Текст книги "Любовные похождения барона фон Мюнхгаузена в России и ее окрестностях, описанные им самим"

Впрочем, я отвлекся. Итак, подсказка нашего повара была воистину гениальной.

– Милые дамы, – сказал я. – В сложившихся обстоятельствах существует лишь одна возможность удовлетворить ваши естественные желания. Скоро начнется бой, а я солдат Ее императорского величества и могу в любую минуту принять героическую смерть. И потому прошу, ежели вас по-прежнему снедает страсть, подчиниться мне во имя вашего же блага.

С этими словами я взял под ручку самую высокую даму и, подведя ее к конской привязи, предложил принять позу игрока в чехарду (сим занятием на досуге весьма увлекались наши кирасиры). Потом попросил остальных дам построиться по росту, что вызвало некоторую неразбериху, потому что каждая из дам считала себя выше остальных, но тут уж мне пришлось вмешаться самым решительным образом и расставить дам по росту, определенному им Создателем. Однако и тут возникло некоторое замешательство.

Четыре дамы окружили меня – вид у них был взволнованный, и мне пришлось выслушать их, что, правда, удалось не сразу, поскольку говорили они, перебивая друг дружку. Суть их просьбы сводилась к следующему. Они дружны с давних пор и привыкли быть всегда рядом. А потому просят и теперь не разлучать их – поставить рядом, невзирая на различие в росте. Да и мужья их проходят по одному ведомству, так что и им разлучаться невмоготу. К тому же мужья их – люди в империи важные (тут они, кстати, и назвали знаменитые фамилии господ, с которыми я потом имел честь неоднократно встречаться на светских приемах. Да это были люди заметные и значительные. Кто в те времена – не знаю, как обстоят дела сейчас, – не слышал этих звонких имен: Пучков, Ле Онтье, Куроловов и Сученко? Вот только запамятовал, по какому ведомству они проходили), что лишь усиливает их аргумент быть рядом в том, что им предстоит.

Но я был непреклонен. Если не по росту, твердо заявил им я, то мне с прискорбием придется исключить их из числа претенденток на мое внимание. Госпожи Пучкова, Ле Онтье, Куроловова и Сученко вынуждены были занять в строю места, отведенные им природой.

Я прошелся вдоль выстроившейся внушительной колонны этих новоявленных игроков в чехарду и придал дамам подобающий предстоящему действу наклон.

Итак, все были готовы. Я еще раз оглядел этих отважных и чувственных дам, не побоявшихся заявиться сюда, на самый театр военных действий, пренебрегая опасностями, которыми была чревата подобная экспедиция. Но неожиданно все снова разрушилось. Потому что две дамы самого высокого роста, занявшие по моему распоряжению позиции в начале сего необычного строя, вдруг покинули свои места и обратились ко мне с пламенными протестными речами.

Они почему-то решили, что отведенные им места ущемляют их самолюбие и не соответствуют месту, которое они занимают в обществе. Потому как, заявляли они, с одной стороны, они вроде бы первые, но по существу оказываются последними, если они правильно поняли мои намерения. По их словам, получалось, что позиция в конце намного авантажнее позиции в начале. Не знаю, на чем основано было их заблуждение, будто они будут в чем-то ущемлены на том месте, которое я им указал, но я поспешил их заверить, что ничего подобного не имел в виду, и они тем скорее убедятся в справедливости моих слов, чем скорее вернутся на свои места. Тем более что нам, так или иначе, нужно торопиться – упаси бог, если враг сейчас предпримет серьезную атаку.

Без особого энтузиазма, но дамы вернулись на свои места.

А тут совсем некстати и в самом деле прибежал мой вестовой – доложить, что турки и впрямь предприняли серьезную лобовую атаку.

Я приказал им держаться до последнего, если будет совсем трудно – разбудить моего друга Василия Пердунова, а пока не мешать мне, поскольку моя честь не позволяет мне покинуть это ристалище, покуда я не выполню свой рыцарский долг, и уж тогда я смогу обнажить мое другое оружие – клинок дамасской стали – и присоединиться к ним на поле боя с врагом.

Вестовой убежал исполнять приказание, а я вновь обратился к моим дамам, которые, похоже, застоялись в своих позах и как породистые лошадки начинали бить ножками.

Теперь ничто не мешало мне удовлетворить их желание – быстро, увесисто и с удовольствием как для них, так и для меня, – к чему я и приступил немедленно, расположившись за последней из дам, которая сладострастно крякнула при моем вхождении. Другие завистливо обернулись на этот вскрик, но и им не пришлось долго ждать мига наслаждения – пройдя через первую, я вошел во вторую, в третью, в четвертую (что требовало от меня немалой виртуозности, так как приходилось попадать в цель с расстояния) – и все они, мои уточки, крякали от удовольствия.

Когда до меня донесся крик последней (или первой – как посмотреть) из них в этом ряду, той, что я поставил у конской привязи, и я полностью уверился, что не посрамлю чести рода Мюнхгаузенов, у меня отлегло от сердца.

Ни одна из дам не осталась обиженной – всем досталось, всем хватило, и я думаю, если бы их было и поболе, то и тогда никто из них не остался бы внакладе. Все они оказались нанизаны на мой вертел и ничуть не страдали от этого, напротив, словно просили поддать жару. Их сладострастные стенания были и в самом деле похожи на утиные клики, далеко разносящиеся по округе. Не удивлюсь, если они насторожили турок («Откуда тут не в сезон могли взяться утки, – возможно, думали они. – Не скрывается ли за этим какая-то подлая ловушка?») и ослабили их натиск.

Наши упражнения продолжались достаточно долго, чтобы окупить все труды моих милых прелестниц по упорным поискам иностранца, спасшего их от огня в морозную ночь более полутора лет назад. Да и я получил некоторую компенсацию, потому как после того происшествия у меня оставался осадок неудовлетворенности – шелковистые ягодицы не шли у меня из головы, как не идет из головы у рыбака осетр, сорвавшийся с крючка.

Должен сказать, что все вместе мы являли собой подобие некоего удивительно гармоничного музыкального инструмента, который, словно подчиняясь воле дирижера, исполнял сладострастную фугу, завершившуюся мощным аккордом – двенадцать утиных кликов, слившихся в один, и добавившийся к нему громкий стон, что вышел из моей груди. Так завершилась эта музыкально-акробатическая пиеса, к взаимному удовольствию всех ее участников.

А если у кого-то из читателей возникло сомнение в правдивости моего рассказа, то я приведу один убийственный аргумент, который исключит малейшие основания для сомнений такого рода (я уж не говорю о том, что внимательный и добросовестный читатель, сопереживавший мне в вышеописанных приключениях, не может сомневаться насчет моих мужских достоинств и способностей). Ежели ты, мой недоверчивый читатель, усмотрел ложь или преувеличение в моем рассказе, то позволь мне спросить у тебя: если это выдумка, то как можно объяснить, что крякнула последняя (или опять же первая – как посмотреть) из моих уточек? С чего это она тогда так сладострастно вихляла гузкой? Не слышу ответа… А не слышу его по одной причине: возразить-то нечего, потому что барон Мюнхгаузен ни на йоту не солгал и не преувеличил в своем рассказе…

Щедро и не жалея ни трудов, ни себя самого, сеял я свое семя на просторах великой Руси. Вот и мои шелкозадые уточки разлетелись по домам, неся в себе то, что было мною посеяно. Придет время, и взойдет моя поросль, и узнает ее мой читатель по моим повадкам и характеру, потому что сильна кровь Мюнхгаузенов и непременно должна проявить себя, если не в первом, так во втором, третьем, а то и в десятом поколении.

Усадив моих уточек в их карету и дав команду кучеру скакать скорее подальше от театра военных действий, я сам вскочил на коня и помчался к полю боя.

Не буду утомлять читателя описанием того сражения, скажу лишь, что победа была за нами, а сам я получил во время оного пять ранений, два из которых оказались смертельными, но, как уже знает читатель, я жив и по сей день, когда пишу эти мемуары. А за окном уже лето 1796 года.

Заканчивая повествование о турецкой кампании, не могу не сказать о Василии Пердунове, уже упомянутом мною.

Василий заслуживает отдельной страницы в моих мемуарах, потому что был он личностью выдающейся, и я не хочу, чтобы его след затерялся среди исторического праха.

Василий служил в нашем полку еще до моего появления в нем. Израненный за время долгой службы, он был отставлен по моему рапорту в январе 1741 года, получил хорошую пенсию и удалился в свою деревеньку. Дальнейшая его судьба мне неизвестна. А вот о его боевых подвигах я расскажу.

Уж не знаю, то ли природа решила наделить его способностями, согласующимися с родовой фамилией, то ли его предки получили сию фамилию за выдающиеся достижения в той области, которую она называет, но Василий и в самом деле был мастером сего искусства. Говорю «искусства» без малейшей иронии, потому что дар Василия превосходил самое богатое воображение.

Он был самым мощным оружием нашего полка, потому что одним залпом из своего жерла мог уничтожить несколько дюжин врагов. Поэтому мы берегли его как зеницу ока и прибегали к его помощи только в самых крайних случаях, когда нам грозил разгром от превосходящих сил противника.

Происходило это следующим образом: Василий становился на четвереньки и, обнажив зад, «накачивался», как он сам это называл. Со стороны казалось, что он сосредоточенно думает, на самом же деле он производил работу в своем кишечнике, которая продвигала газы к естественному выходу. (Для накопления очередной порции газов, достаточной для выстрела, ему требовалось обычно от пяти до десяти минут. Кто-то может сказать, что за это время враг мог провести успешную атаку. Это соображение, однако, не учитывает того обстоятельства, что первый выстрел ошеломлял врага настолько, что тот еще долго не мог прийти в себя.)

Когда «накачка» достигала требуемого значения, Василий командовал: «Поднимай!».

Надо сказать, что стоял он при этом на специальном поддоне, оснащенном четырьмя ручками, у каждой из которых находилось по специально обученному солдату. Они-то и поднимали Василия по его команде. За этим могла последовать команда «Пли!» или же, в зависимости от тяжести ситуации, Василий производил безогневой выстрел. В первом же случае еще один специально обученный солдат подносил горящий фитиль к выходному отверстию, и после выстрела огневой вал, сметающий все на своем пути, обрушивался на врага. И должен сказать, что из двух вариантов этот был наиболее гуманный, потому что уничтожал противника мгновенно. Во втором же случае, без запаливания, враги умирали в страшных мучениях от удушья, харкали кровью и раздирали себе шею. Прознав о нашем секретном оружии, турки из кож вон лезли, чтобы уничтожить его. Но мы берегли Василия. Со временем поддон оборудовали специальным щитом, имеющим отверстие с раструбом, это было призвано защитить мягкое место Василия, которое к тому времени уже было изранено до неузнаваемости. Если бы не наш полковой хирург, то сомнительно, что Василий вообще смог бы пользоваться этим местом по его прямому назначению.

Где ты теперь, мой друг Василий? Боюсь, что твои кости давно истлели на деревенском кладбище…

Убыточные утехи

(От В. Протова: здесь опять обнаруживается прискорбная лакуна в мемуарах барона и далее текст относится уже к 1744 году.)

…исполнение конфиденциальных поручений императрицы – одна из почетных обязанностей офицера Ее величества. Зимой или летом, днем или ночью, в холод или жару ты должен исполнять свой долг и по мановению царственного перста отправляться в путь. Впрочем, поручение, о котором идет речь, не было сопряжено со смертельными опасностями для моей жизни. И кирасирам, находившимся в моем подчинении, нечего было опасаться. Это поручение Ее величества свидетельствовало о том доверии, которое государыня Елизавета Петровна питала ко мне, хотя моя служба у нее и начиналась при обстоятельствах для меня не очень благоприятных.

(От В. Протова: здесь имеются в виду факты, относящиеся к опущенному в мемуарах периоду жизни барона, связанные с государственным переворотом 1741 года; см. об этом в «Исторической справке», которую издательство сочло уместным поместить в конце книги.)

Будучи вызван в покои императрицы, я получил распоряжение следовать в Ригу.

Поручение было столь деликатным, что императрица приказала мне хранить его в тайне вплоть до самого дня исполнения, дабы не вызвать нежелательных противодействий со стороны тех, кто всегда найдет повод для недовольства. И я хранил молчание, скрывая цель нашего похода от моих кирасир, которые, впрочем, верные своему долгу, не задавали лишних вопросов, а несли службу, как оно и полагается подданным Ее величества.

Не буду описывать долгого пути до Риги, хотя он и был насыщен всевозможными приключениями, которые могли бы удивить и позабавить читателя. Расскажу лишь о главном, а главное, конечно, ждало нас в конце пути.

Мы прибыли в Ригу за несколько дней до назначенного нам срока, и, разместив своих кирасир при местном гарнизоне, я снял себе комнатку в одном доме на рижской окраине неподалеку от пыльного тракта. При этом я выслал четырех своих кирасир на пять верст от западной окраины Риги со сменой их следующим нарядом через день и так далее до появления известных особ, завидев которых они должны будут во весь опор нестись ко мне, чтобы я соответствующим образом подготовился к великому событию.

Я же тем временем либо прозябал в своей комнатенке, либо муштровал на рижском плацу моих верных кирасир, либо сидел в одном из рижских кабачков, которые, как известно, славятся пивом, квашеной капустой и свининой, каковые для моих соотечественников (не исключая и меня) являются первейшими и вкуснейшими блюдами.

За окном кабачка дефилировали дамы, чьи осиные талии пробуждали во мне естественные желания, но, исполняя поручение императрицы, я не считал для себя возможным идти на поводу похоти. Однако природа не всегда готова соглашаться с доводами разума, какими бы основательными ни казались последние.

Поняв, что иначе мне не совладать с моей пылкой натурой и во избежание худшего, я отправился на поиски кого-нибудь, кто помог бы утолить мою жажду.

Рига – портовый город, полный искушений и мест, где за умеренную плату готовы удовлетворить любое ваше желание, а потому долго мне искать не пришлось.

Я увидел ее почти сразу.

Это было в самом центре Риги на площади у большого собора. Я зацепился за нее взглядом, и она сразу откликнулась на мой невысказанный зов – подмигнула и кивком пригласила следовать за нею.

Пройдя несколько саженей, она обернулась, чтобы убедиться, что я иду следом.

Несмотря на фижмы, искусственным образом заужавшие ее талию, скрыть ее пышную грудь было невозможно, тут не помогали никакие корсеты – она просилась на свободу из-под платья, словно связанный зверь, который тщится порвать путы. Впрочем, столь ли тщетны были попытки этого бюста вырваться на свободу, я не знал, потому что ощущение у меня возникло такое, что его природа сильнее любых ограничений.

Мне всегда нравились такие женщины – пышные, но не утратившие привлекательности. Она шла впереди меня неторопливой походкой, оглядываясь время от времени. Я не отставал от нее.

Идти нам пришлось недолго. Она остановилась перед небольшим двухэтажным домиком, еще раз повернулась, чтобы убедиться в том, что я здесь, открыла ключом дверь и, посмотрев на меня, вскинула бровь, словно спрашивая, решусь ли я перешагнуть порог. Увидев готовность на моем лице, она вошла внутрь, за ней последовал и я, после чего ее рука сдвинула щеколду, и, надо полагать, мы оказались в доме одни.

Не стану описывать то, что происходило между нами. Надеюсь, читатель достаточно осведомлен и искушен в таких делах, а если нет, то пусть оставит до поры эту книгу и идет набираться опыта. Я же не хочу тратить ни мое, ни ваше время на очевидные вещи. Скажу лишь, что в Вие (а именно так звали мою новую знакомую) я встретил одну из немногих женщин на моем жизненном пути, которая подходила мне идеально. Если с другими мне приходилось постоянно учитывать миниатюрность их форм в сравнении с тем орудием, которым наделила меня для любви природа, то здесь я мог действовать без опаски, потому что Вия готова была принять меня всего без остатка. И мне даже временами казалось, что природа обделила меня…

Наконец все кончилось, и мы без сил рухнули на горячую постель. Я ощущал прикосновение ее чуть влажного от испарины тела, слегка подрагивавшего воспоминаниями о только что пережитом. Я и сам долго не мог прийти в себя, а когда мои руки снова стали наливаться силой, с благодарностью провел пальцами по ее груди, пробежал по животу, добрался до влажного лона, с готовностью раскрывшегося при моем прикосновении.

И тут я совершил одну из немногих, но памятных ошибок на моем жизненном пути. Я углубился в сей порочный зев, и в этот миг фамильный перстень с надписью «любовь вечна» соскользнул с моего пальца и словно провалился в бездну. Я потянулся за ним, уходя все глубже и глубже – вот уже по локоть скрылась моя рука, потом по плечо, но пальцы шарили в пустоте, не находя искомого.

Этот перстень достался мне от отца, который получил его от своего отца, который получил его от своего… история этого перстня восходит ко временам Крестовых походов, когда мой далекий предок в рыцарском облачении и с мечом в руке ушел из дома ради праведного дела освобождения христианских святынь. Не мог же я теперь оставить его в сем непотребном месте, куда наведываются десятки, а то и сотни похотливых искателей сладострастия.

Я пожалел, что у меня нет свечи, но все же спустился в изножье кровати и головой вперед проник туда, где только что вела тщетные поиски моя рука. Я продвигался все дальше и дальше, не встречая особого сопротивления на пути. Так, наверно, проникает в свою нору лис – сначала пригнувшись на лапах, а потом, попав в более широкие пространства, вставая в полный рост…

Да, уважаемый читатель, преодолев некую узость, этакие Дарданеллы, я оказался, в Средиземноморье, где вполне мог встать в полный рост. Я огляделся. Здесь было довольно светло, хотя я бы и не сравнил сию атмосферу с солнечным днем. Но свечи, о которой я подумал в начале моего предприятия, мне здесь не надобилось. Я находился на некоем подобии полянки, по краям которой росла то ли высокая трава, то ли кустарник. Еще дальше виднелись вроде бы деревья. И тут я с ужасом понял, что поиски моего перстня здесь будут делом совсем не простым. Кто искал иголку в стоге сена, тот поймет, что я имею в виду.

Однако девиз Мюнхгаузенов: «Никогда не терять надежду!», и потому я, опустившись на колени, принялся обшаривать поверхность того, на чем находился. Не могу сказать, была ли это травянистая дернина или что другое. Да меня это и не интересовало – я просто обшаривал сажень за саженью в поисках моей фамильной реликвии.

Могу сказать, что упорству моему мог бы позавидовать любой Сизиф, потому что задача передо мной стояла не менее тяжкая. Попробуйте проползать на коленях пространство полкового плаца, прощупать его до последнего дюйма, а не найдя ничего, оглянуться и увидеть, что поле поиска отнюдь не ограничивается означенным плацем, что вокруг – пространства необозримые, и на поиски, которые в результате вполне могут оказаться тщетными, может уйти вся жизнь.

Но я никогда не позволял отчаянию брать верх надо мной. Поднявшись на ноги, я направился вперед – то ли к рощице, то ли зарослям кустарника. Под ногами у меня слегка хлюпало, на основании чего я сделал вывод, что почвы тут болотистые. Воздух был теплый, даже слегка душноватый, с каким-то неприятным спертым запахом, от которого у меня свербело в носу.

Наконец я добрался до зарослей и едва успел в них войти, как увидел двух офицеров в гусарских ментиках. Они сидели с грустным видом прямо на болотистой травке, один из них курил чубук, а другой испуганно озирался.

– Господа, несказанно рад этой неожиданной встрече. Позвольте представиться: барон фон Мюнхгаузен, поручик кирасирского Брауншвейгского полка.

Они тоже назвались, после чего я спросил о цели их пребывания здесь.

Оба тяжело вздохнули, переглянулись, потом один из них – тот, что с чубуком, – посмотрел на меня.

– Видите ли, поручик, – сказал он, – мы тут ищем одного человека. Без него мы вернуться ну никак не можем.

– Если вернемся без него, полковник отправит нас на гауптвахту, – с тяжелым вздохом добавил другой.

– Это наш ротмистр, кого мы ищем, – уточнил первый, глядя на меня просящим взглядом, будто в моих силах было помочь ему в сем затруднительном положении. – Он вот уже три недели как пропал, а две – мы его здесь ищем.

Я развел руками.

– Господа, я сам в затруднительном положении и оказался здесь исключительно в силу неудачно сложившихся обстоятельств, а не по доброй воле. С трудом могу себе представить ситуацию, в которой кто-то в здравом уме и трезвой памяти мог бы отправиться в такое место. Но если в моих силах помочь вам, я буду рад оказать вам любую услугу. С другой стороны, если вы можете помочь мне, благодарность моя будет безмерна.

Они вопросительно посмотрели на меня.

– Господа, не видели ли вы здесь моего перстня? Это фамильная ценность, которая дорога мне. И я бы не хотел ее потерять.

– Перстня? – ухмыльнулся чубук. – Это все равно что искать рыбу в океане. – Он повел рукой, имея в виду бескрайность места нашего пребывания. – Да я вам скажу по секрету, любезный барон. Мы бы уж предпочли гауптвахту, да не знаем, как отсюда выбраться. Тут все так запутано. Мы то ли ходим кругами, то ли углубляемся куда-то. У меня даже начало возникать сомнение – тот ли вход мы выбрали, может, нужно было воспользоваться соседним. Может, наш ротмистр именно там и обретается? Вот вы, к примеру, вполне уверены, что погрузились туда, где находится ваша потеря? И куда вы собираетесь направить свои стопы далее? И знаете ли, как в конечном счете выбраться отсюда?

Его вопросы повергли меня в задумчивость. Я поначалу не обратил внимания на слова офицера: «Он вот уже три недели как пропал, а две – мы его здесь ищем», а тут они как обухом ударили меня по голове. Если они за две недели не смогли найти огромного ротмистра, то мои шансы найти маленький перстень были вообще ничтожны. К тому же и двух недель у меня не было. За мной в любую минуту мог явиться посыльный. Мало того, я впервые за все время моего пребывания здесь посмотрел на себя и увидел, что разгуливаю в одном исподнем. Впрочем, удивляться тут было нечему: я ведь никоим образом не рассчитывал столкнуться здесь с кем-либо.

Я в душе уже простился с перстнем, понимая, что его мог найти кто-нибудь и взять себе или же он мог попасть в такую складку местности, что его ни в жизни не найти. Конечно, если бы я догадался взять с собой моего коня, то возможностей у меня было бы поболе – я смог бы за считаные часы прочесать окрестности, но пешком…

– Что ж, господа, – сказал я, – не смею вас больше беспокоить, позвольте откланяться. – С этими словами я развернулся и пошел прочь, намеренно проигнорировав вопрос о том, куда я собираюсь направить свои стопы. Я знал, куда их направлю, но боялся создать толкучку в той стороне, а потому ушел от ответа.

В предусмотрительности мне не могли отказать даже мои враги. Не подвело меня это мое качество и на сей раз. Я, хоть и явился сюда в исподнем, но по какому-то наитию прихватил с собой мешочек с лесными орешками, который был привязан к бечеве, удерживающей на мне исподнее. Продвигаясь по этим немереным просторам, я через каждые десять шагов кидал орешек и теперь, хоть и не без труда, отыскал путь назад.

С трудностями я встретился и в «дарданеллах», которые не желали меня пропускать в обратную сторону, всячески препятствуя моему продвижению.

Я представил себе мышонка, который пытается вырваться из пасти проглотившей его гадюки, а та проталкивает его в себя кольцами своего естества. Не знаю, в какой мере справедливо мое сравнение с мышонком, но вот насчет гадюки у меня было твердое убеждение. По крайней мере в тот момент.

Наконец я все же выбрался наружу, чувствуя себя при этом преотвратительно – и не только из-за потери перстня. Вся атмосфера того места, в котором я пробыл некоторое время, видимо, никак не шла на пользу настроению. К тому же я был весь в какой-то пахучей жиже, а поскольку мне предстояло надеть мой мундир, от этого страдала и моя офицерская честь. Однако делать было нечего.

Я облачился в свою форму и с саблей на поясе почувствовал себя несколько увереннее.

Мне пора было уходить, но моя новая знакомая мирно похрапывала на кровати, а я считал себя не вправе уйти, не простившись.

– Мадам, – позвал ее я. Ответом мне был только еще более громкий храп. – Мадам! – чуть не крикнул я. Храп прекратился, и мадам, имя которой я уже успел забыть, устремила на меня взгляд своих голубых глаз. – Позвольте откланяться. Я полагаю, мой перстень будет достаточным вознаграждением за ваши услуги, а потому денег вам не предлагаю.

Мадам поднялась на кровати, протерла глаза и уставилась на меня недоуменным взором. Но барона Мюнхгаузена так просто не проведешь. Уж он-то знает, как умеют строить глазки женщины.

– Только не делайте вида, милая, что не понимаете, о чем идет речь. Вы все прекрасно знаете.

Наконец ее взор обрел более осмысленное выражение.

– Я не понимаю, о чем вы говорите, сударь. Как офицер и порядочный человек вы должны расплатиться со мной по тарифу. За три часа предоставленных услуг. По пяти копеек за час.

От такой наглости у меня перехватило дыхание. Мало того, что цена была явно завышена и я лишился фамильной ценности, меня еще и пытались выставить непорядочным человеком!

Вынести этого я не мог. Достав из кошелька три пятака, я бросил их на стол и со словами: «Подавитесь, сударыня» вышел вон, хлопнув дверью. Я зарекся на будущее связываться с дамами слишком уж легкого поведения – от них, помимо удовольствия, можно получить еще бог знает что и лишиться последнего.

Правда, солдатская жизнь такова, что ты себе не принадлежишь. Получаешь приказ и можешь оказаться в таких местах, где и для желудка-то пропитания не сразу сыщешь, не то что лакомства для своего детородного органа. Так что зарекаться можно сколько угодно, но жизнь берет свое и иногда делает это в совершенно неожиданных формах, что приводит к последствиям, которых ты день назад и представить себе не мог. Но об этом моя следующая история.