Текст книги "Время красного дракона"

Цветь десятая

В каждом выборе – судьба, а в судьбе – выбор. У Виссариона Ломинадзе выбора не было. О выборе и судьбе надо было думать раньше. С каждым днем он все больше чувствовал, как сжимается вокруг него железное кольцо опалы. Правда, радовали работа, ощущение причастности к большим событиям, радушие коллег, товарищей.

Секретарь горкома пытался подвести итоги за прошедший год. В марте выдали плавку на пятой мартеновской печи, в мае запустили шестую печь, в августе вступил в строй среднелистовой прокатный стан «500». С пуском этого агрегата Магнитогорский комбинат стал поставщиком сортового проката и превратился в предприятие с законченным металлургическим циклом. В ноябре сдали в эксплуатацию седьмую мартеновскую печь.

Партийной организации, комсомолу, удалось встать во главе ударного труда. Металлургический гигант у горы Магнитной стал реальностью. Велика заслуга в этом и Гугеля, и Завенягина, и курда Чингиза Ильдрыма, и безвинно погибшего в концлагере Гассельблата… Но вспомнят ли об этом люди? Если начнется война, вспомнят и оценят. Магнитка тогда явится кузницей не только плуга, но и грозного меча… Конечно, металлургические заводы строятся и в зарубежье не хуже наших. Но мы думаем ведь еще и о духовном развитии личности, о культуре.

По-другому Ломинадзе мыслить не мог. Секретарь горкома держал под стеклом на столе копию приказа по заводу, подписанную Завенягиным, показывал ее с гордостью именитым гостям и разным комиссиям. Инициатором приказа был он, секретарь горкома партии. Миновал уже год, а перечитывать документ было приятно:

«31 января 1934 года. Приказ № 28 по Магнитогорскому металлургическому комбинату.

Исполнилось три года магнитогорской литературной организации, созданной в 1930 году. Литературная группа “Буксир”, насчитывавшая 24 человека, превратилась сейчас в крупнейшую литературную организацию Урала, объединяющую около ста человек, большинство которых рабочие-ударники цехов Магнитогорского комбината. За три года литературная организация Магнитогорска выдвинула и воспитала писателей, известных не только Уралу, но и общественности всего Союза. Силами магнитогорских писателей созданы повести, книги стихов, пьесы. Повесть машиниста Александра Авдеенко “Я люблю” издана в Москве, переведена на немецкий и французский языки. Издана в Москве книга стихов Бориса Ручьева “Вторая родина”, Василия Макарова – “Огни соревнования”.

Выражая уверенность, что магнитогорская литорганизация и в дальнейшем обеспечит свой рост, даст достойные произведения о Магнитострое и его людях, отмечая большую проделанную работу, – ПРИКАЗЫВАЮ:

1. Выделить на 1934 год на издание журнала “За Магнитострой литературы”, утвержденного ГК ВКП(б), 20 тысяч рублей.

2. Оборудовать на Магнитострое Дом писателя. Отпустить оргкомитету ССП 10 тысяч рублей на оборудование библиотеки.

3. Премировать магнитогорский оргкомитет ССП пишущей машинкой.

4. Персонально премирую следующих товарищей: Макарова – организатора первой литературной группы на Магнитострое – велосипедом и 300 руб. Панфилова – председателя оргкомитета ССП – 300 руб. Бориса Ручьева – бывшего бетонщика – премировать творческой командировкой по Уралу – 1200 рублей. Александра Авдеенко, машиниста горячих путей, творческой командировкой – 1200 рублей. Поэта Михаила Люгарина, бывшего бетонщика, творческим отпуском – 500 рублей. Сержантова – творческим отпуском – 400 руб. Товарищей Каркаса, Дробышевского, Гаврилова, Смелянского, Хабарова премировать творческим отпуском – по 200 рублей каждого.

Начальник комбината – Завенягин».

Крупные пушистые снежинки густо кружились за окном горкома партии. Снег и дождь вечны. А вечны ли горком партии, завод? Какие люди заменят нас? Придет вместо Завенягина лет через пятьдесят какой-нибудь директоришка Пупкин и не выделит для поэтов и двух-трех тысяч. Да еще и обоснует, прикроется коллективным решением. За гигантами часто приходят пигмеи. После Ивана Грозного – Годуновы и Шуйские, за Петром Великим – Анны Иоанновны, вместо Ленина – жалкий Джугашвили…

Снегопад усиливался, густел, округлял очертания улиц белыми сугробами крупчатки. Снег, наверно, всегда вызывает ассоциации с понятиями белизны, чистоты. Ломинадзе философствовал: «Снег чист, а я грязен. На съезде партии назвал с трибуны Кобу великим преемником Ленина. А проголосовал против. Да еще и признался в этом. Какая-то помесь тактической хитрости, двурушничества и глупости. Разумеется, что на это толкали. Но ведь можно было воздержаться. Для съезда хватило бы покаяний Зиновьева, Бухарина, Каменева, Томского… Предупреждал и друг Лазарь Шацкин: мол, не позорь себя, Бесо, как мы, фарсом, фальшивым раскаянием. И уж самым презабавным являлось то, что никакой оппозиции “Сырцов – Ломинадзе” никогда не существовало! Был всего-навсего разговор с попутчиком в вагоне, подслушанный осведомителем. И за это сняли с поезда, вернули в Москву для допроса, сляпали “оппозицию”. Совершенно непостижимо. И что означает: “право-левацкий блок”? Бессмыслица какая-то. Правда, письмо в ЦК против насильственного загона крестьян в колхозы он, Ломинадзе, посылал. Но ведь Сталин и сам сказал об этом же еще более остро в статье “Головокружение от успехов”.

Генрих Ягода недавно переправил секретной почтой в Магнитогорский горком партии забавный донос. Мол, ознакомься, Виссарион, какие о тебе пишут пакости, разберись на месте. Для чего он направил эту смешную бумажку? Чтобы успокоить, усыпить бдительность? Да, мы тебе доверяем. Писулька была адресована лично Ягоде: “Дорогой товарищ нарком! Сообщаю Вам, что в Магнитогорске возникло осиное гнездо врагов народа под руководством секретаря горкома партии Виссариона Виссарионовича Ломинадзе. Как мне удалось выяснить при повышении революционной бдительности – жена Ломинадзе вовсе никакая не Ломинадзе, по происхождению не из пролетариата, а дочь московского протоиерея, и настоящая ее фамилия Кувакина. А по имени и отчеству – Нина Александровна. А прическу она завивает локонами дворянскими по наущению ссыльной родственницы царской фрейлины и графини Шулепниковой с рассказами о враге народа Шаляпине. И юбка у нее беспартийная, с неприличным до разврата разрезом. И она, разлагая нравственность пролетариата, красит губы американской помадой. А жена начальника милиции Придорогина примеряла трусы императрицы, кои были конфискованы у горкомовской буфетчицы, спекулянтки и воровки, укравшей каральку колбасы с банкета весом один килограмм двести пятьдесят граммов, что зафиксировано в протоколе. И прокурор города Соронин не принимает мер, а по городу ходит нищий, похожий на великого вождя Владимира Ильича Ленина. А начальник милиции Придорогин не может найти, и тем самым укрывает антисоветскую листовку божеского содержания. И начальник милиции, и прокурор не приняли мер к розыску шпионов и диверсантов, которые сбросили в яму с человеческим калом меня, рабочего Махнева и заведующего вошебойки имени Розы Люксембург, бригадмильца Шмеля. Мое пролетарское достоинство унижено и незаконно пропитано ароматом дизентерийных поносов, кулацких испражнений из прямой кишки спецпереселенцев и других несознательных элементов. Если и Вы, родной товарищ нарком, не учредите карательные меры, я буду вынужден обратиться к великому товарищу Сталину, отвлекая внимание вождя от победы мировой революции и строительства коммунизма в Кремле. С уважением – к антирелигиозной пропаганде, к НКВД, к ВКП(б) и советской справедливой власти… Бригадмилец – Михаил Разенков”».

Кляуза Разенкова снова сблизила Ломинадзе и Завенягина. Сначала Авраамий не поверил, что все это не шутка. Мол, видно же отчетливо: текст пародиен, сочинен писателем-сатириком. Даже штамп НКВД и личная подпись Ягоды казались поэтому поддельными, бутафорными. Однако начальник милиции Придорогин подтвердил подлинность и серьезность жалобы сексота. И сам он перепугался и приказал своей супруге вернуть Фроське панталоны императрицы.

Письмо Разенкова в городе стало знаменитым, интеллигенты переписывали его, читали в дружеских компаниях, цитировали. А на свадьбе Михаила Калмыкова и Эммы Беккер поэтесса и журналистка Татьяничева исполнила опус в жанре художественного чтения с эстрады. Ломинадзе и Завенягин сидели за свадебным столом рядом, похохатывали. Лева Рудницкий излишне суетился от имени горкома комсомола, предлагал тосты, кричал не к месту «горько». Стол был скромным. Но невеста обвораживала живым мерцаньем глаз, нежностью и белизной лица, по-детски застенчивой улыбкой.

На свадьбе выделялся особо необычный гость: чудаковатый тип в смокинге и шляпе-цилиндре, которого называли Трубочистом. Его, только что освобожденного из колонии, привел на свадьбу Гейнеман. Завенягин знал Трубочиста, и это никого не удивило. Авраамий Павлович был знаком со многими зэками, они работали под конвоем на заводе, иногда выполняли сложные и опасные задания. Авраамий представил зэка Виссариону:

– Знакомься, Бесо: мой главный Трубочист, специалист по ремонту и ревизиям высотных труб. В свободное время предсказывает судьбы, показывает фокусы, иллюзионист.

– Предскажи мою судьбу, – попросил как бы шутя Ломинадзе.

– И мою! – добавил Завенягин.

Иллюзионист взялся за левую кисть директора завода, повернул кверху ладонь:

– О, у вас весьма счастливая судьба. Над вами нависнет скоро опала и смерть. Но спасет вас хороший друг, высокий покровитель…

– Орджоникидзе?

– Этого я вам не скажу. Умрете вы, Авраамий Павлович, своей смертью по старости, в генеральском чине. Всю жизнь вас будет окружать колючая проволока. Несчастье для вашей фамилии принесет человек с бородой. Вместе с ним вы отравите одно большое озеро, речку и землю на десять тысяч лет.

– Но таких ядов нет, чтобы на десять тысяч лет…

– Я говорю то, что показывают звезды и линии судьбы на ладони.

– Туманно. Предскажи лучше, Трубочист, что угрожает России? Будет ли война? Когда она начнется? Успеем ли мы подготовить страну к обороне? А мы зафиксируем твои пророчества.

Предсказатель рассуждал серьезно, хотя никто не собирался отключиться от шутливой, развлекательной волны:

– Для РОССИИ переломный год – это год Змеи. Он приходит через каждые двенадцать лет: 1905, 1917, 1929, 1941, 1953… Затем произойдет смещение на судьбу пророка-юноши. С прогнозом обращайтесь к нему. Я в то время буду на звезде Танаит.

– Кто встретится с юношей-пророком? – поддел вилкой холодец Завенягин, закусывая после рюмки водки.

– Вы с ним встретитесь, Авраамий Павлович. Его дед будет у вас кучером служить.

– У меня отберут автомашину? – округлил нарочито глаза Авраамий.

– Нет, у вас будет персональный самолет, автомашина и возница с кошевкой. Так сказать, три вида транспорта.

Ломинадзе шепнул Трубочисту на ухо:

– А когда умрет Сталин? Ты знаешь?

– В год Змеи, – ответил убежденно провидец.

Завенягин размышлял вслух:

– Если война начнется в 1941 году, а это ближайший год Змеи, мы не будем полностью готовы к войне. Нам бы еще годика два-три мирной жизни.

– А когда меня расстреляют? – опять шепотом спросил Ломинадзе.

– Вас не расстреляют, Виссарион Виссарионович. Вы погибнете, спасая жизнь своего сына и жены.

– Такая смерть благородна, – вздохнул секретарь горкома. – Они будут тонуть или гореть в пожаре?

– Можно ответить метафорически: им угрожает черный огонь.

– Не увлекайся мистикой, Бесо, – наполнил чарки Завенягин.

Ломинадзе посмотрел с грустью на свою жену, прекрасную Нино, Нину Кувакину, дочь протоиерея. Нино смеялась, слушая какую-то байку Гейнемана. Виссарион представил, как она уснула, обнимая сына Сережку, а черный огонь охватил дом, ползет по ступенькам и простенкам к любимой жене, к любимому сыну, названному Сергеем – в честь Серго Орджоникидзе. Черный огонь обретал форму чудовищ: то динозавров, то громадных крыс, то вдруг угадывались фигуры Менжинского, Сталина, Молотова, Ягоды…

– Ленина в обличии черного огня нет, – с удовлетворением отметил про себя Бесо.

Но, вероятно, Трубочист улавливал мысли секретаря горкома:

– Ваш Ленин и зажег этот черный огонь.

Ломинадзе заозирался опасливо по сторонам, но понял вскоре, что Предсказатель произнес фразу, не открывая рта, без применения звука. Просто его мысль передалась беззвучно на расстоянии, перелетела из одной головы в другую. Ничего необычного в этом не было: многие люди, близкие души, живя в разных городах, на большом расстоянии друг от друга, как бы общаются и беседуют. Но Трубочист не был для Ломинадзе близкой душой, они вроде бы никак не могли общаться на биоволне, известной одному богу. Трубочист нападал на Ленина…

– Ильич не в ответе за преступления Кобы, – возразил спокойно Ломинадзе.

– У Ленина в уничтожении народа жестокости было не меньше.

– Революции неподсудны. Не Ленин совершил революцию, а народ.

– Никакой революции не было, господин Ломинадзе. Был переворот, бандитский захват власти большевиками. Вы и сами ведь до 1929 года свой приход к власти называли не революцией, а Октябрьским переворотом…

– Не будем цепляться за термины и переименования, товарищ Предсказатель. Главное – в сути! Цель Октябрьского переворота была благородной. Были у нас промахи страшные. Но Ильич признавал ошибки. Например, нэп означал переход к демократии, миру, экономическому процветанию. Трагедия России началась с коллективизации.

Трубочист не отступал:

– Благими намерениями выстлана дорога в ад!

– У нас были и некоторые благородные деяния: мы землю крестьянам дали.

– Но затем отобрали, господин Ломинадзе.

– Вот я вас и победил, товарищ оппонент! Землю отобрали, начали отбирать с 1929 года. Значит, Ленин не причастен к антинародной политике!

– Ваше недовольство Сталиным, в том числе и манифест Мартемьяна Рютина, это бунт на четвереньках марксизма, господин Ломинадзе. Все трагедии начинаются с убиения государей, лидеров, младенцев, с подавления пастырей: священников, философов, художников, поэтов. Вы разрушили церкви и мечети, а их купола, кресты, шпили были антеннами, которые принимали космическую энергию жизни. Вы уничтожили национальный дух. Что же вы посеете и пожнете в пустыне бездуховности? Вы сокрушили и обескровили крестьянство – почву России. Вы, коммунисты, породили тьму бесов. Разумеется, что таких замыслов у вас не было. Бог, космос, звезды предлагают человеку выбор. Ваш выбор – утопия, ведущая в противоположную сторону от привлекающей вас цели. А народ – не быдло, не идет покорно за вами. Поэтому вам и необходимы репрессии, расстрелы, кнуты…

– Не случайно вы побывали в концлагере, товарищ предсказатель. Полагаю, что освободили вас по ошибке, – честно высказал свое отношение к Трубочисту секретарь горкома партии.

– Гейнеман выхлопотал ему освобождение, – сказал Завенягин.

Трубочист глянул на Ломинадзе страдальчески, жалея его. И взгляд этот запомнился, жег сердце недели две. Бесо, соглашаясь с письмом Мартемьяна Рютина, не мог допустить даже мысли о какой-то вине Ленина за все, что творили Коба и его клика.

* * *

За окном буйствовал снегопад. Ломинадзе ждал машину. Шофер Миша Копылов уехал на заправку, намеревался заменить свечи и аккумулятор. Надо срочно выезжать в Челябинск. И с утра позвонил Рафаэль Хитаров:

– Привет, Бесо! Мне предложили переезд в Магнитку, на твое место. А тебя куда направляют? В Москву?

Ломинадзе был обеспокоен звонком друга. Как же так? В Магнитогорске никто не знает, что будет новый секретарь горкома. Второй звонок был еще тревожнее. Секретарь обкома партии Рындин даже не поздоровался:

– Виссарион? Срочно выезжай ко мне, на машине…

– Но у нас непогодь, снегопад. Мы не пробьемся, наверно, на автомашине.

Голос Рындина зазвучал резко, грубо:

– Не занимайся демагогией, выезжай немедленно!

Ломинадзе решил позвонить Серго Орджоникидзе, но секретарша долго не могла соединиться с Москвой, связь не работала. Возле горкома маячил в белом полушубке лейтенант Груздев. Что ему тут надо? Связаться с Москвой все-таки удалось:

– Алло! Серго? Здравствуй!

– Здравствуй, здравствуй, Бесо.

– Серго, мне звонил Хитаров, его направляют на мое место.

– Знаю, знаю, Бесо.

– А у вас какие новости, Серго?

– Новостей никаких нет. Правда, у Генриха фальшивка какая-то появилась… якобы с твоими пометками. Манифест Мартемьяна Рютина. Чепуха, должно быть, не верю.

– А как твое здоровье, Серго?

– Что-то СЕРДЦЕ ПОБАЛИВАЕТ, – ответил Орджоникидзе дрогнувшим голосом.

– Прощай, Серго! Не поминай лихом!

– Я тебя обнимаю, Бесо!

Связь с Москвой на этом оборвалась. Ломинадзе понял, что его арестуют в Челябинске. Бесо не страшился ни пыток, ни смерти. Он боялся одного: клейма предателя, врага народа. И думал он о Нино, о маленьком сыне – Сережке. Безусловно, что они пострадают. Жену упрячут в концлагерь, сына сдадут в детдом. А если опередить палачей – застрелиться? Никто ведь пока не объявил его врагом народа. Мертвые сраму не имут, мертвых не судят. Можно спасти таким образом и жену, и сына.

Ломинадзе открыл сейф, взял с нижней полки коньяк, с верхней – браунинг. Бутылку с коньяком сунул в портфель, браунинг – в карман пиджака. И вздрогнул, когда открылась дверь кабинета. Полагал – появится лейтенант Груздев, а может и сам Придорогин. Но вошла буфетчица.

– Виссарион Виссарионыч, испечь вам оладушки к обеду?

– Не надо, Фрося, спасибо. Я уезжаю в Челябинск, жду машину.

– Ваш Миша у меня сидит, кушает. Машину он заправил, отремонтировал. И вы бы перед дальним путем покушали.

– Спасибо, Фросенька, не хочу. Садись, поговори со мной, пока Михаил обедает. Как у тебя дела? Жених выздоровел?

– Нет, в больнице Аркаша. Но уже поправляется, в память приходит.

– Хорошая вы девушка, Фрося.

– Отчего же мне быть плохой?

– Прости меня, если обижал.

– Нет уж, вы меня извиняйте, Виссарион Виссарионыч.

– За что мне тебя извинять, Фросенька?

– Так ить я стащила тогда с банкету каральку колбасы, вас подвела.

– Я уж забыл про то. Да и правильно сделала, что стащила.

– Не ездили бы вы, Виссарион Виссарионыч… Метель страшная.

– Чему быть, того не миновать.

– Уж это верно, Виссарион Виссарионыч.

– Если я погибну, ты меня пожалеешь, Фрося?

– Как же не пожалеть? Мы вас любим…

В кабинет заглянул шофер:

– Я заправился, Виссарион Виссарионыч. Поедем?

– Поехали. Прощай, Фрося, – обнял и чмокнул в щеку буфетчицу секретарь горкома партии.

Фроська сжалась, проводила взглядом Ломинадзе и его шофера, глядя на них через окно с лестничной площадки. Там на улице буранило. Лейтенант Груздев сопроводил секретаря горкома партии до машины, захлопнул услужливо дверцу, козырнул. Фроська заплакала. Она знала, что больше не увидит Виссариона Виссарионовича. Автомашина фыркнула, скрежетнула коробкой скоростей и покатилась через белые вихри в свой роковой рейс. Ломинадзе не стал прощаться с Нино и сыном. У него не было сил для этой последней встречи. И Нино бы почувствовала, уловила бы его замысел покончить жизнь самоубийством.

– Застрелюсь в обкоме партии, – планировал Виссарион Виссарионович, закрыв глаза в дремоте.

Но до Челябинска проехать было невозможно. Снежные заносы перекрыли все дороги. С трудом, буксуя, добрались до Верхнеуральска и повернули обратно. Из Верхнеуральска Ломинадзе дозвонился до Рындина, известил его, что приехать не может. Рындин обрушил на Ломинадзе руладу грязной брани. Виссарион Виссарионович бросил телефонную трубку, защемило сердце. Никогда с ним так не разговаривали в обкоме партии. Печальной была обратная дорога. У въезда в город Ломинадзе тронул шофера за плечо:

– Останови, Миша.

Бесо достал из портфеля коньяк, откупорил бутылку резким ударом о ладонь, начал пить из горлышка. Снегопад прекратился, и ветер утих. Над пробкой радиатора струился парок. Ломинадзе выпил всю бутылку в два приема, не подействовало, не ударило хмелем в голову. Шофер заметил: что-то молчалив хозяин, не в духе. Виссарион Виссарионович достал браунинг, переключил предохранитель:

– Постреляем, Миша.

Под облаками в сторону элеватора пролетала стая галок.

– По воронам? – спросил шофер.

– Зачем же губить птиц? – посмотрел на галочью стаю секретарь горкома.

Он поставил на сугроб пустую бутылку, отошел на двадцать пять шагов, прицелился и выстрелил. Попал с первого раза, отбив горлышко.

– Я не буду, – отмахнулся шофер от протянутого ему браунинга.

– Тогда поехали, – уселся Ломинадзе на заднее сиденье.

Он никак не мог решиться выстрелить себе в висок. Вспомнился Нерон, который тоже не нашел в себе силы для самоубийства, приказал рабу убить его. Не обратишься же с такой нелепой просьбой к шоферу. Мол, Миша, возьми мой браунинг, застрели меня.

– Ты знаешь, Миша, кем был Нерон? – спросил Бесо.

– Еврей, што ли?

– Нет, Миша, евреи – хорошие люди…

Ломинадзе снова подумал щемяще о Нино, о сыне, ткнул ствол пистолета к левой стороне груди и выстрелил… Умер Виссарион Виссарионович не от пули, а от наркоза – в больнице, после операции на сердце. Хоронили его с почетом. За гробом шли и Завенягин, и Валериус, и Лева Рудницкий, и Виктор Калмыков, и Женя Майков, и Лена Джапаридзе, и поэт Василий Макаров – весь цвет рабочего города. Похоронную процессию фотографировал лейтенант НКВД Груздев. Серьезность и печаль похоронной процессии портил нищий, похожий на Ленина. Но он вскоре отстал: увидел на площадке детсада деревянный броневик. Почитая себя вождем мирового пролетариата, выживший из ума нищий вскарабкался на дощатый броневичок и прокричал детям:

– Социалистическая революция, о необходимости которой так долго говорили большевики, свершилась!

Детям выступление нищего очень понравилось, и они дружно кричали: «Ура!»