Текст книги "Акука"

Акука
Владимир Александров

© Владимир Александров, 2016

© Лидия Александрова, дизайн обложки, 2016

© Акука, иллюстрации, 2016

Редактор Лидия Александрова

ISBN 978-5-4483-5900-2

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

К читателям

Владимир Александров, чью книгу вы держите в руках, за свою недолгую жизнь (он умер, когда ему было всего 58) написал немало хороших, интересных книг, признанных и занявших свое достойное место в нашей литературе. Был он и прекрасным журналистом – публицистический дар, интеллигентность и высокая образованность не давали его очеркам, статьям о литературе, театре затеряться в море массовой прессы.

Но две его повести, которые, я уверена, доставят вам редкую сегодня радость чтения светлой, искренней прозы – нечто для него особенное, неожиданное. В свое время они немало удивили друзей и всех тех, кто хорошо его знал. А знали его как человека совершенно городского, ощущавшего себя в столице, как рыба в воде – театры, библиотеки, выставки, конференции, бесконечное общение со множеством интересных людей… Любимые площади, фонтаны… И вдруг – тонкое, ясное, пронзительное и чуткое повествование о жизни лесного хутора, окруженного природой и органично живущего её простой и непростой жизнью. Обо всём, что вокруг этого хутора встречается и случается он написал так, словно всегда был частью той жизни. А произошло вот что. Однажды мы приехали в отпуск в Литву, на хутор Шилишки. Он увидел землю, небо, поле, луга, лошадей, услышал звон отбиваемой косы и стук молотка, песни птиц, гул пчелиного роя, шуршание колосьев, скрип половиц, вдохнул ошеломляющие запахи хлеба, свежего сена, сушеных грибов, малинового листа… С тех пор, до конца отпущенных ему дней, на несколько месяцев в году он покидал городскую жизнь, поселялся в Шилишках. Здесь и родилась его неожиданная проза.

Он увидел жизнь хутора зорким, добрым и понимающим взглядом человека, знающего цену каждого часа, прожитого на земле. А потом судьба подарила нам внука. И внук, этот малыш, возрастом чуть больше года, был с нами в Шилишках. И тоже внимательно глядел вокруг. Он ещё не знал цену времени, но уже чувствовал необъятность пространства, в котором открывал ось ему множество удивительных вещей. И Бог дал Владимиру Александрову мгновенья, когда он видел этот огромный, восхитительный неведомый мир глазами ребёнка, недавно пришедшего на землю, ещё не знающего зла, а только любовь и добро. И они вместе, дед и внук оба мудрые и открытые всему, что вокруг, удивлялись, радовались. узнавали, принимали всей душой и всем сердцем.

Бог дал автору талант написать о тех мгновениях так, что читаешь и видишь всё ясно, пронзительно, и душа словно омывается чистой водой прозрачных речек и озер, озаряется добрым светом гармонии первозданной природы, не закопчённой причудами цивилизации, но обогащённой и украшенной трудами людей, работающих на земле.

«Акука» – первое слово, которое произнес наш малыш. Этим словом он называет всё, что есть вокруг. Все разнообразие познаваемого маленький Антоша объединил одним словом в цельный, неделимый мир. И в этом огромный потаённый смысл.

Автор назвал время, которое он проводил на хуторе, «зрячим временем»: «Мне кажется, теперь я вижу все». Он видит всё ещё и потому, что в этом времени присутствует ребёнок, познающий мир. И привычное, примелькавшееся предстаёт необыкновенным, разнообразным и ярким. И посещают прозрения.

Надеюсь, и вы, прочитав книгу, станете зорче, увидите привычное по-новому, острее ощутите запахи и звуки природы, и вас посетят прозрения о мире вокруг вас и внутри вас.

Лидия Александрова

АКУКА

Утро

Душистый сосняк на горке.

Большой черный блестящий муравей спускает по травяному откосу крупную красную земляничину. Горка крутая. Трудное дело затеял. То снизу подопрёт собою земляничину, чтобы не укатилась. То снова сверху на неё наседает: через сосновую иголку-двойчатку перекатывает, камушек обходит.

К вечеру, пожалуй, прикатит. Вот только куда?

А как узнаешь. Не катить же с ним до захода солнца. Ещё помешаю, дело испорчу.

Пойду-ка домой. Подумаю про муравья.

Сколько же надо ему уметь, терпеть, напрягаться! Для чего? Да чтобы смысл жизни почувствовать. Чтобы и завтра работать и надеяться на послезавтра. А можно и так сказать: чтобы и завтра жить. Потому и заметил народ: «Без пригляду одни только муравьи плодятся».

Труженики земле нужны. Чего же тут приглядывать!

Пока думал про муравья, сосны расступились и дом мой показался у лесной дороги. Радуюсь дому своему, а всё про муравья думаю. Как он там, катит ли, не упустил ли ягоду землянику, не оплошал ли?

Дома хлеб лежит на столе. Неправильно лежит – нижней коркой вверх. Я перевернул хлеб. Зачем? Так надо. Как в печку сажали, как пекся, да как вынимали из печи, так пусть и живёт, пока человека кормит. «Каравай хлеба починай с головы».

Положил хлеб правильно и снова муравья своего вспомнил. А мимо окошка идет соседкин зять Михал. Идет с севальником. Это лукошко для семенного хлеба, его вешают через плечо.

Сегодня Михал севец, сеятель. А не успеет засеять поле сегодня, значит, он и завтра сеятель.

Теперь про Михала думаю. Сколько же надо ему уметь, терпеть, напрягаться. Для чего? Да чтобы жить хорошо и красиво на своей земле. «На счастье мужик и хлеб сеет». А счастье – это всё, что делает человека довольным и покойным. Счастье «доволит и покоит», – говорят старики.

Где этому учатся? Да на той же земле и учатся. Где же ещё. Была бы охота. Выходит, все мы, и люди, и муравьи, – братья. Как хлебные зёрна.

Мне пора

Последним апрельским утром звонит мне знакомая – тетя Зоя:

– Ну, как, собираешься?

– Собираюсь, Зоечка, пора!

– А как там Акука?

– Носится по квартире.

– Ну, ладно, мои дорогие, я ещё позвоню.

Через час звонит подруга жены тетя Люся:

– Вы когда в Литву-то уезжаете?

– Я с вещами – завтра, остальные недели через три.

– И Акука?

– Конечно. Куда же его девать?

– Акуке будет там хорошо, – одобряет тетя Люся.

К обеду приходят старинные приятели дядя Леня и тетя Лера. Увидели Акуку – рассмеялись.

– Иди ко мне, иди! – зовет его тетя Лера.

Навстречу ей катится дробный топот, будто бегут сразу пять щенков.

Дядя Леня берет Акуку на руки, треплет его голову.

– Аку-ка! – звонко катится по квартире.

– Счастливого вам пути! – говорят старинные приятели. – Нам пора: надо еще успеть в кондитерский.

– Спасибо, что зашли, – говорю я.

Дядя Леня спускает Акуку на пол, снова треплет его рыжеватую головенку.

– Аку-ка! – несется вслед гостям.

– Ребята, продолжаем сборы! – приказываю я.

…На хутор путь не простой. Поездом до Вильнюса, а дальше как получится. Может кто из друзей на машине довезет 90 километров. Может, еще на одном поезде – до станции Жеймяна, а там на лошади встретят. По разному бывает.

Вещей всегда много. На всю семью да на всё лето и осень. На полгода получается. А потом прилетят Акука, жена и дочь. Самолётом проще, меньше хлопот с Акукой. Правда, ещё не известно, как Акука перенесёт свой первый полёт. Но по-другому не получается: или вещи или Акука.

Я всегда приезжаю на хутор первый. Дом обжить-обогреть, хозяйство небольшое развернуть-наладить. Вещи зимовавшие просушить. Постирать кое-что. Мало ли дел в лесном доме и вообще на хуторе, где не был с октября минувшего года.

Как все это вспомню, так на пословицы тянет, на поговорки: «Дом невелик, да лежать не велит».

…Вот и наступило мое «завтра»

Ждем такси. И тут, конечно, звонит дядя Эдик. Он муж тети Зои, но немного ухаживает и за моей женой.

– Собрался? – беспечно спрашивает Эдуард.

– Выходим уже, а ты звонить затеял! – нервно отвечаю я.

– Ну, ты там смотри, не балуйся! – смеётся дядя Эдик.

– Сам смотри! – грубовато говорю я.

Такси ждёт под окном.

– Присядем на дорожку…

Жена и дочь проходят в мою комнату. Плотно закрываем двери.

Жена берёт на руки Акуку. Багира – наша чёрная красавица-кошка давно разлеглась в кресле. Акука вертится, крутит головой, вырывается на пол.

– Сели… – мрачно говорю я.

Молчим.

– И поехали, – объявляю я в пространство комнаты.

Обнимаю женщин, глажу Багиру, треплю головёнку Акуки.

Багажник такси забит под крышку.

До встречи через три недели!

Первый час

Вот я и в лесу.

Открыл дом, вошёл в свою комнату. Я работаю здесь с весны до поздней осени. Сел к столу перед окном. Примерился. Поёрзал на стуле. Стол в какой-то трухе. Потрогал ее, понюхал, сгрёб в ладонь и вспомнил! Осенью, перед отъездом в Москву я оставил на столе тыкву. Думал дождётся меня, перезимует в нетопленой хате.

Мыши думали по-другому. Хорошо, видно, пировали на тыкве. И долго пировали, тыква-то была не маленькая.

Смотрю в окно. Высокие сосны, в них теряются три дороги и одна тропа. Правее – две стодолы. У одной крыша рухнула ещё зимой 1981, снег тогда был большой. Красиво стояла, красиво и рухнула. Теперь стодола напоминает роскошный архитектурный шедевр.

Колодец у самого дома. Лужайка чистая, ярко зелёная. Вот-вот зацветут одуванчики. В любую секунду их тяжёлые бутоны готовы треснуть и впервые улыбнуться солнцу.

Окно у меня большое, в полстены. Сидишь возле него, а кажется – на лужайке! Бинокль всегда на столе: в дождь можно разглядывать небо и лес из комнаты.

Посидел, примерился, снова поёрзал на стуле. Ну, что ж, можно начинать работу?

Нет. На подоконнике, с наружной стороны, толстый слой ласточкина помёта. С прошлого лета лежит. А подоконник соседней комнаты чистый. В ней почти не живут, и ласточки привыкли селиться под стрехой над моим окном. Так им уютнее. Человек сидит за стеклом, вечерами из окна стелется тёплый рассеянный свет – одуванчиковый привет моей настольной лампы. В комнате тихая жизнь. Человек не шумит, не мешает, не суется не в свои дела.

Даже помёт не убираю под гнездом! Может ласточкам так ещё покойнее, привычнее. Потому и лепят гнездо точно надо мной.

Стук пишущей машинки ласточкам не мешает. Но, конечно, хотя бы раз в день я смотрю, как они строят. Откуда сенцо носят. Где его в грязь окунают-обмакивают, чтобы лучше лепилось. На какой грядке в огороде головками блестящими крутят. Это они так отдыхают. Летом на провода пересядут. А сейчас, в строительные дни – на грядках свежих расположились.

Комочки землицы для гнезда выбирают почернее, пожирнее. А заодно и верещат, обмениваются новостями. Крутит ласточка головкой, нервничает – гнездо-то не готово, и светится паленое пятнышко на её зобке.

И так каждую весну, каждый май.

Сегодня пятое мая 1988 года. Ласточки привыкли прилетать с шестого на восьмое. Как раз с Юрьева дня по Марков день.

Время ласточкина прилёта с давних пор связано у крестьян с надеждами на близкое лето. Хоть и примечали люди: после Юрьева дня ещё двенадцать заморозков бывает. Но именно шестого мая, не позднее, всем положено в поле выходить. Раньше – можно, позже – грех. Юрьев день – начало полевых работ. А «на Марка – небо ярко – бабам в избе жарко». Вот, оказывается, как подгадывают ласточки! Жду ласточек, а сам вещи хуторские и московские разбираю.

Расставил книжки, рассовал по шкафчикам крупы и консервы. Вытащил на солнышко одеяла, подушки, телогрейки, куртки – они зимовали на хуторе. Пусть продышатся верные вещи, пусть погреются.

Воды из колодца достал. Зимняя пока вода – зеленоватая, сонная. Ничего, к ночи вычерпаю, и к утру оживёт мой колодец, наберётся живой воды – прозрачной, весенней.

Что дальше? Печь надо протопить. А пока она топится, можно огородик покопать возле дома.

«Дом вести, не лапти плести». Что верно, то верно!

Вот и второй, и третий час прошёл моей новой жизни. Это моё время. Я называю его «зрячим временем». Мне кажется, теперь я вижу всё. От мая до октября всё вижу. С новосельем!

Удобная память

Упомянул я тут Юрьев день, Марков день и подумал: а ведь моя жизнь на хуторе подчиняется сельскому календарю. Этот календарь помнит всё. Значит, надо чуть-чуть рассказать о нём.

В дореволюционной России работы крестьянина-земледельца определялись датами церковного христианского календаря. Постепенно календарь, даты обросли местными признаками погоды, приметами, пословицами. Крестьяне искали зависимость урожаев и недородов от погоды. Замечали сроки сева, ухода за посевами, начала уборки, запоминали даты зацветания диких растений. Со временем и святцы подчинились быту крестьянина, его заботам об урожае: «Из одного дерева икона и лопата»!

Святцы – это список святых, которых чтит православная церковь. Составлены святцы в порядке месяцев и дней года. Иначе святцы называют месяцесловом.

Чаще всего святым давали прозвища, связанные с началом и концом какой-нибудь работы. Так было удобнее запоминать даты. Ведь записей народ не вёл и потому легко приспособил месяцеслов к своим наблюдениям. Например: Василий—капельник, Герасим-грачевник, Родион-ледолом, Еремей-запрягальник, Мавра-зелёные щи, Фёдор-житник, Степан-сеновал, Исакий-малинник, Авдотья-огуречница…

Приметлив, поэтичен труд земледельца! Так и складывался народный календарь. Нам очень нужны всё эти приметы. Они возбуждают чувства, напоминают о потерях, будят совесть.

Вот и получается, что наши предки умели и избы рубить, и землю пахать, да ещё устные календари-месяцесловы составлять. Крестьяне связаны с природой ежедневно, ежечасно своим трудом.

Народный календарь помогает крестьянину и сегодня считать своё трудовое время, иметь свою историю. Это удобная памятка. По ней живёт и мой хутор Шилишки.

Новые окна

Устроился хутор на песчаной горке. Здесь хорошо во время грозы. Ходит, гуляет гроза в вышине, но сосен наших не задевает. Гроза – а под ней хутор в три дома.

Греми себе на здоровье!

Погуляет, погуляет гроза вокруг хутора и скатывается за речку Лакаю. Шалеют после дождя дрозды, как дети шалеют. И никто не смеет их пугать, пусть распоются! Прошумела гроза, а утром глазам не веришь: деревья новые выросли! Это старые веселей зазеленели и распушились – молодую зелень поддразнивают.

Смешной у меня дом. Ему лет восемьдесят и он синего цвета. Лет девять назад заменили в доме окна. Маленькие вынули и врезали большущие: от какого-то коттеджа или даже от виллы! С тех пор и смотрю я из старого дома через новые окна.

– Хорошо бы поехать туда, где тебя ждут, – любит повторять мой друг.

На хуторе меня ждут. Ждут всегда. Я это знаю.

Кто ждёт?

Все! Леса Лабанорские, речки, тихое лесное озеро, ухоженные луга, дом и стодолы, колодец, соседские собаки, трясогузка у печной трубы, скворешни и гнёзда, болото клюквенное…

Откуда я знаю, что ждут?

Я так думаю.

Хутор мой Шилишки

Лет тридцать назад хуторов в Прибалтике было много.

Хутор – отдельная усадебка в два-три жилых дома с ухожами, со скотом и сельским хозяйством. Ухожи – это поля, пастбища, выгоны для скота, огороды и все строения вокруг жилого дома. Всё, за чем надо ухаживать, что должно быть ухожено. «Без ухожей дом – волдырь», – говорит народ.

На хуторе все культурные земли под хозяйской рукой. До всего близко. Все хозяйский глаз сам доглядит. Лично!

Есть у нас три стодолы. Это просторные, высокие сараи для скота, повозок, для хранения сена, конской сбруи, плугов. Здесь же и бак для качания мёда держат – центрифуга называется.

Раньше хутора были привычной сельской картиной, ничего особенного…

Теперь на хуторе, по-моему, все особенное. И что усадебка отдельная и живёт в лесу далеко от городка. И что самый ближайший городок – Швенченеляй за десять километров. И что всякого скота много.

Время постаралось: из «ничего особенного» сделало сказку, где всё особенное. Потому особенное, что человек современный дальше и дальше от природы и здорового труда уходит.

А как за детей обидно! Ведь большинство их никогда не видели домашнюю скотину. Не знают, как подсолнух живой цветёт и головой крутит. Попадут такие ребятишки на хутор лесной – растеряются. А то и заплачут вместе с родителями: дети – от страха, мамы-папы – от тоски.

В синем доме с новыми окнами я чаще всего живу один. Старые его хозяева умерли, молодые перебрались кто в Вильнюс, кто в Швенченеляй. Вот и приезжаю я сюда из Москвы. Статьи пишу, книжки и существую как все.

Кто эти «все»?

В одном соседнем доме живут старые поляки: пан Ян Юсис и его жена пани Текля. Летом к ним раз в неделю приезжают дети и внуки, иногда и отпуска здесь проводят.

В другом доме жила одинокая пани Юзя. Да прошлой зимой умерла. Теперь домик её пустой.

Знаком я с соседями и их детьми больше десяти лет. Помню стариков ещё бодрыми, быстрыми, ловкими. Теперь-то трудно им управляться с хозяйством. Но не сдаются, привыкли жить и работать на земле. По-другому жизни не понимают.

Вот так и живём: они и я. Живём по-разному, но по-соседски.

В свою погоду гуляет вокруг хутора гроза, цветёт вокруг него черёмуха и сирень.

Черёмуха и сирень соловьям нужны – для пения, чистого и одурманивающего и соловьев, и слушателей.

И уводят с хутора четыре дороги. Иди, куда хочешь.

И уносят с хутора две речки. Плыви, куда хочешь.

Самая красивая дорога – перед моим окном. Она как огромная ветка. Отойдёт от дома и не спеша к перекрёстку тянется. Потом в лес уходит и дальше через вырубки, гари и молодые посадки будто в небо поднимается.

Случится плохое настроение и кажется мне, что и небо заканчивается вместе с хуторскими дорогами. И тогда изводит меня только одно желание: лишь бы майским утром увидеть черёмуху. Упали дороги в Лабанорские леса, разбросали руки и ждут.

Зрячее время

– Как перезимовали? – спрашиваю у старой Текли.

– Со стариком трудно – ноги не хотят ходить. Злится на себя…

А я и зимою, из Москвы вижу их лесные дни и ночи и как им обоим тяжко. Но никогда они не откажутся от этой жизни. Они – дома.

Здесь их стены и дымит послушная труба. И не дым это совсем. Это летучая тёплая забота друг о друге и такой же летучий тёплый отдых до следующего близкого утра.

Здесь братские души среди доверчивых стен.

В своём доме на стены не натыкаются. Это всё равно что натыкаться на облака, на туманы. Протяни руку – и сама рука выведет тебя к свету – к такой же золотой руке.

На хуторе живут испытанные, оседлые слова.

Кто и долго ли ещё будет их слушать?

Чтобы сохранить сокровенные слова, здесь надо жить и работать. По-другому не сохранишь. Ведь слово – это дело.

Утро – моё время…

Поднимается солнце. На трубу опускается окоченевший с ночи залётный берёзовый листок. Ждёт, когда затопят печь. Тёплый дымок оживит его, смахнёт с трубы и, глядишь, снесёт к родному дереву берёзе.

Сердце не молчит, значит, глаза видят.

Пустые зимние сани впали в летнюю спячку. Нетерпеливая телега сегодня дремала под молодым месяцем, под звёздами. Телега ждёт ранних хозяев – человека и лошадку.

Хотите частушку? А то рассказ что-то грустноватый!

 
У ворот стоит телега,
Мелки семечки грызёт.
Отморозила оглобли —
Никто замуж не берёт!
 

Говорят, на хуторе зимнее время училось расти и умирать у дуба. Такое оно тяжёлое и медленное.

А весеннее время?

Весеннее время должно обгонять первоцветы, но, главное – успевать за озимым хлебом.

День – моё время… Он поворачивает хозяйство к маю, к лету, к солнцу. Зацвели яблони. Лепестки черёмухи засыпали двор. Никто ни к кому не стучит в двери. Прохожие случаются, но ни одного пришельца.

В будние дни не бывает гостей. С мая по август редко гостюют, некогда. А коренные люди и так на виду один у другого. И руки их на виду.

Вон заскорузлые пальцы Яна и Текли в занозах чертополоха.

Такие руки могут излечить ближнего от тоски, а землю от нелюбви. Излечат делом, других лекарств у них нет.

На худой Текле вечный фартук цвета палой листвы. Снимает его только на ночь. Днём отдыхает – не снимает, некогда. Вижу соседку и в голове крутится постоянный вопрос-ответ:

 
– Сколько тебе лет?
Сколько вчера было, того нет!
Под стол ходила —
хворост носила;
стол переросла —
коров доить пошла;
косу отпустила —
работницах служила;
пора настала —
с молодцем гуляла;
пора пришла —
замуж пошла;
замужем сорок лет жила —
тяжко горюшко несла…
Вот тебе и весь сказ,
а когда родилась —
память извелась!
 

Это приговор знаменитой Олонецкой стиховодницы Ирины Андреевны Федосовой. Приговор 1895 года!

И что из того, что душа стариков-соседей оглохла к тайнам. Да, может, и не было для них в жизни тайн. «Не та счастлива, которая у отца, а та счастлива, которая у мужа».

Вечер…

Старикам время опустить руки. Дать рукам и себе отдых. Мне время поднять руки – откровенно признаться: трудно жить, как они; нет физической силы на такую жизнь. Душевные силы есть. Они и держат меня возле стариков. Спасибо им.

Не огня прошу. Прошу терпения.

Перед самым сном будто лопаются надо мною почки неуклюжих, невысказанных, сокровенных слов. И валится на меня налитая их тяжестью верхушка лохматого дерева. Ель столетняя валится. Значит засыпаю…

Зрячее время не прощает иллюзий.

Хорошо.