Текст книги "Россия – мой тёплый дом"

4. В когтях сатаны

Иногда на лето меня брала к себе наша бывшая няня Даша – Дарья Кузьминична Кармашкина. Такие люди, как она, в старину считались бы святыми. Призвание человека на земле, и, прежде всего, свое собственное призвание, она понимала как самоотверженное, бескорыстное служение жизни, всякому живому, удивительному и прекрасному божественному творению – людям, животным и растениям.

Даша служила в детском саду в поселке Первомайский недалеко от железнодорожной станции Болшево на берегу реки Клязьмы. Она видела, что я никому не нужен, и с большой любовью продолжала выполнять свой долг няни, хотя уже не получала за этот труд никаких денег. Либо я жил у нее в рабочем бараке, либо она устраивала меня в одну из групп детского сада, в котором она работала. Подчас она давала мне какие-нибудь задания по домашнему хозяйству. Например, наполнить бутылку из-под молока катышками газетной бумаги. Это ей будто бы было нужно, чтобы тщательно отмыть бутылку. Занятие было довольно нудным, но я, конечно, старался изо всех своих сил, чтобы в чем-то ей помочь. Огромная газета быстро превращалась в клочья и устремлялась в бутылку.

– Как, ты уже наполнил бутылку!? – удивлялась она. – Ну, ты молодец! Вот тебе еще одна.

Каково же было мое разочарование, когда я однажды увидел, что она тайком от меня просто вытряхивает бумагу из бутылки. Значит, это был бессмысленный мартышкин труд, а не участие в совместной полезной работе. Ей просто нужно было чем-то меня отвлечь, чтобы я не мешал ей в домашних хлопотах. И к этому занятию я немедленно охладел. Тем не менее, упорству в труде, а без него настоящего труда не бывает, Даша меня все же научила.

Даше всецело принадлежала идея моего крещения. Глубоко верующий человек, она души не чаяла во мне и делала все, что только могла, чтобы помочь мне, оставшемуся без мамы с малых лет, не только выжить, но и быть счастливым. Важным условием жизненного успеха, с ее точки зрения, должно было стать мое крещение. И она много раз говорила мне об этом своем желании. Я же, воспитанный в духе атеизма, еще ребенком считал крещение чем-то отжившим, проявлением отсталого, ненаучного сознания и, соответственно, делом ненужным. Она очень сердилась, когда сталкивалась с моим отказом креститься, всплескивала руками и с горечью восклицала:

– Ах ты нехристь-еретик!

К девяти годам я стал понимать, что не стоит из-за таких разногласий огорчать милого мне человека, и из-за высокого уважения к своей няне и любви к ней я готов был пойти на сделку со своей совестью.

Так, однажды в раннее летнее утро 1935 года мы вместе с Дашей оказались в маленькой старенькой Болшевской церкви. Даша, празднично одетая, повязала голову белым платком. Ярко светило солнце, разливаясь по окрестным садам. В церкви было светло и торжественно. Со всех сторон на нас смотрели строгие лики святых. Косые лучи солнца пробивались через башенные окна, оставляя причудливые световые пятна на церковном полу. Даша хлопотала над огромным чаном с водой для купели. Батюшка с черной бородой и в сапогах, высокий и крепкий мрачный мужик, больше похожий на Степана Разина, чем на священнослужителя, облачался в рясу. Мне было неловко из-за того, что я, не будучи верующим, участвую в церковной церемонии. Меня учили говорить только правду. Поэтому, забираясь в купель, я счел нужным прояснить ситуацию, и батюшке доверительно сообщил:

– Вы знаете? Я в Бога, в общем-то, не верю. Ведь его никто и никогда не видел. Креститься я пришел сюда только из уважения к своей няне. Она очень хороший и добрый человек, и мне не хочется ее огорчать.

Ожидая похвалы за столь уважительное отношение к няне, я, тем не менее, чувствовал, что своей откровенностью я вступаю в довольно рискованную конфронтацию с батюшкой. А вдруг он откажется крестить меня?

Но батюшка промолчал, видимо, не желая поутру вступать в богословские споры. Выслушав мою речь, он вскинул голову и как-то странно посмотрел вдаль, а потом – уже пристально – на меня и, казалось, еще больше помрачнел. Затем он снова вскинул голову и строго сказал, подняв указательный палец над головой:

– Не свои, чужие, слова, говоришь, отрок! Ибо сказано в Евангелие от Матфея «…узки врата и труден путь, ведущий к Жизни, и не многие выбирают его». А ты, слава Господу нашему, выбрал этот путь! Но ты еще в когтях сатаны. Очиститься должно!

Через минуту я уже был в купели с теплой водой, и надо мной совершался обряд крещения. В какой-то момент тяжелая рука батюшки властно легла на мою голову и целиком погрузила ее в воду. Видимо, так это и должно было быть при крещении. Я затаил дыхание. Рука стала еще тяжелее и все глубже тянула мою голову вниз. Сдерживать дыхание становилось все труднее. Рука не отпускала. Мелькнула мысль, что что-то здесь не так, что-то не по правилам.

Я начал задыхаться и крутить головой. Рука батюшки, как и прежде, твердо держала мою голову под водой. Понимая, что я вот-вот задохнусь, я начал что есть силы дрыгать руками и ногами. Рука владыки все еще не отпускала. В горло хлынула противная на вкус вода. Но тут рука батюшки ослабела, и голова моя в брызгах взлетела над поверхностью воды. Я громко кашлял, и изо рта и носа текла вода.

Так, впервые в моей короткой жизни мне дано было понять, что слово правды, сказанное не ко времени, вполне может разъединить столь славный союз бренного тела и вечной души. Быть может, батюшка таким странным путем предостерегал меня быть более осмотрительным в наше бурное время?

Тем не менее, крещение оказалось своего рода водоразделом в моей жизни. Это был первый серьезно обдуманный поступок мальчишки, хотя и совершенный по совету взрослого.

Но никакие поездки «в гости» и никто и ничто не могли заменить родную маму и собственную семью.

5. Пьянство

Дома же в Теплом переулке было очень неуютно, тревожно, а нередко и попросту страшно. Пьяный отец далеко не всегда имел ясное представление о происходящем. Гибель мамы он воспринимал как дурное наваждение, которое можно, хотя бы на время, развеять за рюмкой водки. Сидя один-одинешенек за большим обеденным столом, уставившись на траурную урну с портретом мамы, молодой очаровательной женщины, он лил горючие слезы и заливал свое горе водкой. Он никак не мог поверить, что именно его постигло столь страшное несчастье, и этой чудесной женщины с ним больше нет!

За что? Кого он так обидел, кто ему отплатил столь чудовищной ценой?

Грохнув кулаком по столу, он кричал:

– За что? За что мне такое горе?

И страшно скрежетал зубами. Иногда ему казалось, что кто-то отвечает на этот задаваемый им в тысячный раз столь важный для него вопрос. Тогда он выскакивал из-за стола и, стукнув по столу кулаком, грозно вопрошал:

– Кто сказал, кто это сказал, мать твою?

И, не шелохнувшись, вслушивался в тишину пустой квартиры. Но ответа, увы, не было. И он снова и снова грохотал кулаком по столу и кричал:

– Кто сказал, кто сказал, кто это сказал, мать твою-перемать?

Я как-то после школы влетел в эту комнату, не догадываясь о том, что выяснение вопроса о том, «кто это сказал», было в самом разгаре.

– Это ты сказал!? – грозно выкрикнул мне отец, выбросив в мою сторону руку.

– Нет! Это не я сказал! – ответил я как можно громче, чтобы у него не было на этот счет никаких сомнений, и выскочил за дверь.

Однажды, видимо, совсем отчаявшись выяснить, кто же это все-таки «сказал», отец выхватил из письменного стола наган, оставшийся у него со времен гражданской войны, и стал стрелять во входную дверь. К счастью, в тот момент никого за ней не было. Дверь же была прострелена в нескольких местах. Дело кончилось тем, что наган по настоянию родственников у него отобрали. А урну с прахом мамы замуровали в стенах Донского монастыря.

Конечно, нам с сестрой трудно было мириться с таким положением в семье. Мы всячески пытались убедить отца отказаться от водки, не пить. Но тщетно.

– Папа, не пей! – просили мы. Сестра стремилась разжалобить его, взывая к маминой памяти.

– Мама была бы счастлива, если бы у нас в семье все было хорошо. Она смотрит на нас с неба и страдает от твоего пьянства, – упрекала она отца.

– Ты еще слишком мала, чтобы понимать такие вещи. Это я страдаю больше всех от такой потери. Ты и представить себе не можешь, чем была для меня Нюра, – отвечал он.

Пьянство – это своего рода самоубийство. Человек пьет тогда, когда он, как и самоубийца, хочет освободиться от самого себя, когда он сам себе неприятен, противен, когда обстоятельства жизни и люди убедили его в том, что он ничтожество. Поэтому крайне важно постоянно повышать самооценку людей, с которыми общаешься. Нужно не забывать похвалить человека, если для этого есть хотя бы малейший повод. В критический момент такая похвала может оказаться решающим фактором.

Пьянство – результат глубокого психологического личностного кризиса. Причины его бесчисленны. Все они резюмируются в крушении жизненных планов и надежд. Постепенно пьянство из явления социальнопсихологического превращается в явление медицинское.

Видно было, что словами отцу не поможешь, что нужно как-то действовать. Но что здесь могли сделать маленькие дети? Стали прятать от отца бутылки с водкой. Выпьет он пару рюмок, а, глядь, бутылки-то и нету. Сначала задвину бутылку куда-нибудь под стол, за ножку стола, а потом – за диван. И ищи-свищи. Или подменял бутылки с водкой бутылками с водой.

Толку от всего этого было немного. Отец стал более внимательно следить за своими бутылками и запирать их на ключ в столовом буфете. Куда больший эффект давали снежки, которыми я иногда забивал карманы брюк мертвецки спящего подвыпившего отца. Он очень смущался и огорчался, когда просыпался в мокрых штанах.

– Это я во сне, что ли, так уделался? – удивлялся он, разглядывая мокрые брюки и лужу на полу. – Никогда со мной такого не бывало. Пора за ум браться. Надо со всем этим кончать.

Но это были пустые слова. Пить он, конечно, не бросал. От силы его хватало на неделю-две, а иногда и на месяц. Пробовали его лечить в наркологическом диспансере. Но результата не было. Из явления психологического, когда водка была нужна, чтобы забыться, пьянство у него превратилось в настоятельную биологическую потребность.

Его любили и жалели родные, друзья и сослуживцы. И было за что. Несмотря на свой грозный облик в пьяном состоянии, он был добрым и ранимым человеком, остро нуждающемся в сочувствии, в помощи и поддержке, хотя он всячески это скрывал. Тяжело раненный свалившимся на него несчастьем, он близко к сердцу принимал невзгоды и беды близких ему людей. И при малейшей возможности сам старался оказать помощь слабым и беззащитным. За свою короткую жизнь он перепробовал множество разнообразных профессий. Окончив рабфак, он работал техником по холодильным установкам, был инспектором в Наркомате тяжелой промышленности. Чуть не погиб в Омске, когда в результате аварии на него двинулось вырвавшееся из холодильной установки облако хлора. Отец спасся, выбросившись из окна заводского здания. Работал и бухгалтером, в том числе и главным. Одно время работал фрезеровщиком на заводе. Если же он занимал какую-нибудь начальственную должность, то всячески старался помогать подчиненным. При наличии шкалы оплаты, он, если это позволял закон, всегда платил по максимальной ставке или помогал в какой-либо другой форме.

Он любил добрую шутку, легкий розыгрыш. Как-то вместе со своим другом Дмитрием Дорофеевым отец сумел уговорить директора булочной продать им огромную румяную двухметровую булку из папье-маше, украшавшую витрину хлебного магазина, стоящего в самом центре Зубовской площади. Только что была введена карточная система. И когда они торжественно несли вдвоем эту булку, как бревно, на плечах от Зубовской площади до нашего дома в Теплом переулке, их сопровождала встревоженная толпа зевак.

– Матушка, сколько за кучку просишь? – спрашивал отец деревенскую бабу, ранним утром продававшую грибы в Зубовском проезде. Услышав цифру, он интересовался:

– А за все сколько хочешь? За все грибы?

Бабка бывала в растерянности, вроде бы подфартило, можно продать все грибы сразу, но как бы не прогадать. Наконец, и эта цифра была определена.

– А если с корзинкой вместе, за сколько продашь?

– задавал он последний вопрос. Расплатившись сполна с бабой и тем доставив ей неожиданную радость, отец, довольный тем, что сделал доброе дело, с корзинкой грибов шел домой, будил всех нас возгласами:

– Вот вы, сони, спите, а я уже набрал в лесу грибов. Вставайте поживее, будем чистить и жарить грибы!

Но такое добродушное отношение к людям и жизни у отца становилось все более редким. Пьянство все больше затягивало петлю на его шее. Положение в семье становилось все более нетерпимым и опасным.

И через пятнадцать лет после гибели мамы, в 1947 году отец покончил жизнь самоубийством, не дожив всего год до своего пятидесятилетия.

6. Василий Сидорович

Выход из сложившегося положения искали и наши родственники. В том числе и мои тетки – сестры отца – Вера и Соня. Болтушки и растяпы, не сумевшие сколько-нибудь разумно устроить свои собственные жизни. И отношение к ним у взрослых было соответственное. От детских глаз не ускользнуло то, что родственники не ставили их ни в грош и звали одну Верунчик, а другую Соня. Соня она соня и есть. Такое отношение к ним перенималось и детьми.

И вот эти-то две спасительницы появились однажды утром в нашей квартире и заявили, что они найдут мне нового отца.

– Но у меня уже есть папа, – услышали они мое возражение.

– Мы тебе найдем отца получше. Вот, например, Василий Сидорович. Детей у него нет, квартира большая, да и к тебе он хорошо относится, – отвечали тетки.

Дядя Вася был давним приятелем отца. Он очень любил возиться с детьми, с моей сестрой Леной и со мной. С ним всегда было весело и интересно.

Найдут отца получше, пусть попробуют. Что с ними спорить? Но в душе я считал, что это в принципе невозможно. В мои годы еще не вполне было понятно, что такое отцовство, но, в общем-то, уже было ясно, что отец – это не просто мужчина, а это вместе с тем родной человек. А стать родным – это куда сложнее, чем заменить одного мужчину на другого.

И они повезли меня искать «отца получше» на трамвае по Садовому кольцу от Зубовской в сторону Кудринской площади. У них, как видно, был адрес этого ангела. От Кудринской площади мы шли по левой стороне улицы Воровского до белого изящного одноэтажного особняка, стоящего в палисаднике за узорной металлической изгородью. Мне сразу же здесь не понравилось. Садик маленький. Погулять фактически негде, и совсем рядом проезжая улица. Не то, что у нас в Теплом переулке, где за домом располагался огромный двор с каштанами и цветочными клумбами.

В дверях нас встретила пожилая женщина и на вопрос тети Сони, дома ли Василий Сидорович, любезно ответила:

– Проходите, проходите. Василий сейчас выйдет.

Как оказалось, все комнаты в особняке расположены анфиладой, то есть все комнаты проходные. И от этого стало еще более неуютно, как на вокзале.

Через некоторое время появился приятной внешности статный мужчина лет сорока в белой сорочке и брюках с помочами. Он стоял перед нами вежливый и несколько встревоженный нашим столь явно неожиданным визитом.

– Василий! – обратилась к нему тетя Вера, – как ты знаешь, Анна погибла.

Василий дважды боязливо перекрестился.

– И сын ее может погибнуть. Сергей ведь пьет. А ты посмотри, какой мальчик хороший. Скоро в первый класс. Бери. Он будет тебе прекрасным сыном.

Боже мой! Что она говорит? Разве так такие дела делаются? Ребенок ведь не вещь, не чемодан, который можно так просто привезти и передать новому владельцу! У нее должна была бы состояться предварительная встреча с дядей Васей. А судя по всему такой встречи не было.

Василий посмотрел на «хорошего мальчика», и на его лице изобразилось недовольство и недоумение: вот еще свалилась на меня нежданно-негаданно обуза возиться с этим малышом.

– Нет-нет-нет, – произнес Василий, всплеснув руками, – сейчас не время, связан по рукам и ногам работой.

Но, когда придет это «время», и он не будет столь сильно связан, не уточнил.

Тетя Вера, видимо, не ожидала такого прямого отказа. Чтобы спасти положение, она обратилась ко мне:

– А как ты? Хочешь жить в этом доме, и чтобы дядя Василий стал твоим новым папой?

– Нет, не хочу. У меня уже есть мой папа, – напомнил я тете Вере. Я не испытывал к дяде Василию никаких сыновних чувств, как, впрочем, по-видимому, и он ко мне – отцовских. К тому же в Теплом переулке у меня было полно друзей и самый верный друг – сестра Лена, был какой ни есть, но все же действительно мой папа, а здесь мне светило лишь полное одиночество.

С одной стороны, считал я, хорошо, что нелепая затея моих теток закончилась ничем. А с другой, этот провал принес мне разочарование. Было неприятно, что дядя Василий не увидел во мне «хорошего мальчика». А мне бы хотелось, чтобы он с радостью, с большой охотой принял бы предложение о моем усыновлении. Но я бы не дал на него согласия.

7. Как нужно разгружать кирпичи?

Интерес к общественным проблемам пробудился очень рано. А как же иначе? Мы строили новое общество и были примером для всего человечества. «Советский человек живет в обществе, в котором нет капиталистов, нет эксплуатации человека человеком. Поэтому он работает не на капиталиста, а на себя, на свое общество. В силу этого у советского человека возникает новое отношение к труду. Он впервые становится заинтересованным в высоком качестве труда, в производстве продукции высокого качества».

Прочитав как-то эти слова из моего школьного учебника, отец сказал:

– У нас в Теплом переулке рядом с Протезным институтом строят электрическую подстанцию. Пойди, посмотри на это новое отношение к труду. Посмотри, например, как там разгружаются кирпичи, и есть ли там высокое качество продукции.

Мне это было очень интересно. В самом деле, все говорили и в газетах постоянно писали, что в стране создается новое общество без капиталистов и все в нем трудятся сами на себя, а не на капиталистов. И потому все хорошо трудятся. А как все это выглядит на деле?

С этими мыслями я отправился на стройку, благо она была совсем недалеко от нашего дома. Стройка выглядела вполне благополучно. Цепочка рабочих, протянувшаяся от грузовика с кирпичами до котлована, сноровисто передавала из рук в руки кирпичи, которые аккуратно укладывались в своего рода широченный кирпичный колодец. Когда все четыре стенки этого колодца поднялись примерно на метр от земли, к «колодцу» задом подъехал самосвал и ссыпал в него оставшиеся кирпичи. Значительная часть кирпичей при этом разбивалась. Сверху кирпичный бой был аккуратно прикрыт слоем цельных кирпичей. Разгрузка прошла быстро. Достигнута высокая производительность. Кирпичи «аккуратно» уложены. Грузчики получат причитающую им повышенную заработную плату. Но фактически при разгрузке множество кирпичей было уничтожено.

Новым отношением к труду здесь и не пахло. Пахло ли старым? Не знаю.

Много позже мне стало понятно, что в одночасье и само по себе новое отношение к труду возникнуть не может. Оно должно быть воспитано самой жизнью, каждодневно демонстрирующей тесную зависимость благосостояния работника от количества и качества его труда. А для такого воспитания необходимы значительные ресурсы и длительное время, которых тогда у советского общества не было.

Другой раз, заглянув в мой учебник, отец наткнулся на рисунок, изображающий декабристов на каторге, катающих тяжелые тачки по деревянным настилам.

– Это у нас в Серебряном Бору, – бросил он мне.

– Не может быть! – растерялся я.

– Еще как может! Поезжай, посмотри в щелку забора. Настоящий каторжный труд рядом с нами, за забором!

Я был слишком мал, чтобы одному поехать так далеко от дома, а взрослые почему-то не горели желанием направиться в Серебряный бор, чтобы уточнить, есть ли там каторжный труд или нет.

– Ну, это нормально, – взялся разъяснять ситуацию Габрус, исполинского роста латыш, с руками молотобойца, которого я как-то встретил недалеко от нашего дома. Бывший сослуживец отца времен гражданской войны, он работал мастером на текстильной фабрике «Красная роза», расположенной напротив нашего дома. Габрус говорил медленно, с сильным акцентом:

– В тюрьме вор должен не сидеть, а работать. Осужденные судом провинились перед народом, нанесли ему ущерб и сейчас возвращают свой долг. Есть там и паразиты, которые не хотят работать и стремятся жить за чужой счет. К примеру, взрослый внук не работает и пьет водку на пенсию бабушки, отнимая у старушки последнюю копейку. Ему самое место поработать в Серебряном бору и перевоспитаться.

Занимали детскую голову и проблемы имущественного неравенства. Поразительно, что пути их решения в этой голове намечались точно такие же, как и в головах мелкобуржуазных реформаторов типа Жозефа Прудона. Причина имущественного неравенства виделась в самом факте существования денег. А раз так, отмените деньги, и неравенство само собой исчезнет. Вот так просто, по-детски немудрено!