и, вероятно, Слава О. не зря долбил немецкий язык, да и выглядел он, как с рекламы гитлерюгенда. Слава О. отправился домой на каникулы, пока я еще катался по ГДР, и купил мне в Москве невероятно дефицитный билет на самолет в Адлер. Сразу по возвращении с практики я должен был лететь к Лене (тогда еще пятнадцатилетней, чистая статья за совращение несовершеннолетней). Она с неродной прабабушкой Викторией Францевной отдыхала у знакомых, естественно, не ее, а бабы Вити, в абхазском курортном поселке Леселидзе и уже сообщила мне, что сняла для меня по соседству угол.
Последнее, чем удивила меня ГДР, – это остановкой у действующего собора между Эрфуртом и Дрезденом. Будущий немецкий архитектор с подковыркой предложил мне определить век, когда было сделано огромное мраморное черное распятие внутри храма. Я, не задумываясь, сказал, что при Гитлере. Монументальная схожесть двух тоталитарных режимов видна была, что называется, невооруженным глазом.
В день, когда я вернулся в Москву, объявили холерный карантин на юге страны. И мне ничего не оставалось, как сдать с таким трудом добытый Славой О. билет. От Лены и Абхазии я был отрезан. Саша слонялся по Москве, брошенный Эльмирой. Через бакинских друзей я узнал, что она опять поехала в Пярну. И мы решили отправиться туда же, поскольку холера Прибалтику не затронула.
– Заодно на берегу моря напишем сценарий, – сказал Зегаль.
* * *
Воскресным ранним вечером, за пару дней до отъезда, на пустых «динамовских» кортах на Петровке мы с Сашей изображали, что играем в теннис. Наш теннисный педагог, легендарный тренер Нина Николаевна Лео, вероятно, как и все нормальные люди, уехала за город. То, что Нина Николаевна – легенда отечественного тенниса, я узнал гораздо позже.
Неожиданно на балконе-балюстраде, который выходил прямо на площадки и служил своеобразной трибуной, появился рыжий Юрка с тремя девицами. Мы перестали пинать мячик «Ленинград» со стертой благородной белой ворсистой поверхностью до уровня серой жесткой небритости. Юрка, задыхаясь от гордости, объявил, благо мы носились на первом корте под балконом:
– Познакомьтесь. Это студентки из Швеции, они приехали изучать русскую литературу.
Мы перестали делать вид, что умеем играть в теннис, и замерли около сетки от Юркиного нахальства. Шведки сияли так, будто их привезли в Ясную Поляну знакомиться с местным графом. По их открытым улыбкам уже было понятно, что они иностранки. Джинсы и рубашки, их украшающие, еще можно было купить в женском туалете у магазина «Ванда» в начале Столешникова, но такие улыбки с белоснежными зубами фарца не продавала.
Три девушки стояли в ряд по росту, как солдаты на плацу. Мы задумчиво подошли к балюстраде. Две девицы по краям были светловолосы до такой степени, будто вылиняли на солнце, а средняя оказалась с густой каштановой гривой.
– Бьёрн, – протянув ладошку, сказала самая маленькая, круглая, с челкой и конским хвостом. Веснушки так обсыпали ее, что казались ровным загаром.
Я пожал ее руку. Девушка сделала легкое приседание. Книксен. Я чуть не упал.
– Анна-Луиза, – сказала моего роста девушка с густыми волосами медно-золотистого отлива. Возможно, она просто была рыжей, как Юрка, но он был обыкновенный рыжий, а у Анны-Луизы все же кончики волос искрились золотом. С большими синими (как потом мы установили, иногда и зелеными) глазами, Анна-Луиза без сомнений была самой красивой девушкой из всех, кого я знал. Отойти от Анны-Луизы не было никаких сил, но Саша меня бесцеремонно толкнул дальше.
Невзирая на объективную реальность, Саша придерживался на счет своей внешности исключительного мнения. Его уверенность в собственной неотразимости так заражала окружающих девушек, что мне казалось, я ничего не понимаю в мужской привлекательности. Подозреваю, что он, в свою очередь, считал меня малотворческой личностью, а это для студента МАРХИ было равносильно оскорблению. Так мы и дружили. Единство и борьба противоположностей.
– Это Би, – сказал Юрка, представляя баскетбольного роста девицу с короткой мальчишечьей стрижкой.
Би давно держала руку протянутой, и в глазах ее нетрудно было увидеть вечное терпение. А что же делать, когда имеешь такую красивую подругу. Сейчас бы Би, без сомнения, входила в список топ-моделей, но в семидесятом такие здоровые девицы в моду еще не вошли. Во взгляде, каким Би оглядела меня, читалась и доступная мысль, что деваться нам с ней некуда, поскольку роли почему-то в течение нескольких секунд оказались уже распределены.
Я все же надеялся, что Сашку привлечет именно Би, поскольку невысоким мужчинам всегда нравятся рослые дамы, а необычная внешность должна возбудить такого крупного оригинала, как Зегаль. Но Саша не оправдал моих ожиданий. Было ясно, что от Анны-Луизы его не оттащить никакими силами. Через несколько лет шведский принц влюбился на Олимпиаде то ли в Инсбруке, то ли в Мюнхене точно в такую же девушку, как Анна-Луиза, только кареглазую. У королевы Сильвии-Регины родители оказались немец и бразильянка. Похоже, и у нашей новой подруги в предках были не одни только скандинавы.
В раздевалке Саша спросил, сколько у меня денег, у него самого и рубля мелочью не набиралось. У меня, как у всякого порядочного парня из Баку, было почти три рубля. Надеяться на Юрку – бессмысленное занятие. Деньги у него всегда водились, но он ими никогда не делился. Надо заметить, что это первый признак успешного в будущем бизнесмена, но нам тогда подобные таинственные знаки судьбы были неведомы. Одалживать дополнительную сумму было негде. Конечно, рядом родной Архитектурный, но стояло, напоминаю, воскресенье…
Правда, неподалеку жил Проклов, которого увезли на дачу, а его бабушка Ирина Михайловна обычно оставалась дома.
Павильон динамовских кортов (а зимой катка) имел богатый ампирный выходящий на площадки фасад с уже описанным балконом-ротондой, где, наверное, в предвоенные годы Николай Николаевич Озеров в перерыве между матчами гонял с Ниной Николаевной чаи, и почему-то задрипанный вход через подвал к раздевалкам. К стадиону вела дорога сквозь дворы со стороны Петровки или с короткого Петрова переулка, отростка между Самотечным бульваром и той же Петровкой. Юрка со шведками ждали в ротонде, пока мы мылись и переодевались.
Перед входом в динамовский павильон мы выстроились попарно, конечно так, как я предполагал. Юра оказался вместе со смешливой (это сразу выяснилось) Бьёрн, Саша пристроился в середине, держа за локоть равнодушную и привыкшую ко всеобщему поклонению Анну-Луизу, а я так и остался стоять рядом с длинной Би, конечно, совсем даже и не уродиной, но далеко не Анной-Луизой.
– Наш лучший спортсмен (как я понял, на этом мои достоинства и заканчивались), – гордо заявил Саша, показывая на меня коротким пальцем. – В Советском Союзе любой студент может играть в теннис. Даже если он сын небогатых родителей, – добавил он после некоторого раздумья. – В общем, у нас нет спорта для бедных и спорта для богатых.
– О да, да, – согласно закивали девушки.
– У нас тоже разницы нет, – вдруг возразила Би.
– Нет, есть, – не привыкший к возражениям залупился Саша. – У вас бедным не до спорта, – быстро нашелся он.
Би еще не знала, с кем свела ее судьба, а Бьёрн расхохоталась, причем так заразительно, что вместе с ней рассмеялись все. Анна-Луиза что-то строго сказала по-шведски, и девушки, перестроившись, вновь встали в один ряд, дежурно улыбнувшись, но подчеркнув тем самым свою независимость. Как ни странно, самая красивая вопреки всеобщему правилу имела и самый большой авторитет в компании.
Здесь же, в московском дворе, я узнал, какой ветер занес шведских девушек в нашу счастливую страну. Оказывается, вместе с другими иностранными студентами, изучающими у себя на родине русский язык и литературу, Бьёрн, Анна-Луиза и Би приехали на летнюю практику в СССР и живут под Москвой в молодежном лагере, где каждый день проходят занятия. Сегодня у них выходной, и они решили побывать в тех местах, которые описал Булгаков в романе «Мастер и Маргарита». Но где в Москве расположены интересующие их улицы и дома, они, естественно, не знали и решили остановить парня с внешностью читающего человека (что ж, Юрка под эту категорию вполне подходил) с надеждой, что он им не откажет и покажет на карте, как попасть прежде всего в заветный дом, где писатель сочинил свою великую книгу.
Представительницы капиталистического общества даже пообещали Юрку после экскурсии отблагодарить. Интересно чем?
Многое в этих трех девушках выглядело для нас совершенно непривычным. И прежде всего то, что Анна-Луиза, Бьёрн и Би все время доброжелательно улыбались. И хотя внешне они были совсем разные, оделись одинаково. Все три в синих джинсах, в клетчатых рубахах, расстегнутых настолько, насколько это возможно, наверное, у шведок, но совсем уже невозможно у нас. А Би еще подол рубашки завернула узлом на животе, открыв пупок. На ногах у них на тоненьких ремешочках держались плоские, без каблуков, подметки.
С другой стороны кортов стенка, у которой новички учатся бить по мячу, примыкала к ресторану «Узбекистан», и сейчас оттуда вечерний незаметный ветерок донес до нашей компании острый запах жареной баранины. Мы с Сашей непроизвольно сглотнули.
– Пошли отсюда, – сказал Сашка, – здесь больше делать нечего.
На улице уже начиналась вечерняя заря, и в окнах начали вспыхивать последние отражения солнца. Над бывшим Петровским монастырем застыла бледная луна – символ лета.
Болтая и знакомясь, мы прошли через дворы, вышли на пустую воскресную Петровку и побрели по ней вверх к улице Ермоловой, ныне и прежде Большому Каретному, в надежде, что Ирина Михайловна не уехала со всей семьей на дачу. Во дворе у Витьки к тому же жила парочка знакомых ребят, у кого тоже можно было одолжить хотя бы пятерку.
Саша, шагая впереди, уже обнимал за плечи Анну-Луизу, за ними, держась за руки, подпрыгивали Юрка и Бьёрн, а замыкали шествие я и Би, шагающая, как журавль в мультфильме. Может быть журавли точно так же передвигаются, задирая колени и в жизни, но я их никогда не видел, кроме как в зоопарке, а там они не двигались.
– Ты сын небогатых родителей? – спросила у меня Би. Говорила она по-русски, сильно искажая слова, но я так писать не хочу, потому что даже исковерканное ею слово выходило очень симпатичным и ласковым, а если попытаться изобразить на бумаге, получится сюсюканье и кривлянье. Например «небогатый» у Би получалось как «ниибёгятий». Отвратительно читать, но слушать удивительно приятно.
Правообладателям!
Данное произведение размещено по согласованию с ООО "ЛитРес" (20% исходного текста). Если размещение книги нарушает чьи-либо права, то сообщите об этом.Читателям!
Оплатили, но не знаете что делать дальше?