Текст книги "Акука"

Не печка греет

И снова утро. Солнечное, сосновое и травное.

Пани Текля сидит на низенькой скамеечке и стрижёт дымчато-белую грустную козу. На них свешивается душистая розовая ветка яблони. Шерсть пеной падает и падает на одуванчики.

Коза положила голову на колени хозяйки и покорно смотрится в задубелый до блеска её фартук. Потом поднимает рогатую голову – глядит в ласточкино небо. Коза молчит. Ей не жалко своей облачной шерсти. Ей легче дышится. Это всё, что можно понять, глядя на козу и Теклю. Козы непоследовательны и своенравны. Но их можно держать на привязи! Овец на хуторах почти не держат – из-за волков. Некому пастушить, каждая пара рук и ног нужна в поле и на огороде. А «без пастуха овцы не стадо».

Гудят пчелы, охаживают-облетают яблоневый цвет над головой и одуванчики под ногами. На паре задних пчелиных лапок топорщатся шарики-ботфорты, розовые и оранжевые. Так смешно налипает яблоневая и одуванчиковая пыльца. Зато переносить удобно!

У хутора нашего, со стороны поля есть каменный холм.

Откуда он, кем насыпан?

Пахарем.

Годами пахарь и огородник выбирают камни из-под сохи и лопаты, из-под бороны и лошадиного копыта, из-под вил и собственных каблуков. Сперва человек кидает камни на межу, на край поля и огорода. А появится время – сносит в выбранное дороги место.

Десять, тридцать, пятьдесят лет растёт каменный холм. Памятник хуторянина себе, своим рукам, спине своей. Простой памятник – строгий и опрятный.

Смотрю на стариков-соседей. Соображаю.

Из всех истин человеку в конце концов остается земля и небо. Значит и мне. Мой хутор мал. Мал наш мир. Коротки длинные заботные дни. Но велик зов дома: дом постоянно ждёт человеческого тепла. Не печка греет.

Акука прилетел

Сегодня 21 мая. В этот день народ приговаривает: велика милость, если сегодня дождь пойдёт. С этого дня, считается, приходит устойчивое тепло.

Завтра прилетает в Вильнюс моя семья с Акукой. Сегодня надо добираться до города.

Надеваю оранжевый рюкзак. Зелёным лесом иду к ближайшей станции. И поездом до Вильнюса. Ночую, как всегда, у старого друга, литовского прозаика.

Самолёт прилетел минут на пятнадцать раньше! Подрулил к сетке-забору. За забором сгрудились встречающие. Одни с цветами, другие с детьми, есть даже с собаками.

«Не испугался бы Акука», – подумал я и заволновался. Лоб мокрый, спина холодная. Как перенёс Акука первый в жизни полет? Ведь маленький совсем.

Автобус «Икарус» подвозит пассажиров к сетке. Моих нет.

Поцелуи, цветы. Собаки покрупнее по-свойски бьют хозяев лапами в грудь. Мелкота разноцветная просто визжит и скачет от восторга.

«В этот автобус не сели», – догадываюсь я и ещё больше волнуюсь.

Следующий «Икарус» катит. Глазами сразу отыскал своих. Акука на руках у жены. Дочь держит огромную белую сумку.

– Акука-а-а! – кричу через сетку.

– Аку-ка! – во весь свой шестизубый рот отзывается внук.

Жена с мальчишкой подходит ближе. Внук прячет лицо в её плечо. Игра у нас такая. Это значит нет внука, спрятался внук, пропал куда-то.

– Как долетели?

– Спокойно, – отвечает бабушка. – Мальчишка долго носился по аэровокзалу. А внесли в самолёт – он и заснул. Проснулся, когда шли на посадку.

– Аку-ка! – хохочет маленький авиапассажир.

Хохотать внук начал, кажется, с четырёх месяцев.

Мы в то время не хохотали: ни жена (бабушка), ни я (дедушка), ни наша дочь (мама Акуки). Внук непрерывно болел, начиная с родильного дома.

Мы захохотали месяцев через семь-восемь. Сегодня 22 мая. Внуку один год, два месяца и один день. Пусть смеётся, сколько хочет. И мы вместе с ним.

Имя

Откуда такое имя – Акука?

Это не имя, а прозвище. Даже не прозвище. «Акука» – первое слово, какое сказал внук в своей жизни. Взял однажды и сказал:

– Акука!

Хорошее слово, удобное. Им можно назвать всё, что хочешь. И меня, и бабушку, и табуретку, и горшок, и телефон, и кошку Багиру, и черепаху Чечю. И самого себя.

И читается слово легко с обоих концов. Хоть справа налево, хоть слева направо – всё равно получается АКУКА.

Настоящее имя у мальчишки тоже есть. И родители есть. Только фантазии у них нет. Полное имя внука – Антон Антонович.

Я сперва звал его Городничим. Звал в знак протеста. Потому что в пьесе Гоголя есть такой персонаж – Антон Антонович, а работает он городничим.

Звал я, звал внука Городничим, а потом подумал: «А, может, у меня нет фантазии?» И перестал дразнить мальчишку.

И остался внук не по своей вине на всю жизнь Антон Антонычем.

Думаю, у родителей наших внуков должно быть больше фантазии, а то скука наступит. Если говорить честно, родители должны были назвать внука Вовой. И вот почему.

Заметил однажды мой друг, что моя дочь скоро станет мамой и задумался. Задумался и написал стихотворение «Про Вову и корову»:

 
– Я Бурёнушка, корова,
Молоко даю!
– Ну а я, Косынкин Вова,
Подою тебя, корова,
Мигом подою…
Что-то нету молока,
Не звенит ведро пока,
Еле-еле как-кап-кап,
Больше надо молока б!
– Не спеши, Косынкин Вова, —
Говорит ему корова, —
Ты бы лучше, мужичок,
Скинул новый пиджачок:
Молоко течёт в рукав,
Вот и «кап-кап-кап»!
 

Поэт прочитал стихотворение художнику. Художник нарисовал рыжеватого Вову в фартуке и голубую корову с красным цветком в губах на голубом лугу.

Поэт и художник отнесли свое творчество в журнал «Мурзилка». И в двенадцатом номере за 1986 год всё это напечатали.

А через два с половиной месяца родился мой внук…

С настоящей коровой Антон Антонович через год познакомился. А вот Вовой так и не стал – из-за родителей. Самое главное друзья мои знали: родится мальчик.

Будущая мама и даже её подруги не знали. Будущая бабушка и даже её задушевная подруга тетя Люся не знали. Ни один врач не догадался! Я вот тоже не знал. А поэт и художник знали. И заранее подготовились: придумали про будущего Вову стихотворение с картинкой.

Настоящие детские поэты и художники всё умеют и всё знают!

Только вместо Вовы получился Антон Антоныч. Но мы теперь знаем почему.

Какой из себя Антон Антоныч? Точно, как в «Мурзилке». Маленький, сантиметров 70 от земли. Весит килограммов 12, и бабушке тяжеловато его поднимать. Да он и не любит на руках ездить. Он пешком обожает ходить. Или в коляске ехать, но не долго. Пешком лучше.

Самые образованные учёные говорят: характер зависит от имени. Например, «Антон», по их исследованиям – почему-то обязательно получается противоречивый, упрямый и настойчивый.

Посмотрим.

Железный режим

И вот мы на хуторе все вместе. Как бы получше начать жизнь?

Бабушка решила начать нашу новую жизнь строго.

Сейчас 8 часов 25 минут, – строго сказала бабушка. Она повернула к нам свои часы.

Мы замерли.

– Правда, часы мои стоят, – добавила она мягче, но всё-таки ещё строго.

Я засмеялся.

Время у бабушки летит стремительно. Не успевает за всем уследить, даже за часами.

Но всё равно режим у Антона Антоновича будет железный.

…А мама мальчишкина уже улетела.

Сами знаете – мамы, особенно двадцатилетние, теперь тоже сплошь строгие. Они уверены: за бабушками строгий глаз нужен. Антон Антонычу как раз такая мама попалась. Она студентка.

Мама-студентка помогла привезти своего ненаглядного мальчика на хутор, проверила, как здесь хорошо, и через пять дней вернулась в Москву. Читать книги по генетике, доучиваться.

Зелёнка

День начинается росисто, не жарко. Из тёмных сеней на солнечную траву выбегает голый внук.

– Пусть закаляется! – говорит бабушка.

«Пусть», – думаю я, но молчу.

Нынешней весной полно комаров. Сегодня у них праздник – знакомство с Антон Антонычем.

Поздновато мы поняли это!

Бедный внук уже чешется – сурово, неутомимо, до крови. Пыхтит от усердия. Маленькая рука достаёт укусы в любой точке бледного тела. Такое увидишь только в цирке, когда выступает «женщина-змея» или китаянка с фарфором на бамбуковых тросточках. Расчесал укусы и на лопатках, и на позвоночнике, и даже страшно сказать где ещё. Но не плачет, не убегает. Антон Антонычу некогда, ведь он чешется, скребётся, царапается.

А что же бабушка?

Бабушка отловила внука и теперь сердится – на себя, на меня, в последнюю очередь на комаров. Бабушка у нас часто бывает справедливой.

Сердится и украшает поверхность внука изумрудными пятнами зелёнки. Украшает плотно, без пропусков и осечек. «Хорошо тому жить, у кого бабушка ворожит!»

Человек-салют из внука получается.

Мальчишка извивается из всех своих голых сил. Но сегодня волю бабушки ему не согнуть. Хорошо бы обрисовать Антон Антоныча в зелёнке. Но у меня не хватит слов.

…А вечером к соседям приехали по делам лесники.

Антон Антоныч бросился к их пыльному мотоциклу с коляской. Потрогал фару. Сунул палец в спицы, потом палку. Пытался залезть на седло, но упал. Снова полез.

Выходят мужчины от старика Яна, а перед ними раскрашенный Антон Антоныч.

Молодой, чисто выбритый парень в форменной фуражке привалился от смеха к стене. Два других лесника повалились в траву. Такого здесь они ещё не видали.

– Комары в Красной книге, а ты их вон сколько угробил! – сказал лесник в фуражке.

– Маугли, – добавил самый старший и вытер глаза платком.

– Акука! – ответил внук и почесал макушку.

Наш аист

После 10 мая на хутор каждый день прилетает белый аист.

Давний знакомый. Большой, тяжёлый, видно, в годах. Гнезда у него нет и спутницы нет. Наш аист общительная душа! Опустился на конёк крыши и сразу щелкать красным клювом. Оповещает двор о своём появлении.

Обе собаки и особенно куры истерично возмущаются. Нестройным, трусливым хором завидуют свободной птице. А птица щелкает клювом себе и нам на радость да головой крутит на все четыре стороны. Хутор приветствует!

Антон Антоныч торопится навстречу аисту.

Живность дворовая успокаивается, внук поднимает руки и кричит:

– Аика! – так он аиста называет.

Успокаивается и аист. «Вот и новая весна, – думает он, – а люди так и не приладили донышко под гнездо. Где им теперь: стары мои хуторяне, сами себя обихаживают с трудом».

Аист разгуливает по коньку Яновой крыши. Подолгу стоит на коньке, охорашивается. Знает важная птица: ни на эту крышу, ни на душистую сосну возле дома старики-хозяева уже никогда не вытащат тележное колесо, корзину или хотя бы автомобильную покрышку.

«Значит, и гнезду моему здесь не быть», – сотый раз говорит себе аист.

А внизу, задрав головёнку, стоит мальчишка.

Ян и Текля хорошо понимают аиста, а помочь и правда не могут. Раньше могли, но откладывали с весны на весну. Так и не выбрали времечко в плотной хуторской жизни. Теперь оно ушло. А как хорошо было бы пожить в таком счастливом соседстве!

Могли бы и дети гнездо устроить, но тоже с весны на весну откладывают. Да и не верят старики в их таланты. Отговаривают детей, сглазу боятся, руки неверной: а вдруг аист откажется от городской помощи? Так бывает.

Подразнил аист живность дворовую, вызвал щёлком из дому Антон Антоныча и теперь на поле перелетает. Рядышком совсем.

А как летит! Широкими крыльями не взмахивает, а высоту набирает.

Краем поля похаживает длинноногий. Держится спиной к солнцу: так глаза не слепит и зайчики от клюва не распугивают лягушат. Хитрит!

Ходит-ходит, и вдруг головка надолго в траве тонет. Клюв у птицы ловкий, но и лягушата народ проворный. Так просто не уловишь, не схватишь. Аисту есть хочется, а лягушонку-то жить надо, прыгать, а не аистов да ворон подкармливать.

Птица перелетает на люпин, на люцерну, расхаживает между грядок картофельных, потом перемахивает в овсы и на клевер. Ходит неторопливо, будто воздух клюёт перед собою. И кажется, от клюва к лапам волна перекатывается по тонкому мускулистому телу.

Вот и окончен утренний обход.

 
Аист, аист, длинноногий,
Покажи домой дорогу…
 

Весною и осенью, до отлёта, аист ходит за плугом по свежей дымной пахоте. А нет других дел по утрам – стоит на одной ноге возле коровы или лошади. Стоит, в глаза скотине смотрит. Хочет понять хорошо ли отдохнули корова и лошадь ночью, гордо ли головы держат. Настроением главных работников интересуется. Сам одинокий, наш аист уважает одиноких корову и лошадь. Ценит равную себе компанию. А теперь вот и к Антон Антонычу присматривается.

– Аика, – внук показывает бабушке на аиста.

– Аист, – соглашается бабушка.

Аист смотрит в глаза Антон Антонычу.

Клубника, клубника

Пришёл июнь. Самые длинные и самые светлые дни. Утренний воздух пронизан солнечными лучами и будто ворочается. То скатывается с неба по мощным лучам-протуберанцам, то поднимается по ним от земли в голубую высь.

Писклявый месяц! Птицы-родители разлетаются с утра искать корм. И целый день не умолкает писк птенцов-невидимок. Писк из-под крыши, писк из дупел, из зарослей сирени, с вырубок.

Сегодня 7 июня, на грядках – спелая клубника.

По народному календарю в этот день начинают собирать лекарственные травы. Мы тоже собираем – литовский поэт Анзельмас Матутис приучил. И чай из них составлять научил. Это был его секрет. Матутис умер, и теперь секрет чая из трав, получается, наш.

– Антоша, проводи меня на клубнику, – просит бабушка.

– Акука! – соглашается внук.

Один раз проводил, а дорогу на всё лето запомнил!

Первая в жизни мальчишки живая клубника! Расхаживает внук между грядок. Почти как аист, только нос короче, хоть и красный. Расхаживает, на ягоды не наступает – успевает срывать. Щеки и лоб раскрасились клубничным соком, налипшими остатками ягод. И пятна зеленки, ясное дело, сияют. А глаза – горят.

Постепенно сок растворяет зелёнку и малый превращается в маленькое огородное пугало. Точно по поговорке: «Торчит меж людей, как пугало в горохе».

Ой, хорош!

Обычно вид у Антон Антоныча на клубничных грядках строгий. Да еще кепку-жокейку надевает козырьком назад или вбок. Отрицательный такой весь.

Помню, июль кончался, и клубника давно сошла, но Антон Антоныч всё равно строго разгуливал на грядках. Присматривался: вдруг какая клубничинка задержалась на кустике.

И находил. Два дня находил, три. Привык находить. Тут клубника-то и кончилась. Не верит мальчишка глазам, изучает грядки, ищет – а вдруг…

Лето для бабушки и внука проходит вместе с разными ягодами. По ягодам лето идёт! В лесу да на земле всё своё время знает. И человек охотно подчиняется знаниям земли и леса. И быт свой хуторской под них подлаживает.

Легче всего к жизни природы приспособлены старики да малые дети. Старый – привык, а малый никакой другой жизнью ещё не жил. Потому и хорошо Антон Антонычу на хуторе.

С утра до вечера хорошо. С вечера до утра.

А кукушки уже не слышно. Заколосились озимые – кукушкина песня спета. «Ячменным колосом подавилась», – шутит поговорка.

Не туман июньский опускается на хутор. Это поля, огороды, река, дома как бы вдыхают туман. Словно весь день прошёл на одном вдохе, а под вечер, наконец, удалось выдохнуть.

Особенно глубоко и ровно дышит хутор под молодым месяцем. Отдыхает хутор и не поймёшь – то ли раскачиваются, то ли плывут в бледно-сиреневом тумане дома, стодолы, сосны, лошадка на лугу…

Лошадка

Пошёл Антон Антоныч к колодцу. Проверить пошел: вдруг у колодца пустые ведра стоят. Если есть, значит и я там, и мы вдвоём будем воду доставать.

Я буду ворот крутить, Антон Антоныч положит подбородок на край сруба и будет заглядывать в страшную глубину. Посмотрит-посмотрит да и крикнет в темноту:

– Акука!

– Ука-а-а! – отзовется глубина.

Сто раз крикнешь и сто раз глубина ответит!

Пошёл, значит, мальчишка к колодцу. Вёдер нет, дверца специального шалашика-домика над колодцем закрыта на крючок. Поискал меня внук глазами. Не видно. Покричал. Не слышно.

Отправился искать дальше, зашёл за дом. А там, всего-то через дорогу песчаную, в траве стоит лошадка!

Антон Антоныч, конечно, к ней направился. А в руках – красная кружка с молоком: когда ещё про колодец думал, он молоко пил.

Пересёк дорожку, а за нею, оказывается, луг. Идёт мальчишка по высоким травам с кружкой молока. Под ноги не смотрит, на лошадку глядит. Обогнул куст сирени и дальше топает.

А мышиный горошек и клевер молодой дергают Антон Антоныча за штаны льняные белые. Уже и пупок кривой показался на пузе.

В левой руке кружка, а одной правой разве штаны поддёрнешь как положено? А глаза на лошадку смотрят. Головёнку обдувает ласковые ветерок. Луг вяло выбрасывает горстями белянок, капустниц, лимонниц. Рассыпаются, рассыпаются бабочки против ветра, на Антон Антоныча натыкаются.

Как порванные бумажки кувыркаются бабочки над лугом.

Шагает себе Акука-человечек по лугу, идёт к лошадке. И так он занят, что нет времени молоко выпить.

А травы идут и идут за мальчишкой, стягивают штаны и стягивают. Лошадка головой кивает – заметила гостя, ждёт.

Смотрит ягода «вороньего глаза» на человечка с красной кружкой и удивляется.

И ромашковые островки на лугу удивляются.

Совсем близко лошадка. Голову с чёрной челкой подняла, ушами поводит, Антон Антоныча встречает.

А он вдруг ни с места. Не может ноги из травы вырвать. Ни шагнуть, ни двинуться. Запутался. И руки заняты штанами и кружкой. Посмотрел Антон Антоныч назад: луг, куст сирени и всё. Дома нет.

И заревел Антон Антоныч на весь луг во всё горло.

Ревет, а кружку и штаны не выпускает.

Двинулась лошадка к нему на помощь. Совсем было подошла, да кончился запас привязной цепи. Натянула её и остановилась. Головой мальчишке кивает, чёлкой трясёт, губами к его мокрой щеке тянется, но не достает – цепь не пускает.

Так и стоят. Один кричит, другая кивает.

…Просто и ясно жить в деревне. А заблудиться можно у самого дома. Тогда всё перед глазами смешается. Весь мир за минуту превращается в бескрайний луг да в непроходимые заросли сирени. Ни дома, ни следов к дому.

Мальчишкина рука с кружкой тянется к большой теплой лошади. А травы за ноги держат.

Доверчивая душа лошади жаждет познать братскую душу своего маленького гостя. А цепь не пускает. Тёплое дыхание лошади не успевает сушить горькие слёзы мальчонки.

Прибежали мы на крик. Освободили Антон Антоныча из плена травяного и очень удивились: он почти не разлил молоко!

Взялись всё трое за руки, подошли к лошади. Вылил я молоко в бабушкины ладони, лошадка втянула его мягкими губами и языком прошлась по ладоням.

Когда-нибудь я расскажу внуку эту историю.

Надо знать, что тебя любят

А могу и другую рассказать, похожую – про птенцов куропатки.

…Тучи плывут над вечерним ячменным полем. Бежит в ячмене семейка маленьких куропаток – десять штук. Маму догоняют.

Робкая серая стайка в густом жёлтом поле.

Ворона боятся. Лисы бояться. Шмеля боятся. Ветра боятся.

Бегут, падают, друг на друга натыкаются, маму зовут. Крылышки топорщат, сами себе мешают.

Легко в высоком ячмене заблудиться.

Но перед самым заходом солнце разорвало тучи, наклонилось к ячменному полю осветило его так, что стало все видно!

И птенцы весело побежали на крик матери.

Повзрослеет Антон Антоныч хотя бы ещё на один месяц – сам найдёт в травах дорогу домой. И до лошади сам дойдет.

Сирень будет душистым маяком. Липа старая маяком-жужжащим: в ней пчелы работают. Сухой тополь – вороновым маяком, с него ворон на бабушку смотрел. А малинник дикий на берегу Першокшны пусть будет маяком сладким.

Пойдёт мальчишка к лошадке и почувствует, как к нему прикасается Сама Жизнь. Душистая, цветная, поющая, летающая, текущая, светящаяся. Почувствует мальчишка, как любят его вода и воздух, день и вечер, земля и травы, ночь и утро, дом и бабушка, луга и облака.

А потом пусть ещё месяц пройдет, и поймет Антон Антоныч главное. На самом-то деле надо знать очень немного.

Надо знать, что тебя любят. Надо понимать, что твоя кожа, а что только одежда твоя.

И мир, любя, прикоснётся к твоей сути – к самому главному в тебе.

Ты поймешь это, не волнуйся.

Ласточки утром

– Антон, вставай! Ласточки играют.

Прозрачным солнечным утром в высоком небе играют касатки – деревенские ласточки.

Лихо планируют друг другу навстречу, гладко расправив крылышки. А то идут рядом, все вместе и вдруг веером расходятся над землею с весёлым свистом.

Блестят на солнце перламутровые грудки. Переливаются под солнцем иссиня-чёрные головки и крылья. И всё же в солнечном луче ласточка отливает золотом. Золотое мгновение – и она снова вороная.

Я вспоминаю старинную загадку про ласточку: «Шитовило-битовило, по-немецки говорило, спереди шильце, сзади вильце, сверху синенько суконце, с исподу бело полотенце».

А чуть позднее, часов в восемь утра, обрываются игры ласточек. Исчезает их беззаботность и веселье.

В небе появляются сверхзвуковые истребители. Они тоже любят тренироваться в хорошую погоду. Когда истребитель переходит с нормальной скорости, дозвуковой, к скорости сверхзвуковой, возникает тяжёлый, как близкий пушечный выстрел, воздушный удар. И ласточки пугаются. Неужели не привыкли?

А можно ли к такому привыкнуть? Даже человек пугается.

И вот уже не щебечут, не свистят наши ласточки. Они бестолково трещат и безрадостно носятся вверх-вниз, вверх-вниз.

Ласточки привыкли к солнцу, к тёплому дождю, даже к грозовым молниям. Воздушный удар сверхзвукового истребителя для них как звук охоты и беды. Разве к такому привыкают?

А как страшно, наверное, ласточкиным птенцам…

Снова бросается самолёт на сверхзвуковой барьер.

И вздрагивают наши дома, стодолы, стога, колодцы.

Вздрагивает высокий обрывистый берег Лакаи – вместе с седыми елями, корабельными соснами, старинными берёзами.

Как убитая, с треском падает в воду красавица ель. Её корни безжалостно выворачивают-отваливают мшистое тело древнего берега. Неуклюже переваливается полуживая глыба песчаного откоса, прошитая лопающимися корнями, и сползает в воду. Тоже, как убитая. Сползает и тонет вместе с норами ласточек-береговушек, с птенцами.

Плашмя шлепается в речку живая берёза – ровесница Яна. Шлёпаются и летят в воду гнёзда дроздов, синиц, малиновок. И так – до десяти часов утра.

А бывают учебные полёты истребителей вечерние, ночные…

Есть поверье: кто разорит гнездо ласточки, у того будут веснушки. Не страшное, конечно, наказание, особенно для мужчины. Но даже его не испытают экипажи сверхзвуковых самолётов. У Антон Антоныча веснушки есть. Но они от рождения. Ласточек он уважает.