Текст книги "Отнюдь"

Загорелась.

– Как интересно. Поведи меня ночью поглядеть. Она всю ночь голая лежит?

– Извращенка.

Торговали виагрой. Бывает, мужик в возрасте, не уверен. Хочет больше, чем может. Или провинциал не знает, что и в аптеке можно купить. Тогда Рома дерет с него непомерно.

Пошли деньги, до черного мерседеса еще далеко. Увеличили штат на оператора Асю. Приятная женщина, полновата. Русской стати. Обходительна, что же пошла за мизерные деньги? Рома, конечно, клинья подбивал. Поизносился он, те же анекдоты с намеком, невзначай рука на женском колене. Асе он равнодушно – скучен.

Месяца через два я случайно вытянул из архива картонную папку. В шкафу пыли на три пальца, никто не заглядывает. Одна же папка чистая среди других. С копиями наших документов и счетов.

– Ася, зачем бумажки плодить.

Она вздрогнула и не обратив на меня лица вышла. Следующим утром ни Аси, ни папки. Месяц нас в прокуратуру тягали – миллион налогов, да кража из бывших профсоюзных фондов. Проститутки, наконец. Мы их не сдали. Рома спасается сам по себе. Я заказал с чужого компьютера авиабилеты на Андаманские острова. Дальний угол Индии славен пигмеями. Зубрил английский по вечерам. Тина рада экзотической поездке, не знает, что билеты в один конец. Купила сари, поставила красную точку замужества на лоб. Сари спадает каждые десять минут. Тина остается с красной метой супружества на лбу. Не жена мне. Обещала, но по уголовному делу забыла.

Вот я в тюрьме. Играю на казенной трубе и тем спасаюсь. Судили Рому, и меня как подельника. Ему дали значительно, мне оптимистично. Есть время подумать, как мы живем. На суд Тина не пришла, родного лица в зале не видел. Перед этапом в колонию положено свидание. Она его не просила. Забыла Сапун-гору и купание у Херсонеса. Ничто ни к чему и никого отнюдь не обязывает. Хорошо, ребенка нет. Рома, друг, на сцене рядом трупами лежали. Отнюдь не надо об этом напоминать. На суде все на меня валил. Но судья отнюдь не дурак.

Нет мысли Асе мстить. Это в кино освобожденный за примерное поведение уркан приходит с ножиком.

Здесь я стал мудрей. Следуйте за мной:

Переходите улицу на зеленый свет.

Платите налоги. Они украшают жизнь.

Спите с разведенными женами. Это украшает их жизнь.

Не шутите при начальнике конвоя. Получить по почкам – две недели писать тонкой прерывистой струйкой, с кровью.

Если в камере есть шнур на бельевом мешке, не вешайтесь на нем.

Не расчленяйте трупы. Не смотрите попсу на телевиду.

О чем бы ни спросили, отвечайте – «отнюдь».

Дружите с детьми, но это отнюдь не значит, что они ничего не напишут гвоздем по вашей машине.

Когда умрете, всё забудьте.

Пока, пишите мне в колонию: п/я № 5672. Отнюдь.

Германистка и Борис

Лейтенанты из хороших ленинградских, московских, севастопольских морских семей женились непременно на красавицах. Рождались благополучные дети. Юные романы серьезны и трогательны. Выскочишь в воскресенье из флотской казармы. Она ждет и ветер с Невы треплет и пушит девичьи волосы. Набережные и парки людны, целоваться негде. Ничто другое и не подозревалось. Красавицы уезжали с лейтенантами в дальние базы, полагая в каждом будущего адмирала, уносясь мечтами на Невский проспект. Сырая пурга, когда от дома к дому бредешь по единственной улице военного городка, холодит ноги в тонких чулках.

Сжав жемчужные зубки, Вера двигала мужа Борю вслед за солнцем на запад. Они служили в Находке, Владивостоке, с годами в Севастополе и Калининграде. Вера тонко действовала старинным и надежным оружием – швейной иглой. Светская портниха адмиральш. Утробное, невыполнимое желание – ткнуть иглу в круп Анны Дмитриевны, командирши краснознаменного Тихоокеанского флота. Но с Анной Дмитриевной вышло хорошее повышение по службе – в Северодвинск. Вера готова ехать на Север, но мальчику тяжелы полярные ночи. Она обосновалась в Москве, ждали контр – адмиральских погон для Бориса.

В молодости Веру смущал малый рост, позже она приняла генетическую неизбежность полноты. Научилась не стоять при людях рядом с высоким Борисом, что выглядело бы комичным. Не жестикулировать маленькими ручками, и улыбаться. Примерив на себя образ улыбчивой, немногословной блондинки, она приятна со всеми. Студенткой она избрала германистику. Побывала в Германии, влюбилась в немца. Отношения были романтические с очень настойчивым приглашением к сексу, но Вера чувствовала бесперспективность этой любви. Жить в Германии она не хотела. Первым мужчиной стал Борис.

В новые времена Вера почитывала немецкие газеты. Педантичным на пути к цели, работящим и честным немцам она симпатизировала. Их язык, организуемый глаголом, побуждал к действию.

Случайная газетная информация: «…Солдаты Бундесвера обратились к военному министру Фолькеру Руэ с жалобой на неприглядные армейские трусы. Что унижает человеческое достоинство солдат и унтер-офицеров и нарушает права человека. Они требуют трусы ярких расцветок и модным сейчас гульфиком, незаменимым в полевых условиях. Военный министр приказом по армии и флоту удовлетворил просьбу». Отсмеявшись, Вера задумалась: набежавший капитализм уводит клиенток в бутики. В эпоху перестройки не удивишь мужчин и их женщин цветастым исподним. Но гульфики… Веру осенило. Договорилась с торговцами, нарезала на глаз выкройки на основные размеры и дала работу надомницам. Через год российский рынок трусов-гульфиков насытился. Вера разбогатела.

Деньги не стоят выеденного яйца всмятку. Содержание, истинный смысл и цель ее жизни – Борис и сын Миша. Мужу нельзя советовать, лишь искать неявные подходы. Она счастлива жить для Бори. Когда он был в море, Вера писала мужу страстные письма – любимый, вечно родной, не останови мое сердце, думай о нашем счастье, помни жар моего лона. Прятала листы в обувную коробку. У подводной лодки нет адреса, письма самой себе. С годами пламя угасало, оставляя раскаленные угли. Борис о коробке не знал, о любви и чувствах не говорил.

В год дефолта Бориса демобилизовали, вот беда. Отличный моряк, он только вернулся из автономного похода к американскому берегу, где над ними дважды прошел противолодочный фрегат.

Штабные поздравляли «с морей» скупо. Борис понял, они уже что-то знали и кое-кто примерял его судьбу на себя. Сокращается военный флот, стране нечем его содержать. Приехал контр – адмирал. В лучах низкого северного солнца блеснули стекла большого автомобиля, напомнив Борису проблесковый маяк на подходе к Северодвинску. Адмирал пригласил его и двух старших офицеров. Борис, чувствуя неладное, первую недосказанность встречи, лихорадочно припоминал все дни минувшего похода. Адмирал старался не быть официальным, но говорил сухим высоким голосом, иначе он не умел. Офицер флота и в запасе остается в строю… и прочие подходящие случаю фразы. Самому ему они неприятны. Сказал старческим, домашним голосом: – Государству пока нечем нас содержать. Корабли идут на гвозди.

Первая мысль Бориса была – надо на неделе лодку в док ставить, и он еще собирался выяснить о матросских отпусках. Спросил невпопад: – Кто же лодкой командовать будет? (Чуть не сорвалось – моей лодкой). Не услышал ответа. Вестовой понес кофе.

От короткого застолья Борис отказался. Надел шинель при молчании штабных, все друзья – приятели, но что же скажешь, о чем спросишь. Вышел из низкого здания штаба и брел по снежной белизне улицы. Перекрещивались на снегу собачьи следы, четкие ямки. Быстро стемнело. Звонить Вере не буду. На неделе вернусь – навсегда. Так сложилась их жизнь, что ни в одобрении, ни в порицании, ни в жалости, ни в совете жены он не нуждался. Большая половина из пятнадцати семейных лет пришлась на море да казарму.

Два дня Борис пробыл в Архангельске. Саломбалу когда-то застроили бараками. По тому времени, к счастью, разделили на квартирки. Дома обросли сараюшками и поленницами. В крайнем с востока (навигатор Борис ощущает стороны света) живет его честная давалка – непристойный мичманский жаргон. Для Кати поездка с Борей (в штатском) на такси в центр на проспект Приорова и час в кафе была праздником. Жила ли она с другим в его долгие, долгие отлучки волновало Бориса редко, когда в море вспоминал Катю. Возвратясь в Саломбалу, улавливал неопределенность и стесненность её первых движений, не спрашивал. Утром она поняла, что в последний раз, и поцеловала крепко, без слез.

Добродетельная любящая жена Вера томилась Бориными настроениями. Чем дольше он не у дел, тем ломче на изгиб его воля и самооценка. Все позднее перебирается Боря по утрам из халата в джинсы и куртку. Тем развязней держится с ней на людях, потому что это ее московская квартира и её, удачной модной портнихи, деньги.

В последние недели Ковалевым редко звонили по вечерам. Умная Вера выжидала, чтоб трубку взял муж. Он замкнулся в четырех стенах и молчал. Она просила подругу Надю звонить Боре почаще и, может быть, выдернуть его в кафе. Телефонный флирт Боря разгадал и не брал трубку. Понимал, что с ним происходит.

– Становлюсь домашним бомжем. Мише исполнилось тринадцать.

– Пап, ничего мне не дари, дай пятьдесят долларов на бассейн, все ребята ходят.

– У мамы спроси.

В попытках устроить на работу отставного морского полковника прошел год. Борису отказывали, чувствуя его превосходство и волевой напряг.

Вера устала и разрешила себе отпуск. Щемящее чувство к Боре и необходимость быть рядом она спрятала за другой заботой. Из Гамбурга слала бедственные письма школьная подруга Надя.

В Москве незамужняя Надя обитала в бревенчатом, чудом уцелевшем в городском кольце, пятистенке. Украшала дом мраморная, выщербленная по углам доска «В этом доме жил пролетарский поэт Демьян Бедный (Ефим Алексеевич Притворов). Стояла небольшая русская печь, как бы ее половина. Печь не топили. После московского филфака Надя учительствовала в школе милиции для рядовых и сержантов без среднего образования. Послушные и безмерно неграмотные ученики называют ее тетей Надей, в её-то лета.

В 90 – годы еще верили в заграничный рай. Морок и беспамятство. Вера заметила, Наде становятся неинтересны многие важные события. Их сменила критика, ранее неслыханная в устах скромной учительницы. Подруга уехала в Германию. Путь обычный: мыкалась в лагере (das Lager) для иностранцев. Нашла работу на брошюровальном станке в типографии. Если текст был на русском, вычитывала страницы и правила ошибки. Сняла однокомнатный апартамент окном в хилый садик. С потолка на четырех цепях опускается кровать. Уперев ноги в стенку, можно раскачиваться как на тугих качелях.

В этот апартамент приехала Вера. Разговоры о возвращении к Демьяну Бедному и неграмотным милиционерам она пресекала. Сказала, деревянный дом снесен. И это правда. Надя жила в Германии, и как бы вне её. Вера разобрала корзину просроченных немецких документов – банковские счета, обязательная страховка, приглашения на курсы языка. Не зная языка, Надя полтора года не ходила к врачу. Вера привела её за руку, переводила. Увидела голую Надю. Что сталось с девочкой, которую она знала и любила.

Надя раскладывает мясное и молочное на разные полках холодильника. По Завету должно хранить отдельно. В богатом доме два холодильника. Надино эмигрантское, показное, неискреннее еврейство утомляло.

Вера прилепилась к бару на набережной. Днем он пустовал. Заказывала опасное при ее полноте пиво. Молчала у окна. Видно Эльбу, прогулочные и большие пароходы. Пузатые буксиры тянутся медленно, будто в старом кино. Бармен принял за безъязыкую иностранку, сказал официанту: – Ходят тут всякие.

Обедал пожилой среброголовый немец. Ел красиво, видны порода и семья. Заговорил с Верой и услышав акцент расспрашивал о Москве. Рассказывал о гамбургских кабаре, в них соль насмешливого города. Предложил встретиться завтра вечером.

– Встретимся в этом баре. Я Хорст. Журнальный фотограф.

– Ищете дев для обложки? Я не фотогенична.

– Нет. Любуюсь вами.

«В моем возрасте мужское внимание как бальзам» – думала меж тем Вера. И охотно согласилась.

Предложение было неожиданным – Репербан. Квартал красных фонарей. Курьезная гамбургская достопримечательность – уверил Хорст. Вера думала красться к красным фонарям по пустынным улицам. Вечером от станции метро «Репербан» катила в тот самый квартал тысячная толпа мужчин. Женщины в джинсах, иностранцев много. Шли по асфальту и тротуарам во всю ширину улицы. – Кто же их… обслужит, – думала Вера. – Дома неказистые и старые казались брошенными, как забытые детские кубики. Но море блеска и огня реклам. И жрицы, действительно кое – где стоят и прогуливаются. Где печать вульгарного порока? Малая толика мужчин постепенно редеет в клубы, четырехчасовые гостиницы, секс-шопы. Театр «Тиволи». Здесь когда– то начинали Битлзы. Рядом столетняя пивная. Почерневшие от табачного дыма балки. Баварское пиво, берлинские сосиски. Можно познакомиться, деревянная лестница на второй этаж, свободные комнаты. Пьяных не видно, не торгуют подозрительно марихуаной.

Они шли под рекламами красоток в натуральную величину. Под роскошными грудями и выдающимися задами. Царственная Мерилин Монро, ты открыла ящик Пандоры и погибла.

На известной улице, действительно, сидят за стеклянными витринами женщины в ожидании. Вяжут, полируют ногти. Затем гаснет свет. Машинерия. Хорст остановил Веру, на эту улицу вход женщинам воспрещен. Бывает, из мезонина водой обольют. Или еще чем… Неуютно Вере. Протиснулись в кабаре «Мата Хари». Хорст совсем как в Москве дал швейцару «на лапу», посетителей полно.

Итак, два ковбоя (красавцы, хорошие голоса) узнают о мешке золота в индейском племени. Индианки – кордебалет, роскошные костюмы и перья радугой. Прима влюблена в ковбоя и пытается соблазнить – танец соло. Ковбои спасаются в женском монастыре. С тоской поют о просторах родных прерий. Тем временем настоятельница (гран-дама, сопрано) убегает с комическим любовником. Монахини дружно сбрасывают черные робы и канкан в чем мать родила, почти. Ковбои побеждают индийцев и старый вождь (бас) проглатывает золото. Но ковбои поят его касторкой и под аплодисменты зрителей возят по залу на унитазе. Только и всего, Вера ушла помолодевшей. Поцеловала Хорста, но не так. Он понял.

– Мечтаю раздеть мусульманку для обложки «Плейбой», – говорит Хорст. – Пока это никому не удалось. Бомба для нравов арабского мира. Дома её забьют камнями.

– Хотите сняться на студи?

– Я тщеславна, как многие женщины. Надо бы встретиться двадцать лет назад.

Lebe wohl, Reeperbahn. Sei glucklich. Прощай, Репербан. Будь счастлив.

Они поплелись, поддерживая друг друга от усталости, вдоль спящих пароходов. Сонная Эльба раскачивала темные яхты миллионеров.

Рыбный рынок открыт в четыре утра. Сели за столик и ели свежую сельдь. Громогласный, видный мужик продает рыбу корзинами. Корзина еще пуста, торговец объявляет цену. На глазах домохозяек и туристов небрежно бросает рыбу за рыбой, медлит… еще вот эту. Корзина наполняется. Его шутки и речевки на злобу гамбургского дня невозможно перевести. Немцы смеются, туристы спрашивают, что он сказал? Небольшой омар. Продавец с наигранным сожалением бросает его в корзину.

– Корзина продана женщине в белой юбке! Отличная покупка для вас, уважаемая фрау. Простая радость жизни.

Ночью в Надиной квартирке Вера была с мужем. С его наивной душой. И твердо – благородной. Простая душа, не умеющая учиться. Отдаленная от реальной жизни многими годами моря. Вера не помнила его страсти. О Кате на Саломбале она знала. Однажды летом обошла по деревянному тротуару, утонувшему в песке и пыли, её дом. Жарко пахло нагретым деревом, в пыли рылась желтая собака. На крыльцо вышла старая женщина, смотрела на городскую Веру. Злорадно, предвкушая скандал, усмехнулась.

– Дома Катя, дома. Вера ушла.

С Хорстом гуляли в сладкой тишине. Сосновая кора отливала красной медью. Шли по песчаной дороге в мелькании света и тени деревьев. Вера решилась.

Небольшая квартира Хорста за озером в Альтоне, в двух этажах. Сплошной белый модерн. На стене у лестницы черно – белые фотографии мужчин, женщина в тихом раздумье. Много раз усталая актриса в сценических костюмах. Потом грустные звери и зверята. Обойдя по крутой лестнице, Вера не обнаружила за стеклянными плоскостями и керамическими абстракциями и тени жилого.

Хорст упомянул, что был трижды женат, но скоро терял к жене всякий интерес. И это, в общем, трагично. Непринужденно и тонко заговорил о сексе. Под локоть провел в ванную комнату и вышел. Умная Вера поняла, ее ждут голой. Она же представляла это иначе. ОН – подробно о самом себе. О комплексах и горестях, с жалобами на холодно– леденящую жену. Карьера не удалась, я слишком порядочен. (Здесь нужно активно сострадать). Потом о ЕГО женщинах с юношеских лет, и немного о собеседнице. Его нужно пожалеть, а уж потом. Впрочем, привыкать было не к чему. Пара сексуальных приключений за всю Верину женскую жизнь. Она не знала, что с глобализацией этот путь стал короче.

Вера увидела нечто светло – бело – зеленое и воздушное. Щадящий вариант – выйти полуодетой. Ужасно захотелось примерить у зеркала. Она быстро разделась. Длинная хламида, можно хотя бы закутаться. Штанишки очень и слишком откровенны. Вера отложила светло– бело – зеленое и оделась.

– Я видел столько раздетых женщин, что меня волнует, когда они одеваются, – сказал Хорст. – Через полчаса беседы ни о чем попросила вызвать такси, он безропотно набрал номер. В такси Вера ругала себя старой дурой, и водевиль с переодеванием. Не сложилось. Бедный старый Хорст.

В Москве она вынула из старой обувной коробки письма, которые не отправила Боре в разные годы. Он прочел в один вечер и поцеловал. В кои-то веки.

Вера собрала в дальний шкаф флотские рубашки, ботинки, тельняшку. На кортик не посягнула. Через клиентку, в тайне от мужа достала билеты на праздничный вечер военно-морского флота. Борю обманула: – будто прислали из военного министерства. В углу глянцевого листа мелко «форма одежды парадная». Борис приободрился.

Нынче он в должности советника при «Росвооружэкспорте». Начальник Бориса контр – адмирал, знает башенные орудия береговых крепостей. Под ним бывший морской пехотинец. Борис третий, но в подлодках, которыми здесь торгуют, понимает только он. В службу не надо ходить каждый день и он ездит на стадион смотреть, как прыгает в голубую воду с одиннадцатиметровой вышки сын. Миша становится спиной к обрыву и неожиданно, кажется отцу, срывается в прыжок. Сердце Бориса несколько секунд летит вслед за сыном.

Надя вернулась в Россию. Изредка приезжает в Москву из Реутова и Вера встречает ее на вокзале. В два – три года приезжает старая Катя из архангельской Саломбалы. Борис снимает ей гостиницу, но ночует дома. Вера его не ревнует.

Какие книги едят собаки

Приблудился пес, молодой кавказский овчар. Я мало смыслю в собаках, но когда – то жила со мной в любви и взаимности до смешного тупая дворняга. Она жила в верности и, как все, умирая, лизнула руку хозяина. Если гладить собаку против шерсти, видна белая беззащитная кожа. Если большую собаку бить насмерть, она грызет палку. Или ружейный приклад. Потом сдается и умирая лижет сапог. Собачья любовь – не зов ли Природы к высшему благородству, обращенный к человеку.

Женщина средних лет вышла из троллейбуса у парка, с большим доберманом цвета соевого шоколада. Их я знаю: Вита и Мартын. Мы иногда гуляли втроем. Вита решительна в суждениях, строга надменным лицом. Это делает его некрасивым. Маленький обиженно сжатый рот придает ей видимую значительность. Она с восхитительной простотой называет себя интеллектуалкой и при том боится – не поверят. Собирает «салоны по средам». В нашей провинции литераторов, актеров, художников и вообще интересующих Вику людей мало, да не каждый придет. Тон задают художники без выставок, косвенный вызов властям. Подавшие на выезд в Израиль нервозны и обидчивы. Все поразительно мало знают свою страну. О винтах и приводах политики. Поэтому спорят особенно бурно. К полночи шум стекает в прекрасные дали доброй и свободной цивилизации, виденной в кино. К Елисейским Полям Парижа. К теплой земле и прозрачному воздуху Тосканы. К оливковым рощам Израиля. Угол Бродвея и Пятой авеню, Нью – Йорк. Вита скалит мелкие зубы. Серые частности быта и окружающей действительности пробалтываются бегло и обще.

Меж гостями прохаживается доберман Мартын. Разговоры ему надоедают, ложится у стены. На обоях остается след его горячего потного тела. Подают жидкий чай. Мартыну повязывают на шею салфетку. Шутка такая. Пес вываливает язык и часто дышит.

Собирались самоутвердиться вместе и каждый в себе.

Крепчал застой. Вита ночными бдениями ждала провокатора в своем кружке. Определили бы «фиксированную группу», тогда бы написать известному московскому диссиденту и при удаче блеснуть на БиБиСи или хотя бы на Немецкой волне. Провокатор не приходил, «туда» не вызывали.

Вита вышла из троллейбуса у парка, лицо ее бледно и заморожено. Добродушный Мартын резвился на газоне, пугая детей. Она дождалась очередного троллейбуса и вошла. Дверь с пневматическим вздохом закрылась. Троллейбус почему– то не сразу двинулся. Брошенный Мартын бился в заднюю дверь и рычал. Белая пена на брылях розовела. Долго бежал за троллейбусом, отстал. Беда, большая собака по помойкам не прокормится. Народ в городском транспорте осуждающе безмолствовал. Я отвернулся к окну, чтобы Вита не узнала. Уловил в стекле ее пренебрежительное выражение.

Была другая женщина. Несколько лет мы работали вместе в облезлой четырехэтажке на окраине. Мы архитекторы. Сносим нечто уродливое. Построенное станет уродливым с годами. Симпатизируем друг другу. (Наш язык прихотлив: симпатизировать себе нельзя. Себя можно любить). Мы любили смотреть на медленный дождь, и на огонь. Ускользающие минуты, когда близость возможна, но лишена духовного смысла. Собирали дикую малину на лесной вырубке. Она была в косынке по самые глаза, и в ладных резиновых сапожках. Наклонила красную ветку, упала радуга. Я влюбился.

– Не надо меня любить, говорила она с искренним чувством. – Наши отношения станут опасны, если… В конце концов на мне дом, трудная дочь, и я банально люблю мужа. Казалось, она уговаривает не меня, себя. Чеховский сюжет, но мы никогда не стояли, касаясь руками, в церкви на ранней заутрене, я не играл в вист с ее мужем, дочь видел мельком. Мы жили в городе прохладных человеческих отношений.

Никакой тайны любви нет. Простота любви Кате недоступна. Так мы уговаривали друг друга года полтора. Вся эта цепочка событий изнурила меня чрезвычайно и выпила все соки. Потом она уезжала навсегда в другой город, я вез ее к поезду. В раскаленном летней жарой автомобиле родился язык ее тайных желаний и страстей. Могли бы прожить другую жизнь, а сейчас поздно. Свернули с асфальта на грунтовую, по проселку в редкий молодой лес и стали судорожно, в тесноте «Жигулей», раздеваться. Увидели худую собаку, привязанную к дереву. Тянула стрелой поводок и неотрывно, неотрывно глядела вслед предавшему ее хозяину.

– Отпусти ее, сказала Катя.

– Катя… она оттолкнула меня.

Я поплелся к разросшейся липе. Старая собака меня будто не заметила, все смотрела вперед и тянула поводок. Расстегнуть ошейник я не смог. Вернулся к машине, мошкара тучей слетелась на мою голую плоть. Ножа в сумке не было, рылся в багажнике. Обрезал поводок и пес бросился сквозь лес и потом луг, редко останавливаясь, вынюхивая старый след.

К поезду мы опоздали и сидели на вокзальной лавочке. Кто– то любил девушку Светлану и на скамье вырезал навечно «Света».

Катя уехала и я погнал машину на парковку. Там и приблудился молодой овчар. Вряд ли его бросили здесь – место неподходящее. Может быть, хозяину показалось, собака запрыгнула и лежит на заднем сидении. Стартовал.

В первый день пес искал что – то, перебирал одежду. В порыве сентиментальности я подумал, он ищет запах женщины из своей прошлой жизни. Женщины не было. Если мои редкие гости задерживались в прихожей, он легко покусывал их за щиколотки, пастушья порода. Так на горном склоне кавказская овчарка загоняет в стадо отбившуюся корову. Оставшись один в квартире, он грыз книги. Я подкладывал «Справочник профсоюзов», он грыз старые тома. Они вкусно пахнут настоящим мучным клеем. Иногда вечером пес грустно лежал у входной двери. Ждал прежнего хозяина? Безнадежно окликал его – Мартын! Подумал, собака знает слово «гулять», и назвал его Гуляй. Он приносил в зубах поводок и садился у двери. В общем, минуты единения и счастья были.

Месяца через три позвонил хозяин. Уезжал куда-то, потом опрашивал владельцев машин на стоянке. Я спросил имя пса.

– Тема.

– Тема? – переспросил.

Пес взвился и кинулся лизаться. Услышал свое имя. Еще два дня называл его Темой. Грустно расставаться, во всяком случае мне. Тема прикусывал за запястье – звал с собой.