Текст книги "Голуби в высокой траве. Рассказы"

Бегущий по волнам

upload.wikimedia.org/wikipedia/commons/c/cb/VEF-202.JPG

Сегодня как-то не спится. Иногда негромкая монотонно журчащая в ушах музыка помогает мне заснуть в бессонницу. И поэтому моя последняя надежда – радио.

После нескольких напрасных попыток встретиться с Морфеем включаю приемник и перебегаю с одной волны на другую. Вылавливаю из разноязыкого и многоголосного радиоэфира звуки виолончели. Ее низкое и густое звучание завораживает, и я с любопытством ожидаю заключительных аккордов. Но оказывается, что это было лишь вступление. Иначе говоря, звучала прелюдия к вокальной части романса.

И вот я слышу первые строки романса. В моей голове загудел шаляпинский бас:

«Ой-ой, где же Вы, дни любви, сладкие сны, юныя грезы весны?»

Потрясенный, я дослушиваю эту гениальную вещь до конца. И становлюсь бодрый, как никогда.

«Да. Так я, конечно, не засну», – беспокоюсь я, нащупываю рукой в темноте колесико радиоприемника и ищу волну с другой музыкой.

«Вот, нашел», – радуюсь я, и останавливаюсь на инструментальной пьесе с явно выраженными индийскими мотивами.

От мелодии веет глубокой древностью. Где-то под самым куполом моей черепной коробки появляются толпы темнокожих людей с чалмами на головах. Несколько минут, пока продолжалась музыка, эти люди медленно идут и молчат. Жуть! Чувствую, глаза мои начинают слипаться и меня тянет ко сну.

Но все-таки заснуть не успеваю, так как мелодия внезапно обрывается и в эфир врывается Джеймс Ласт со своими многочисленными оркестровыми музыкантами. Оркестр музицирует мощно, бодро, громко. Мой уставший мозг рисует живописное полотно Большого Космоса. Мимо меня проносятся разноцветные небесные тела. Неожиданно звук идет на убыль, угасает. Мелодия продолжается со смешными для уха децибелами. Я ее практически не слышу, никаких звезд не наблюдаю, сплошной вакуум. Через минуту мелодия опять взрывается до оглушающей громкости и прежняя космическая картина возвращается. Флюиды сна начинают обволакивать меня.

Но Ласт выдыхается, и в эфир запускают маэстро Вивальди с его вечными «Временами года». И сна вновь ни в одном глазу! Маэстро так давит на мою психику своими септаккордами и квинтами, что я решаю:

«Под такую музыку, наверное, умирать не страшно!»

Я снова ищу скучную однообразную музыку. Но мне не везет. Мужской церковный хор необыкновенно славно поет песню. Я не решаюсь прервать ее и с восторгом слушаю всю песню.

«Не для меня», – на все лады повторяют мужественные голоса. И передо мной возникает сначала величаво текущий Дон, затем рощица с засевшим в ветвях соловьем и голосящим, что есть мочи. По роще гуляет чернобровая молодая казачка. Песня поется настолько душевно, что слеза-предательница уже готова выползти. Проходит еще пара часов, прослушано много музыки. Я настолько устаю от такого музыкального разносола, что наконец-то засыпаю.

И всю ночь мне снятся северо-донские степи, покойные родители и тополя, сквозь листву которых, ласково проглядывает солнце.

Паганюня

upload.wikimedia.org/wikipedia/commons/f/f4/Nicolo_Paganini_

by_Richard_James_Lane.jpg

Витя, десятилетний малый в белой рубашке и в скосившемся набок черном галстуке, ходит по большому залу и нервничает. В руках он держит скрипку размером в три четверти и смычок, от которого исходят небольшие струйки канифольного дыма. Старательно морща лоб и выпятив вперед губы, скрипач пытается настроить струны по трем квинтам. В зале стоит большой шум, сквозь который еле слышны звуки настраиваемой скрипки. Шум-гам создается снующим туда-сюда народом школьного и дошкольного возрастов: танцорами в испанских одеяниях; серьезнолицыми духовиками, дующими во все щеки в трубы, флейты и фаготы; баянистами и аккордеонистами, рост которых не намного превышает размеры инструментов; тренькающими и бренчащими на мандолинах и балалайках струнниками; сольными вокалистами всех мастей; хоровиками, создающими голосовую какофонию сумасшедшего дома; и прочими юными талантами.

В центре одной из стен зала располагается невысокая лестница в пять ступенек с выходом на сцену Дома пионеров, покрытую скрипящим дощатым полом кирпичного цвета. В зале, кашляя, кряхтя и шикая, сидят зрители, в основном, представляющие цех родителей юных музыкантов, а также школьники со всего города.

Идет городской смотр самодеятельности.

Витя бледнеет, так как скоро позовут на сцену, где ему предстоит выступить с «Концертом» Комаровского с оркестром. Ввиду отсутствия оркестра, роль последнего будет исполнена на фортепьяно Аллой Матвеевной, учительницей музыкальной школы. Юный талант вдруг забывает начало своего «Концерта» и теперь, когда остается несколько минут до выхода на сцену, пытается лихорадочно вспомнить нужные ноты. Ему это не удается, он раскрывает свою нотную тетрадь и подсматривает начало, вспоминает его и успокаивается.

– Виктор Можаев – на выход! – раздается громкий голос, вызывающий юного конкурсанта на сцену. Витя бледнеет еще больше, берет скрипку, подходит к лестнице и медленно поднимается по ее ступенькам.

– Быстрее дуй на сцену, Паганюня! – слышит он вдогонку ехидное напутствие от одного из баянистов.

Отвечать на обидную реплику некогда, так как Витя уже занят другим делом. Он стоит посреди просторной сцены и ищет глазами своего фортепьянного аккомпаниатора Аллу Матвеевну. И не находит. Где же та, которая своим аккомпанементом должна заменять целый оркестр в «Концерте» Комаровского? Фортепьяно стоит и поблескивает черной лакированной поверхностью. А вот пианистки нет. Нет ее на сцене. Может быть, она задержалась в зале? Витя уходит со сцены и снова заглядывает в зал. Там ее не видно. Тогда он возвращается на сцену. В зрительском зале шум становится громче. Терпение зрителей иссякает.

– Давай, начинай! Не тяни кота за хвост! Валяй уж! – доносятся возмущенные голоса.

Витя еще раз окидывает сцену недоуменным взглядом, оглядывается назад и смотрит, не появилась ли аккомпаниаторша. Но тщетно. Ее нет. Делать нечего. Приходится начинать «соло», без сопровождения. Первые звуки скрипки звучат уверенно в притихшем зале. Но далее начинаются неприятности. Витя волнуется, так как не привык играть один без вступительных аккордов фортепьяно. Алла Матвеевна обычно кивками головы подсказывала ему, где вступать в игру после пауз. Ничего этого теперь не было. И Витя стал ошибаться, сбиваться, путаться. Несколько раз он останавливается, фальшивит. И, наконец, окончательно сконфузившись, останавливается, и, не доиграв до конца свой «Концерт», убегает со сцены. В ответ из зрительного зала звучат свист и шум. По пути со сцены недалеко от лестницы ему попадается директор музыкальной школы Иван Петрович.

– Витечка! Не переживай, сынок, ты совсем не виноват! Алла Матвеевна не смогла прийти вовремя, так как ее «приспичило». Ну, понимаешь, она была в туалете. Со всяким может такое случиться. В следующем конкурсе у тебя будет все нормально, вот увидишь! – успокаивает Иван Петрович будущего Паганини.

Весь следующий день Витя приходит в себя после позорного выступления в Доме пионеров. А уже дня через три и совсем забывает об этом происшествии. У юных талантов короткая память.

Лоботряс

Знаете, у меня сейчас очень хорошее настроение. Еще бы! Если к Вам приехал в гости любимый дядя, то какое у Вас будет настроение? А? То-то же! Вот и у меня солнце на душе. Вокруг лето, теплынь, пташки поют.

А мы с дядей прогуливаемся, не спеша, по главной улице города Миллерово. Я гордо поглядываю на прохожих, потому что ни у кого нет такого солидного, интересного и умного дяди. Он живет в Москве. Здесь проездом. Едет на юг отдыхать в отпуск. Я слушаю его с восторгом. Он очень образован, начитан и отличный рассказчик. Много знает таких вещей, о которых я не имею никакого понятия. Ходит он несколько косолапо, но это даже придает ему некоторое своеобразие. Скуластый, на голове вьются кудри. В разговоре имеет привычку часто употреблять фразу-паразит: «Неужели непонятно?». Сейчас дядя рассуждает об архитектуре городских зданий. Минуту спустя, между прочим, он интересуется моими планами на будущее. Я учусь в девятом классе, учусь почти на все пятерки, и скоро мне предстоит решить: куда податься? В институт, на завод или в армию? Дяде я отвечаю, что буду поступать в институт. Он некоторое время молчит, раздумывает. Затем я получаю от него приглашение ехать в Москву и поступать в МВТУ. Обещает помочь с поступлением. Его бывшая жена там работает преподавателем.

Проходит год. Еду поездом в Москву.

– Я покажу тебе Москву, – слышу я бодрый голос дяди, встречающего меня утром на Казанском вокзале. – Ты, главное, не бери в голову. Я все продумал. Днем ты готовишься к вступительным экзаменам, а вечером мы с тобой знакомимся со столицей.

– А куда мы пойдем сегодня? – интересуюсь я, испытывая легкое волнение от своего первого в жизни приезда в Первопрестольную.

– Я покажу тебе Москву с высоты птичьего полета. У меня на высотке на Котельнической набережной дружок работает. Он проведет нас на самую верхотуру.

– Ух ты, здорово! – восхищаюсь я.

Вечером мы с дядей, отдуваясь и кряхтя, ступеньку за ступенькой, одолеваем последнюю крутую внутреннюю винтовую лестницу высотки. И вот мы – на самой верхней площадке. Вид открывается просто сумасшедший – аж дух захватывает! Вот она какая – Москва! Красотища!

upload.wikimedia.org/wikipedia/commons/e/e4/Силаева.jpg

Следующий день я посвящаю подготовке к экзамену, но вечером дядя опять ведет меня смотреть Москву. Между делом дядя интересуется количеством выданных мне матерью денег. Удовлетворенный ответом, он ведет меня в ресторан «Жигули».

– Ты удивляешься, почему ресторан «Жигули»? Неужели непонятно? – вопрошает дядя. – Да это же самое знаменитое место на всю Москву. Ты должен знать столицу со всех сторон.

На следующий день вечером повторяется та же история. На этот раз «знакомство с городом-героем» продолжается уже в ресторане «Арбат». Он, оказывается, также чем-то знаменит. Между прочим спрашиваю об обещанной поддержке со стороны бывшей дядиной супруги, но дядя делает вид, что не понимает, о чем я спрашиваю. Через неделю он проговаривается случайно, что оказывается, она уехала в отпуск и помогать категорически отказалась.

Через две недели я не выдерживаю и ехидно спрашиваю дядю:

– А кроме питейных заведений в Москве больше нет никаких достопримечательностей?

Критика действует, и вот мы у Останкинской башни. Без особого энтузиазма рассматриваю это «чудо света». Запоминается один из гостей столицы, задравший бороду к верхушке башни и восклицающий:

– Вот это дура так дура! И ветер, гляди, ей нипочем! Стоит себе!

upload.wikimedia.org/wikipedia/commons/f/fb/Moscow_Ostankino_Tower_Details_09.jpg

Быстро пролетает месяц. Разгульно – экзаменационная жизнь подходит к финишу. Я уже очень хорошо «знаю» Москву и прекрасно ориентируюсь в расположении всех известных московских ресторанов и кафе. Деньги мои подходят к концу. Экзамены тоже. Мне кажется, что экзамены сданы неплохо. Конфуз, правда, выходит с физикой. Отвечая экзаменатору, путаю Бойля-Мариотта с Гей-Люссаком. Но шекспировской трагедии в этом не вижу и на что-то еще надеюсь. Однако итог получается неутешительный. На институтской доске со списками поступивших счастливчиков своей фамилии не обнаруживаю. Не добираю одного балла и готовлюсь к отъезду домой. В последний день перед моим возвращением восвояси, дядя горестно вздыхает, смотрит на меня с большим неодобрением и произносит:

– Почему ты не поступил в институт? Непонятно. У тебя же были все условия. А дома чем ты занимался целый год? Эх ты, лоботряс ты, лоботряс!

Старики

Миллерово (фото из личного архива)

Если вы решитесь объехать южнорусский городок Миллерово, к примеру, на «копеечке», не считаясь с тряской и болтанкой по разбитой шоссейной дороге со следами некогда положенного асфальта, то я вам искренне посочувствую. Что с вами случится? Сейчас расскажу. Туго придется. Но в утешение скажу – долго мучиться не будете. Городок больше похож на разросшуюся деревню, нежели на районный центр. На его периметр уйдет мало времени, так мало, что даже не успеете выкурить и пару сигарет. Сделав кружочек и, остановившись, например, на Заводской улице, конечно, с облегчением покинете машину. Наконец, убедитесь, насколько мал этот городок. К тому же удивитесь тишине улиц, особенно на окраинах. Однако тишина Заводской улицы покажется не вполне логичной. Заводская, а значит, где-то рядом должен располагаться завод, там должна звучать симфония скрежета колес перемещающихся по рельсам кранов, визг вертящихся шпинделей, свист шарикоподшипников, громкие с длительным эхом удары штамповочных молотов и тому подобные вещи.

Действительно, в начале улицы стоит давно не подновлявшаяся свежей краской, кирпичная стела с названием завода. Часть больших букв этой вывески отвалилась, из-за чего стела выглядит особенно жалко. Рядом с ней, буквально в ста метрах от истоков улицы, вы заметите старые корпуса механического машиностроительного завода, от которого еще двадцать лет назад было шуму и грохота, как ныне от строящихся башен «Москва-Сити». Сейчас же этот заводской район вместе с жителями наслаждается тишиной. Теперь бывший советский гигант еле дышит, помалкивает и ведет себя, как прилежный школьник на уроке ботаники.

Идёте далее, не спеша, по этой улице, внимательно разглядывая ее. Достигнув середины, невольно замедляете шаг, потому что поражаетесь видом одного дома. Его кирпичный фасад, опутанный морщинами трещин, всеми порами впитывает последнее тепло угасающей ласковой осени. Прохожий старик остановится рядом и заметит, что полвека назад дом выглядел франтом. Вы задумаетесь на минуту, представляя, как дом мог выглядеть раньше. На его крыше, наверное, поскрипывал от ветра веселый вертлявый флюгер-петушок; а прорезные ольховые карнизы, наличники окон и балясины на входной лестнице могли радовать соседей замысловатой вязью рисунка. И вы, может быть, окажетесь недалеки от истины в своих представлениях.

Нет сомнений, с годами, это жилище, подобно человеку, многое испытало, повидало и, в конце концов, состарилось. Деревянный петушок запропастился неизвестно куда. Наличники на окнах потускнели и растрескались от погодных перемен и неумолимого хода времени. Затем переводите свой взор ниже, ниже, – и вот возникает картина с забором. Замечаете, что он старчески беспомощно заваливается в сторону улицы и вот-вот рухнет, испустив последний дух. Никто уже и не помнит, когда беднягу, ощетинившемуся штакетником, последний раз ремонтировали или красили. Через прорехи в заборе видны участки огорода с остатками урожая красно-желтых помидоров, чахлые редкие кусты черной смородины да черноплодной рябины.

Временами доносятся жалобные скрипы входной калитки, дирижируемой теплым октябрьским ветерком, поддаваясь которому она, то отворяется, то захлопывается с неприятным глухим треском. Ну что же вы остановились? Смелее! Смелее входите через эту гостеприимную калитку во двор и далее поднимайтесь осторожно по небезопасным полусгнившим ступенькам в дом.

Заглянув в него, вы увидите, что в одной из комнат, служащей, видимо, гостиной, довольно сумрачно, несмотря на раздвинутые оконные шторы; и запах в ней стоит особенный, какой бывает, когда уборкой почти не занимаются. Пахнет не только пылью, но, кажется, и больницей.

На кровати у стены заметите старую женщину в лиловом потертом халате. Это – хозяйка дома, перенесшая инсульт полгода назад. Вы, человек, от внимания которого ничего не ускользает, также отметите ее растерянный и блуждающий взгляд; старческие, в синих прожилках, руки, беспорядочно и вяло перебирающие оборку одеяла. Также примечаете, что на прикроватной тумбочке в беспорядке лежат какие-то коробочки. Очевидно, это лекарства, догадываетесь вы и перемещаете взгляд поближе к краю тумбочки. Там лежит тарелка с нетронутой гроздью бледно-синего домашнего винограда. Ясно, больной нужны витамины.

Слышите какой-то шум и кряхтение в коридоре, вам становится неловко и вы прячетесь в одной из смежных комнат. Стоите тихо, чуть дыша, рядом с дверями и ожидаете, что произойдет дальше.

– Можно к вам? Здравствуйте, Мария Тимофеевна! – в комнату сначала робко просунулась самодельная сучковатая палка, осторожно прощупывающая неровности дощатого пола, потом показалась худая кисть руки, державшей палку, а затем появился и сам ее владелец, седоватый и согнутый чуть ли не в подкову старик.

Гость степенно снял фуражку, давно утратившую форму и цвет, при этом он внимательно ее разглядывал, словно видел в первый раз, и затем застыл почтительно у входной двери, ожидая, что скажет хозяйка.

Восьмидесятивосьмилетняя хозяйка повернула голову на голос, долго и растерянно всматривалась в сторону двери и не узнавала гостя. Наконец, она сказала:

– Я плохо вижу. Смотрю-смотрю… Это вы, Павел Никанорович?

– Я. Я это, Мария Тимофеевна, – отвечал старик, давний друг больной женщины.

– Павел Никанорович! Та проходите. Проходите же. Садитесь поближе. Вот стул. Садитесь. А я поднимусь немного в постели повыше, чтобы удобнее было с вами говорить, – женщина сделала несколько попыток приподняться, но сил недоставало.

Тем временем Павел Никанорович, передвигая больные ноги и опираясь на палку, подошел к кровати и сел рядом. Он опустил голову со спутанными редкими волосами и с минуту переводил дух.

– Вот, Мария Тимофеевна, иду с рынка и решил заглянуть на огонек. Месяца три я к вам не наведывался. Как ваше здоровье? – начал старик неторопливую беседу.

– Да как? Вот, Павел Никанорович, видите, лежу. Выздоровления нету. А вы как? – отвечала хозяйка.

– А у меня проблема. Я, Марья Тимофеевна, стал хуже слышать. Что-то со мной случилось. Таня мне говорит тихонько чего-то, а я говорю ей: «Что? Что?» А она мне говорит: «О! Глухая тетеря!» Я думаю: «Еще и ругается». Отвечаю: «Ну ничего! Подожди! Вот доживешь до моих лет!» Она по три-четыре раза мне повторяет, потом подходит к самому уху, вот так…, – и Павел Никанорович показывает рукой, насколько близко дочь приближается к его лицу.

Мария Тимофеевна, полулежащая в кровати, поправляет сползающую вниз подушку и с участием откликается на монолог друга:

– Ну что ж, она привыкла…

К чему она привыкла, остается неизвестно, так как Павел Никанорович продолжает рассказ:

– Да, да. Мария Тимофеевна, я хочу сказать, что…

В этот момент старика в свою очередь перебивает больная:

– Вот слово… Не могу вспомнить… хоть стреляй сейчас! – женщина вздыхает горестно и с возмущением машет рукой в сторону окна.

– Мария Тимофеевна! Я тоже стал забывать имена полководцев, актеров…

– Ну, тут… Не удивительно…

– Тут недавно посмотрел еврейский фильм по ящику. Еврейская постановка, еврейская вещь. Но актеры русские. В том числе Михаил Ульянов играл главного действующего героя. Молочника. Ну, смысл такой, что и евреям бедным тоже плохо. У него четыре дочки, у этого героя. Как выросли – определять, куда, что, как… И вот их рассунули кое-как там, а в одну влюбился богатый. И он уже приехал сватать: всё, значит, свадьба. Но нет. Ей, оказывается, нравится ее дядя. С юга, тут, то ли с Одессы приехал. Ну, а семейство миллионеров. И дядя богатый тот. Приезжает сюда к ним и вызывает этого еврея бедного, а он молочник. И вызывает его к себе. Он выходит к нему, встречает его. И тут брат и говорит, дядька того племянника, за которого дочку хотят выдать: «Кто ты такой? Ты поставлял молоко в этот дом, ну и масло. Так? Так. Спасибо тебе! Но знай сверчок свой шесток! Куда ты лезешь с дочкой? Ты представляешь, кто ты такой, и мы кто такие?» И он, бедный, знаете, потух. А всем кажется, что он гордый за дочку, за этот брак. И поплелся он, молочник этот, домой. Приходит… В-общем, финал постановки такой, что – вся эта жизнь жестокая, настолько она ничего не щадит. Ничего, ни положения… Есть карман?! Звенят рубли или доллары?! Значит, ты человек! Нет?! Всё! – и Павел Никанорович резко и широко провел рукой впереди себя. – Ну, Ульянов прекрасно играл. Но я сразу его понял с первых слов, как только увидел, лицо широкое, русское, и, хотя и загримирован он под еврея и разговаривает он так же, но интонация в голосе у него такая, что я сразу узнал Ульянова, и что это русский актер!

Мария Тимофеевна внимательно слушала Павла Никаноровича и согласно кивала ему головой, хотя она далеко не все поняла из того, что говорилось. Она выглядела очень довольной и уточнила у собеседника:

– По третьему каналу показали «Молочника»?

– Нет, по «Культуре» было, – отвечал Павел Никанорович.

– Вчера была прекрасная телепередача про Зинаиду Михайловну… Ой, а фамилию забыл, – вздохнул Павел Никанорович и замолчал на минуту.

Мария Тимофеевна воспользовалась паузой, взяла с тумбочки очки, одела их и приготовилась слушать рассказ далее.

– Она играла роль жены Григория Мелехова, – продолжал Павел Никанорович, утвердительно жестикулируя выставленной вперед ладонью левой руки.

– А-а, – подала голос больная, понимая, о ком идет речь. – Знаю, не помню, не помню. – Мария Тимофеевна качала головой.

– Зинаида… Мирошниченко, что ли? У нее на «ко» фамилия такая, – пытался припомнить старик.

– Ну… бывает, бывает. Известная…

– Да. Она прекрасно играла. И она вечер вела…

В этот момент в комнату заглянул лысоватый мужчина лет пятидесяти и спросил:

– Не Кириенко?

– Кириенко, да, да, спасибо! А мы уже забываем…, – благодарил старик подсказчика, который тотчас исчез из вида.

– Это племянник приехал, Виктор из Москвы, – пояснила Мария Тимофеевна для гостя.

– А-а, – понял Павел Никанорович и продолжил свою мысль. – И она так чудесно вела, Мария Тимофеевна! Такая эрудированная, такая умничка. Ну, своей жизни описание делала сама. Ей вопросы задают, она отвечает на них. Но так толково, так искренне, так просто. Знаете, как-то естественно все у нее получается. Но настолько это умно, талантливо, эрудированно, приятно слушать её. Она такой чудесный вечер провела. Так попса нам осточертела, и ведь совершенно глупая, гадость такая. А это такой родник, чистый, искренний, человеческий родник: и звенит, и переливается, и ласкает, и вода в нём вкусная… просто прекрасно!

Помолчали немного. Мария Тимофеевна поправила съехавшие с переносицы очки и сказала:

– По первой программе, по первой… Пугачевой хоть не стало… Пугачевой. Не заметили?

– Не стало… Она же там и завещание написала. Миллиардерша, Мария Тимофеевна, – и старик придвинулся несколько ближе к кровати.

– Ну, у нее же там… Ну… Где… Ну там… Вот где будут…, – больная пыталась вспомнить нужные слова.

– Кинофестиваль, – подсказал Павел Никанорович.

– Нет. Ну… Где готовят… готовят… это, – продолжала вспоминать слово Мария Тимофеевна, с возмущением к своему бессилию тряся ладонью по направлению к окну.

– А-а, в Сочах, – отозвался старик.

– Да.

– Это Олимпийская деревня.

– Да, там же у нее дом, – согласилась женщина.

– У нее дом, – шесть соток земли купила и дом. Он на миллионное состояние тянет…

– Да. Так, слава богу, что ее нету на первом…, – радуется больная.

Павел Никанорович на это высказывание заразительно смеется, наклонив голову, потом продолжает:

– Так вот. Задают вопрос Мирошниченко, то есть Кириенко Зинаиде Михайловне. А почему вы снимались в советских фильмах, прекрасно блистали, и талант у вас есть… и известность была у вас колоссальная… и почему вы не стали сейчас? Она и говорит: тогда были одна-две киностудии, и мы там все крутились… А сейчас, говорит, их сто, этих киностудий, они меня растиражируют… я так всем осточертею, что смотреть на меня не будут… Так вот Михаил… как его… Михаил… играл этих… мушкетеров. В шляпе, в шляпе в такой… черной… на «Б»…, – Павел Никанорович с горечью и досадой разводит руками.

– Ну ладно, ладно, я его представляю, – успокаивает друга Мария Тимофеевна.

Но Павла Никаноровича задевает за живое собственная забывчивость и он причитает:

– Ну как же фамилия его… Михаил… Михаил…

Заходит в комнату московский племянник и спрашивает, в чем загвоздка. Павел Никанорович объясняет.

– Боярский, – подсказывает Виктор и выходит из комнаты.

– Да, Боярский, – страшно радуется Павел Никанорович и долго и громко смеется. – Вот голова у меня… стал забывать…, – добавляет он.

– А помните? Я вам говорила…, – начинает мысль Мария Тимофеевна.

– Я вас перебью, простите, Мария Тимофеевна? – просит старик и продолжает своё. – Так он часто, почти на каждом сходбище вот этих нынешних попслеев, актерчиков вот этих… вот этой публики, постоянно он там, – и все время в шляпе, блистает… Так он осточертел, если б вы знали, Мария Тимофеевна!

Собеседница улыбается и крутит головой.

Павел Никанорович хмыкает и продолжает говорить о «мушкетере»:

– Да, был талант! Прекрасно все, – но в свое время. Был молод, блистал. А сейчас…

Павел Никанорович вдруг осекся, забыв тему разговора, и стал задумчиво смотреть в окно.

– Я вспоминала что-то… Вот как восемьдесят вам подойдет… будет… Почувствуете! – Мария Тимофеевна засмеялась коротко, так как наконец набрела в своей зыбкой расплывающейся памяти на любимую тему последнего года, тему возраста и здоровья, вернее, нездоровья, которые волновали ее теперь в гораздо большей степени, чем неправильное и несправедливое устроение современной жизни, ужасное телевидение, актеры и прочие, и прочие предметы.

– Мария Тимофеевна! Вы говорили, помню: до семидесяти лет мы еще здоровы, – Павел Никанорович с удовольствием подхватил актуальную тему здоровья-нездоровья, – и в семьдесят картошку сажала, всё делала, а когда за семьдесят перевалило… о… тогда… хо-хо-хо… И я теперь вспоминаю вас каждый день, Мария Тимофеевна! Говорю: «Таня! Как была бабушка права! Ха-ха-ха!».

– Да, да, да… – подтверждала радостно больная.

– А мне сейчас седьмой, семьдесят седьмой годок пошел.

– Ну, это седьмой еще… – повторила в раздумье Мария Тимофеевна и добавила тотчас, – а еще ж восьмой, Павел Никанорович!

Беседующие вдруг оживились, засмеялись и казались очень веселы. Павел Никанорович бодро, как о чем-то очень хорошем, продолжал:

– Мария Тимофеевна! Я не доживу до этого… Я чувствую – силы уходят… работы много, и я изнашиваю себя, изнашиваю. Заботы по дому…

– Да, верно, правильно, – соглашается больная и развивает тему дальше. – Заботы по дому, и дома работа… а-ай… – однако шибко развить не удается, слов не хватает. И тогда Мария Тимофеевна поправляет волосы и расчесывает их коричневым пластмассовым гребнем.

– У нас сократили объемы хозяйствования в нашем фермерском хозяйстве, – медленно и задумчиво произносит Павел Никанорович, но неожиданно разворачивает разговор в иное русло, наклоняет голову поближе к подруге и практически без паузы доверительным тоном сообщает:

– Нас теперь мучает и радует Илья. Год и три месяца ему. Шустрый пацан! Такой же… шкодливый!

– Хэ-хэ, – Марья Тимофеевна не удерживается от смеха.

– Мария Тимофеевна, наказание господне! – продолжает гость. – Ходи за ним следом – иначе где-то влезет, сейчас нашкодит.

– Ну так это ж… – комментирует больная, – ну это ж, господи…

– Возраст такой, – говорит Павел Никанорович.

– Возраст такой, – вторит ему Мария Тимофеевна.

– Он хочет всё знать, всё попробовать. Берет, бьет, и колет, и тянет, ломает… У нас такие дети не были, Мария Тимофеевна, – сокрушается Павел Никанорович.

– Ну, есть у тебя… – что-то хочет сказать больная.

Павел Никанорович перебивает подругу, продолжая:

– Сейчас включает телевизор, включает аппаратуру, у него каталка, держится за нее и… танцует! И мама танцует теперь, – старик при этом смеется, почти давится смехом, откашливается. – А так… мальчик очень непослушный… Вот скажешь: «Илюша! Нельзя этого делать!» Нет. Продолжает делать!

– Не те сейчас дети. Мы так послушные были… – отзывается Мария Тимофеевна.

– Печальное событие, Мария Тимофеевна… Плохо молодежь живет, недружно, – Павел Никанорович грустно покачивает головой.

– Молодые? – интересуется больная.

– Да, – кивает старик. – Очень плохо живут.

– Поэтому, наверное, и дитя такое… – предполагает Мария Тимофеевна.

– Наверное.

– Как они между собою… так дитя ж подражает…

– Ребенок получает всю информацию, – говорит старик.

– Конечно. Он еще маленький. Сколько ему?

– Год и четыре месяца, – отвечает Павел Никанорович.

– Ну, он же смотрит, как взрослые… к друг другу… Так он так же точно… так же точно…

– Да, Мария Тимофеевна, так же точно. На стол залезет, тащит, телевизору покоя нет, провода тянет, всё пытается включить.

– Да, – соглашается больная.

– Мы так и ходим за ним. Ограничиваем ему движения. Не подчиняется – в уголок! В уголке не хочет стоять – падает, капризничает. Я говорю: «Так, Илюша! Не будешь слушаться, посадим тебя в комнате одного и не пустим гулять». И он, Мария Тимофеевна, понимает…

– Да, понимает, – отзывается старая женщина, – он понимает, Павел Никанорович, и вот поэтому он ведет себя так.

– Он в истерики кидается, ревёт, орёт, рычит, только бы по его было, – печалится Павел Никанорович. – Как его подчинить, Мария Тимофеевна?

– А никак не подчинишь! – больная женщина, бывшая школьная учительница, категорична. – Обстановка такая…

– А обстановка такая, – старик не прочь обсудить тему, – недавно, буквально две недели назад, расходились молодые. Они собирали родителей, его родителей вызывали. Такой сход был родственников… Что ж вы думаете? Столько угрохали на свадьбу сил… А деньжищ? О! Все им говорят: что ж вы разбегаетесь? Мария Тимофеевна! Четыре часа кино идет… свадебное!

– Да, – понимающе кивает головой больная.

– Четыре часа! Включаем телевизор и смотрим, как венчались, как водились, и это… гуляние! Танцульки! Ведущие были наняты, музыка нанята, – Павел Никанорович загибает пальцы, – машины наняты, и помещение! И там, знаете, программа расписана, всем дали занятия, заботы. Всем! И молодым и гостям! Ну, прекрасно было! Говорю молодому: «Володя! Как было всё прекрасно! Мы ж вам оставили всё, а сами ушли… А теперь что? Что же вам мешает жить?» Пришел отец его, отремонтировал квартиру. Мария Тимофеевна, всё сделал: и туалет, и воду провел, и газ… Всё! Так отец пришел к ним и говорит: «Что вам еще надо? Ведь никаких забот!»

– Ну что, Павел Никанорович… Между собой ладить не стали или что? – спрашивает больная.

– Между собой не ладят, – задумывается и чешет в затылке старик. – Парень молодой еще. Ну, такой… За каждую мелочь цепляется! Там не так положила, там не так сделала, то сына не так накормила… Постоянные придирки. Это ее обижает очень. Вот эта мелочная опека такая… бесконечная… надоедливая. Вот это ж мы сели. Ну, давайте точки соприкосновения искать. Что вас сводит и что вас разводит? Но, самое главное, дитя при разводе… это самое. Ведь парень любит мальчишку!