Текст книги "Все пули мимо"

18

Ох, и долго нам ждать пришлось! Часа полтора – за окном и смеркаться стало. Сашку хорошо – в кресле развалился, а я на стуле сталинском всю задницу себе отсидел. На спинку нормально не откинешься – прямая она, зараза, что стиральная доска, и каждый позвонок мой на ней чувствуется, да и на сиденье жёстком больше пяти минут в одном положении не усидишь. А встать нельзя, чтоб ноги размять, – знаю, тут же Сашок окрысится, мол, перекрытия здесь настолько звукопроницаемые, что мышь на пятом этаже по полу пробежит, а на первом слышно. От такого удовольствия я потихоньку-полегоньку полбутылки коньяка высосал. Плевать мне на ментов – уже и пятьсот баксов готов им отвалить, лишь бы «посиделки» эти чёртовы побыстрее закончились.

Наконец, когда уж совсем стемнело, запиликал пейджер в кармане Сашка. Вытаскивает его Сашок, подсветку экрана включает, читает.

– Всё, – говорит, – минут через десять хозяин квартиры заявится.

– Между прочим, – как бы походя, замечаю я, – все соседи пиликанье твоей штучки слышали.

Ничего Сашок не ответил, только носом засопел рассерженно. Уел я его таки.

Продолжаем сидеть, ждать. Действительно, десяти минут не проходит, как слышу, в двери замок щёлкает, хозяин в квартиру входит, свет включает, дверь изнутри запирает да цепочку набрасывает. Зачем, спрашивается? В квартире и брать-то нечего – кому такое хламьё приглянуться может? К нему без брезгливости и не притронешься.

Как понимаю по шороху, снимает клиент в прихожей курточку свою или плащик – уж и не знаю, что у него там, – в комнату заходит и свет включает. Да так с ручонкой поднятой у выключателя изваянием и застывает, нас узрев. Гляжу на него: маленький, тщедушный, лысенький, в очочках. Ну, в общем, по одному виду понятно, какой национальности. Бледный весь, испарина на лысине выступила, но глазки за очочками бегают. Не совсем, видно, обделался, соображает, как бы дёру дать. Куда, дурашка?! Цепочку-то сам только что набросил, а телом дверь прошибать не с твоей комплекцией…

– Мы уж вас, Моисей Сигизмундович, заждались! – радушно приветствует его Сашок. – Вдвоём пить как-то пресно, присоединяйтесь, третьим будете. Впрочем, что это я так официально? Если не ошибаюсь, вас в институте ведь не по паспорту, а так, по-свойски, Михаилом Семёновичем кличут? Будьте добры, Михал Семёныч, составьте нам компанию.

Гляжу, клиент наш в себя приходит, видно, о письмеце своём вспомнив, улыбаться ехидно начинает.

– Пгочиму и не випить, есги пгедгахают? – хорохорится Моисей Сигизмундыч, подходит бодренько к столику и садится. Акцент у него ещё похлеще внешности национальность выдаёт – просто поразительно, как у Сашка язык поворачивается его Михаилом Семёновичем называть.

Наливаю ему полстакана коньяку, но Сашок журит меня:

– Не-ет, так не годится. Опоздавшему штрафную положено.

Доливаю Моисею Сигизмундычу по самую каёмочку, себе в стакан остатки плещу. И на палец не получилось – слёзы на донышке. Знал бы, что такой расклад будет, две бутылки коньяка взял бы.

Держится Моисей Сигизмундыч ничего, хотя и видно, что наглость его напускная. Но стакан поднимает уверенно, рукой крепкой, ни капельки не проливает.

Сдвинули мы стаканы, Сашок, естественно, с «пепси», а вот тут уже Моисей Сигизмундыч совсем по-хамски себя вести начинает.

– Са миё исбгание! – тост провозглашает и пить начинает. По-нашему пьёт: степенно, спокойно, уверенно, не торопясь стаканяру в себя вводит. С явным удовольствием. Просто любо-дорого посмотреть.

– Вы уж простите, что без закуски, – Сашок говорит. – Не знали, что в холодильнике у вас шаром покати. Может, хоть эта «конфетка» вам жизнь скрасит?

Здесь Сашок письмецо заветное из кармана достаёт и на стол бросает.

А Моисей Сигизмундыч как раз последний глоток в себя вводит. Скосил он глаза, письмо признал, и «конфетка» ему поперёк горла стала. Да так, что последний глоток у него изо рта, словно из пульверизатора, туманом капельным брызнул. И всё Сашку на брюки многострадальные. Хорошо, не в морду.

– Что же вы так реагируете, – морщится Сашок, через столик перегибается и отечески начинает Моисея Сигизмундыча по спине похлопывать. – Так и до инфаркта недалеко.

А того согнуло в три погибели, кашляет он, остановиться не может.

– Гадно вам, – наконец справляется с кашлем Моисей Сигизмундыч и руку Сашка отталкивает. – Пгишги мине контшать, так дегайте свиё дего, и нечихо югодствовать!

– Ну что вы, право слово, Михал Семёныч, – укоризненно головой Сашок качает. – Если бы кончать пришли, то пить бы с вами не стали. У нас мно-ого других способов есть. Попроще и подешевле.

Выпрямляется на стуле Моисей Сигизмундыч и в глаза Сашку прямо смотрит.

– Так шо ви от мине хотите? – в чисто национальной традиции вопрошает он и ручкой так это эмоционально машет. – Всять у мине, сами витите, нечихо.

Но Сашок паузу держит, пальцами по столику многозначительно барабанит. Тогда я достаю сигареты, закуриваю с удовольствием и дым прямо в лицо Моисею Сигизмундычу пускаю.

– Токи бис этих штучик! – чуть не взвивается он.

– Поговорить мы пришли, – наконец отвечает на его вопрос Сашок. – И договориться по-хорошему. Как вы сами понимаете, – доверительно понижает голос, – выбор у вас небольшой. Или – или… А вот того третьего «выбора», за который вы тост провозгласили, нет.

Набычился Моисей Сигизмундыч, руки на груди скрестил, на нас исподлобья косяки бросает. Губами сомкнутыми жуёт. Думает.

– Гадно, – соглашается в конце концов. – По-хогошему, так по-хогошему. Но я догохо пгодаюсь. Гутше умегеть, чим так шить!

– А что же вам родина ваша историческая не помогает? – язвит Сашок.

– Ни ваше дего! – огрызается Моисей Сигизмундыч. – Пгишги покупать, так покупайте!

– Хорошо, будь по-вашему, – говорит Сашок и объявляет: – Торги начинаются. Наша цена такая – завтра утром вы идёте в избирком и снимаете свою кандидатуру. Затем рассчитываетесь с работы, ровно в шесть вечера садитесь в самолёт и прямым рейсом улетаете в Хайфу. Навсегда.

– Пганятно, – сварливо кривит губы Моисей Сигизмундыч. – И шо я буду с этохо иметь?

– Хибарку в земле обетованной на берегу синего моря, – говорит Сашок и бросает перед ним фотографию двухэтажного коттеджа из пакета Бонзы. – А это вот документы на хибарку на ваше имя, – кладёт рядом бумаги гербовые.

Посмотрел всё внимательно Моисей Сигизмундыч, довольно головой покивал, но – вот уж национальность в нём сказывается – мало ему.

– А на шо я там шить буду?

– Это на первое время, – выкладывает баксы Сашок, – а дальше уж сами.

От такого оборота дел Моисей Сигизмундыч совсем поплыл, счастье своё учуяв. Но, тем не менее, хватки своей национальной не теряет.

– А как ше я савтга угечу? Мине паспогт делать надо, вису погучать…

– Завтра, как с работы рассчитаетесь и из института выйдете, паспорт, визу и билет на самолёт вам вручат.

– Эхе, эхе, – кивает головой Моисей Сигизмундыч что болванчик китайский. – А…

– А всё, – ласково так обрывает его Сашок. – Больше ничего. Или…

– Та шо ви, шо ви! – отмахивается Моисей Сигизмундыч, словно мух от лица отгоняет. – Хте это витано, штопи евгей от такохо шастя откасывагся? Сог'асен я, сог'асен!

– Тогда это дело надо обмыть, – улыбается Сашок и на бутылку шампанского кивает. – Открывайте, Михал Семёныч.

Как, оказывается, у мужика руки трястись могут! От края до края Моисей Сигизмундыч бутылку по столику прогнал, всё ухватить не мог. Но наконец за горлышко поймал. А как открыл, так полквартиры шампанским залил и себя окатил. Что удивительно, нас от брызг уберёг – зауважал, что ли?

С грехом пополам разлил остатки по стаканам, двумя руками свой охватил, над головой поднял. И видно, что пьян он уже в стельку. Ему и коньяк пить не надо было – он от такого «торга» и так бы закосел.

– Ваше сдоговье! – провозглашает.

– И чтобы о нашем договоре никто не знал, – словно продолжает тост Сашок. – На работе объясните, что, мол, дядюшка богатенький у вас в Израиле объявился.

– Шо ви, шо ви! – клянётся Моисей Сигизмундыч. – Ни боше мой! Я буду нем как мохила!

– Тогда смотрите, чтобы наречие «как» не превратилось в предлог «в», – остужает его Сашок. – Учтите, в случае чего, мы вас везде найдём.

– Ни боше мой, как ви мохги так думать?! Ни боше мой… – божится Моисей Сигизмундыч и залпом выпивает. Затем глядит на нас полоумными от счастья глазами и внезапно ничком, мордой вниз, падает на пол.

Я недоумённо перевожу взгляд на Сашка. Во штуку клиент учудил – уж не окочурился ли от счастья?

– А он, случаем, не того..? – спрашиваю.

– Нет, – усмехается Сашок. – Ты прислушайся.

Слышу вначале из-под столика чмоканье какое-то. И вдруг оно сменяется таким богатырским храпом, что невольно кажется, будто там не тщедушный Моисей Сигизмундыч валяется, а громадный амбал, как два Сашка вместе взятые.

– Всё, идём, – встаёт с кресла Сашок. – Бутылки в пакет сложи, с собой заберём. А стаканы помой.

– Это ещё зачем? – возмущаюсь.

– А сдашь бутылочки-то, хлебушка деткам купишь, – язвит Сашок, но неожиданно в лице меняется и зло цедит: – Сколько тебя учить можно?! «Пальчики» здесь наши, «пальчики»! Знаю я их натуру. Сегодня Христом-богом клянётся, а завтра за тридцать сребреников… Впрочем, – бросает он взгляд на тело на полу, – этот-то вряд ли… Но бережёного и бог бережёт. Так что, действуй.

19

Едем домой, а меня, честно говоря, оторопь берёт. Какие бабки Бонза на ветер бросает! Ведь коню ясно, что Сигизмундыч ему не соперник, а вот поди ты… Чёрт разберёт эти политические игрища. Может, за Сигизмундычем сионизм международный сонмом толпится? Так непохоже, наш он еврей, совковский – коньяк вон как жлоктал да и в квартире нищета что у последнего русского… Одним словом, россиянин.

Но, с другой стороны, с чего бы это Бонзе быть таким щедрым? Ох, не любит Хозяин баксами швырять! Короче, не вытерпел я и Сашку напрямик вопрос этот каверзный задаю.

– Ты в покер играешь? – вместо ответа, спрашивает Сашок.

– Могу…

– А может такое быть, чтобы крупье в казино тебе четыре туза с джокером с первого раза сдал?

– Да ни в жисть… – мямлю ошарашено. – Но при чём…

– При том! – что ножницами обрезает мой вопрос Сашок. – Чтобы на ломберном столе колода краплёная появилась, нужно либо казино на корню скупить, либо крупье хорошо подмазать. Понятно? Причём подмазать очень хорошо!

Ни фига я его мысль заумную не просекаю, но переспрашивать не решаюсь, хотя мои сомнения насчёт непонятной щедрости Бонзы Сашок никак не рассеял. Видел я однажды случайно, как Хозяин писаку моего отшил (я тогда с писакой ещё не познакомился). Пришёл, значит, писака денег просить, то есть спонсирование клянчить, чтоб, мол, на семинар какой-то съездить. Двести баксов всего. И так он, и этак вокруг Бонзы вьётся, всё по имени-отчеству величает: «Антон Андреич, Антон Андреич… А вы помните… А вы знаете…» И всё ему больше про творчество своё талдычит да лауреатства многочисленные. Ну и Бонза от него не отстаёт, тоже соловьём заливается: «Как же, как же… помню… А вот эта повесть у вас… М-да… Или вот эта…» Со стороны посмотришь – ну не разлей вода, так друг друга уважают да почитают. Бонза писаку до дверей провожает, что гостя дорогого, руку долго трясёт, по плечу похлопывает: «Мы ваш вопрос непременно решим… а как же иначе?!.. Наш известный… достопримечательность города… Всенепременно…» Но только выпроводил Бонза писаку, елейную улыбочку с морды стирает и Сашку мимоходом бросает: «Этого, – на дверь указывает, – больше и на порог не пускать!»

Встретил я писаку потом в подземном переходе, где раньше Пупсик стоял. Точно Бонза сказал: «достопримечательность города». Стоит он среди бомжей, шляпу перед собой держит. Но голову так гордо задирает, что в шляпе и медяка ломаного нет.

Остановился я напротив, смотрю. А он заметил, что чьё-то внимание привлёк, ещё больше подбородок кверху задрал и приосанился даже, будто арию исторгнуть из себя надумал. Ни дать, ни взять изваяние совковское, только в руку бы вместо шляпы отбойный молоток или кувалду с серпом.

– А ты пиво пьёшь? – спрашиваю напрямик. Чего-то захотелось мне с бывшей элитой совковской пообщаться, узнать, что там у него за шарики-ролики в черепушке вертятся и каким образом. Раньше-то, при совке, недоступными оне были, а сейчас один гонор остался. Либо бери тёпленьким да голыми руками, либо плюнь-разотри и иди дальше.

Одарил он меня взглядом спесивым, будто я матом при дамах светских загнул, и отвечает штилем высокопарным:

– …и самогон тоже.

Ну, повёл я его в забегаловку ближайшую. Угостил, накормил. Пьёт он изумительно – Пупсик бы видел, точно в осадок бы выпал и мне потом его всю жизнь в пример приводил: мол, учись, как у человека этикет супротив твоего моветона поставлен! Взял писака пивную кружку с водярой двумя пальчиками, мизинчик отставил и с таким эстетическим удовольствием дозу в организм ввёл, что кадык ни разу не дёрнулся! Словно на приёме у королевы английской, а не в пивной заблёванной. А чебурек чёрствый как вкушал! Точно блюдо заморское, доселе у нас не виданное да особо изысканное. Амброзия, одним словом, а не тесто недожаренное с дохлятиной. По кусочку миниатюрному отламывает, на язык кладёт и при этом разговоры так ведёт, будто во рту у него и нет ничего. И чешет языком складно так, словно песню поёт, и в то же время столь заковыристо, что уследить за мыслью невозможно. У меня аж голова кругом пошла. Короче, сразу видно – не нашего круга человек, не от мира сего.

Тут я возьми и ляпни:

– Да с такой головой, таким знанием жизни я бы на вашем месте сейчас бабки лопатой грёб!

Посмотрел он на меня ясным соколом да молвил слово веское:

– Не царское это дело в нужниках копаться. Где вам понять, что такое в эмпиреях высоких витать!

Здесь мозги у меня совсем размягчились. Уж и не помню, то ли я писаку упросил, гением его пришибленный, то ли он меня исподволь так настроил, что я согласился, но взялся он жизнеописание обо мне потомкам оставить. Появляется он теперь передо мной раз в неделю что чёртик из бутылки, кипу листков, на машинке отпечатанных, суёт, двадцать баксов жестом королевским берёт и исчезает. Честно говоря, не читаю его писанины. Боюсь. Раз попытался, пару строк осилил – вроде бы действительно обо мне, но такая там слововязь, что голова снова, как в пивной, закружилась. С тех пор складирую я своё «жизнеописание» в тумбочке и на ключ запираю. Авось потомки осилят…

20

Меж тем жизнь крутым кипятком заварилась. И чем ближе выборы, тем варево круче. Хотя, по нашим сводкам – сплошная тишь да благодать.

Бонза от таких известий с каждым днём всё мрачнее ходит. И на Сашка уж не кричит, а змеёй шипит, слюной брызжа: «Не может быть, чтобы в столице обо мне молчали. Ни одной статьи в газете, ни одного слова в кулуарах власти. Где твои информаторы – взятки маленькие даёшь?! Ведь знаю, что я для Центра – кость поперёк горла!»

Вначале Сашок ещё возражал – мол, ФСБ стала жёстче работать, но затем только отмалчивался. Действительно, а что скажешь – у Бонзы деньги крутые, но и в верхах тоже не нищие сидят, транснациональными корпорациями ворочают. Тут уж совсем другая политика, не наша, областная, а международная. Совсем другой подход нужен.

Наконец не выдержал Сашок и после очередного «наезда» Бонзы возьми и брякни:

– Отсутствие информации – тоже информация.

Выпучил Бонза на него глаза, побагровел, что твой свекольник, и ка-ак взорвётся:

– Это ты меня учишь?!! Может, ещё добавишь: «информация к размышлению»?!

И дальше как пошёл матом чесать, что у меня челюсть от восхищения отпала. Минут пятнадцать над Сашком изгалялся, при этом ни одного слова печатного и ни одного повтора. Во выдал! Доходили до меня слухи, что во времена парусного флота существовал «боцманский загиб» – непревзойдённый образец идиоматического творчества великорусского, – но как-то в эту легенду не очень верилось. А вот, поди-ка, довелось собственными ушами услышать. Жив наш фольклор – это диамат в бозе почил, а мат бессмертен!

Выговорился Бонза, пар стравил и по своим избирательским делам в город укатил. Но не зря в народе говорят: как аукнется, так и откликнется. Не прошло и часа, как после его «взрыва» словесного настоящий приключился. На трассе ровной, под его машиной. Хорошо, лимузин у него бронированный – жив остался. Видел я потом лимузин этот – ни колёс, ни капота, всё к чёртовой бабушке оторвано, одна коробка салона осталась. Шофёра с сотрясением мозга и множественными переломами в больницу отвезли, а Бонза лишь синяками отделался. Правда, два дня потом что пришибленный ходил – голова трясётся, глазки затравленно бегают, а сам молчит что глушённая рыба на поддоне у «челноков».

Ментов и эфэсбэшников к «фазенде» понаехало видимо-невидимо – следствие, мол, вести, – но Сашок их на территорию не пустил. И правда, а чего им здесь делать-то? Пусть на месте происшествия всё выясняют, а свидетелей, коль приспичит, к себе вызывают. Уж кто-кто, а наш отдел знает как облупленных этих самых блюстителей порядка с «чистыми руками, горячим сердцем и холодной головой» – самые криминализированные структуры в стране. Порой на десятерых хозяев работают и с каждого свой интерес имеют. Их пусти – чо им надо к стене, полу или потолку прилепят, и тогда уж точно мозги Хозяина со штукатурки соскрёбывать придётся.

Ребята из нашего «оперотдела» забегали, засуетились, что тараканы, дихлофосом опрысканные. Но, что удивительно, опять ноль информации. Слухов досужих, конечно, по городу с три короба – о чём только не судачат, какие только предположения не высказывают, – а вот конкретности и намёка нет. Впрочем, на одном все сходятся – ниточка в столицу тянется. Но к кому именно – здесь обрыв. Правда, я, не будь дураком, через Пупсика выяснил, но, естественно, об этом ни гу-гу. Нечего попусту подставляться.

Тем временем в прессе шумиха началась такая, что ни в сказке сказать, лишь пером накропать. Дождался-таки Хозяин известности. И как только местные да столичные газеты покушение на думского кандидата ни интерпретировали! Договорились даже до того, что, мол, он сам на себя это покушение устроил, чтобы очки в предвыборной гонке набрать. Батюшки-светы, какой гонке, ежели он единственный кандидат по округу?

А между этими статьями пространными небольшое такое сообщеньице промелькнуло: подал один из вице-премьеров в отставку по причине, вроде бы вскользь указанной, – захотелось ему из исполнительной власти в законодательную перейти и там силы свои недюжинные применить. Понятно, что обыватель это сообщение мимо глаз и ушей пропустил – ему факты жареные подавай, да чтоб там перцу поболе было. А у меня, как прочитал, мороз по коже прошёл. Я-то знаю, откуда ветер ледяной дует, и где отставной вице-премьер избираться надумал, и почему. Ох, ну и «мясорубка» у нас начнётся…

Однако не один я такой умный оказался.

21

Просыпаюсь я как-то утром, а за окном – солнышко яркое, на небе ни облачка. Лепота! И настроение, естественно, под стать. Побрился, умылся и быстренько на кухню. Стол уже, само собой, накрыт, Пупсик на табурете сидит, меня дожидается.

– Привет! – бросаю ему, кофе себе наливаю, а сам под нос мурлычу: – «Утро красит нежным цветом…»

Плюхаюсь на табурет, кофе отхлёбываю, за яичницу принимаюсь.

– Весна на улице! – говорю приподнято. – Денёк-то сегодня погожим обещает быть, как ты считаешь, а?

Гляжу на Пупсика, и яичница у меня поперёк горла застревает. Сидит он, нахохлился, на меня глазами тусклыми смотрит.

«Уж не заболел ли?» – мысль мелькает. Приступов вроде быть не должно – давно он на меня сенсорику свою не тратил, – но ведь есть простые детские болезни. Корь там, свинка, ветрянка… Он, в конце концов, кроме своих уникальных способностей, ничем от других пацанов не отличается. А здоровьем, может, и похилее будет. Ежели, скажем, его нос к носу с Сёмкой свести, так и гадать не надо, кто кому фингалов понаставит.

Делаю большой глоток кофе, проталкиваю кусок застрявший и спрашиваю:

– Что случилось?

Вздыхает тяжко Пупсик и говорит:

– День у вас, Борис Макарович, будет сегодня трудный. Ох, и тру-удный…

Ни фига себе заявочки! Лучезарное настроение моё как ветром сдувает. И знаю ведь, что на вопрос «почему?» он мне не ответит, поскольку хоть и предвидит будущее, но оно расплывчато, и вариантов там – тьма.

– Ну а ты-то зачем? – напрямую спрашиваю.

– Я, Борис Макарович, всё, что скажете, сделаю. Но, сами знаете, не всегда правильно ситуацию понимаю.

Насчёт «не всегда правильно» – это уж точно. Зимой, помню, чуть не до конца жизни меня удовольствия лишил пить да курить.

– Так как же быть?

– Не знаю… – тянет Пупсик жалобно и, чувствую, вот-вот рюмзать начнёт. И в глазах у него тоска смертная от беспомощности своей полной. Что-что, а придумывать что-либо он не мастак. Вот чужую идею исполнять – другое дело. Значит, мне самому нужно шариками-роликами в черепушке своей потарахтеть.

– Слушай, а если я тебе мысленно буду команды давать, ты меня услышишь?

– Да, – кивает.

– Вот и договорились. Продолжай оберегать меня как и прежде, а что делать в особо сложных ситуациях, я тебе подсказывать буду.

Пупсик рот разевает, ресницами жиденькими хлопает, а в глазах неподдельное восхищение моей «гениальностью» возгорается.

– Тогда покеда, – киваю ему, встаю из-за стола и к двери направляюсь. И так, видно, мозги Пупсику запудрил, что он о завтраке, мной недоеденном, напомнить забыл.

Приезжаю на «фазенду» Бонзы, в домик гостевой направляюсь, где обычно Иванов, трижды сверхзаконспирированный, оперативки проводит, но тут по пути меня Сашок перехватывает.

– Идём со мной к Хозяину, – говорит.

– А как же оперативка? – недоумеваю.

Сашок хмыкает и головой качает.

– Удивляюсь я тебе, – язвит. – Как по-твоему, что в нашей работе самое важное? Объясняю популярно: если Хозяин вызывает, а ты в это время в сортире сидишь, то ты оттуда, не раздумывая, со спущенными штанами на зов бежать должен. Усёк?

Усёк я и поплёлся вслед за Сашком.

Заходим к Бонзе в кабинет. Сидит он что туча грозовая, так и кажется, сейчас громом с молнией разразится. Но нет, зыркнул только на нас взглядом мрачным, на «здрасте» и ухом не повёл, а как ближе мы подошли, швыряет Сашку через весь стол газету.

– Знаком с этой статьёй? – вопрошает сквозь зубы, и в тоне, каким вопрос задан, зарницы непогоды приближающейся сверкают.

Кошусь на газетку и вижу: статейка об отставке вице-премьера красным карандашом обведена.

Сашок мельком газетку просматривает, головой кивает.

– Знаком, – говорит корректно; тоже грозу близкую чувствует.

– А в курсе, что отставной вице-премьер к нам сегодня вечером личным самолётом прибывает? – повышает тон Бонза, и за зарницами уже гром отдалённый слышится.

– В курсе. Даже знаю, какой номер и в какой гостинице ему забронирован, – отвечает Сашок.

– Значит, знаешь… – понижает тон Бонза, и от этого такое впечатление, что гроза мимо проходит. – И какие у тебя соображения по этому поводу?

– Ровным счётом никаких, – спокойно пожимает плечами Сашок. – Зарегистрироваться по нашему округу как кандидат он не может, поскольку и дня не жил здесь, а тем более не работал. Вот в соседнем городе – пожалуйста. Там он до десяти лет от роду с родителями обретался.

– Значит, такая у тебя информация… – цедит сквозь зубы Бонза и глазками своими махонькими Сашка буравит. – Значит, так твой «оперотдел» работает, деньги мои попусту трынькает…

И тут молния гнева Бонзы кабинет пополам раскалывает, а гром небесный его гласом Сашка к полу пригвождает:

– А вот про это ты знаешь?!! – швыряет через стол цидулку какую-то. – Родился он в нашей первой городской больнице! Мать его, этим сучьим потрохом беременную, с поезда сняли, в нашу больницу свезли, а как родила, дальше поехала!

Вот это действительно гроза! Да кой там гроза – бедствие стихийное. Стоим мы с Сашком, что под ливнем проливным да молниями сверкающими посреди пустыни, где спрятаться негде от разверзшихся хлябей небесных. Я уж точно мокрый до нитки, но Сашок стойко разгул стихий переносит.

Поворачивается ко мне, ледяным взглядом одаряет, видно, жалеет уже, что с собой позвал, и говорит:

– Иди-ка, Борис, займись своими делами. Если будешь нужен, я тебя найду.

А мне только того и нужно. Даже не ожидал подарка такого – пулей из кабинета Бонзы вымелся. Во, думаю, блин, повезло! Ошибся Пупсик на моё счастье, не у меня сегодня день тяжёлый будет…