Текст книги "Акука"

Макушка лета

Пришел июль. Середина лета. Дни короче и короче, но сперва не замечаешь.

Солнце высоко. Смотреть на него нет сил. Заслонишь глаза ладонью – ладонь и пальцы просвечивает рубиновый свет. И уводишь взгляд по косому лучу к земле.

Июль называют месяц-прибериха. Теперь на дворе да в избе пусто, а на поле густо.

Проверяет хозяин посевы, но радоваться никогда не спешит. Помнит:

взошли хлеба – не дивись,

налились хлеба – не хвались,

хлеб на току – про урожай толкуй.

Серьёзные слова, обязательные, справедливые.

Правда, сладкоежка-июль богат лесными ягодами.

Высоко, опрятно сложено жаркое сено: крестьянин июлю памятник поставил. В душистые стога прячет крестьянин лето.

«Щука ныряет, весь лес валяет, горы подымает?» – про косу, про сенокос загадка сложена.

А сенцо наше на любой вкус, «сенцо – что твой чаёк»! Есть и заливное, и пойменное, и боровое, и чисто луговое. Это всё злачное сено.

Косят и на болотах. Здесь берут сено «листовняк». Оно ботвистое, широколистое. Листовняк похуже злачного…

В разогретых травах перекатывается жаркий стрёкот кузнечиков. Самый знаменитый звук в июльском хоре! К ясное погоде песня кузнечиков звенит, не остывает до глубокой ночи.

До позднего вечера носятся-свистят ласточки и бегают по дорожкам лесные трясогузки.

Песни июля далеко разносятся в закатном воздухе, особенно над рекой и озером. Слышу – косарь на лугу прибрежном: «Жих-дёр-р, жих-дёр-р!» Видно, Михал решил покосить по вечерней росе. Роса косу точит: «На травах роса – легче ходит коса».

– Пойдем Михала поглядим?

– Аг-га! – соглашается мальчишка.

Перешли мостик через Лакаю. Косаря не видно, а коса совсем рядом ходит.

«Жих-дёр-р, жих-дёр-р! – хрустит срезаемая под корень трава.

Поднимаемся повыше, к лесу – никого, и звук отдаляется. Мы – назад, прямо лугом идём на звук. «Жих-дёр-р, жих-дёр-р!» – приближается.

А где же косарь?

Скрытый осокой у кромки берега бежит коростель и скрипит в свое удовольствие:

«Жих-дёр-р, жих-дёр-р!»

Нет здесь никакого косаря. Это коростель-дергач так кричит. Пошутить над нами надумал.

Антон Антоныч и заметить птицу не успел. Убежал косарь луговой. Здорово бегает, летает хуже.

– Пошли домой, бабушке расскажем.

– Аг-га!

Пудик

На хуторе появился серый котёнок с белым крестом на животе. Я привёз его из Вильнюса. Ездил за книжками для Антон Антоныча, а Лиля, соседская внучка передала со мной котёнка для стариков.

Назвали котёнка Пудиком. Не потому, что легче пуда, а просто так: «хорошо там и тут, где по имени зовут».

Ни Жука, ни Антон Антоныча, ни Лайки котёнок не боится с первого дня. Держится как равный. Да и не догнать им никогда Пудика.

Любимое занятие котёнка – трясти яблони. Доберётся по стволу до самых тонких – концевых ветвей, шмякнет лапочкой по яблочку – собьёт. Собьёт и проводит вниз озорным взглядом. Шмякнёт – собьёт – проводит, шмякнёт – собьёт – проводит… Весёлый зверь – весёлое дело!

«Тук, тук-тук-тук» – глухо бьют яблоки в землю. Хвост Пудика торжественно вздрагивает. Котёнок раскачивается на ветке, наполовину срывается. Поболтается-поболтается в воздухе, как десантник на турнике, и снова забрасывает себя на ветку. Совсем не страшно!

Хвост гордо дёргается, зрачки светятся, яблоки падают, падают, падают… «Вас много, я – один!» – думает озорной Пудик про яблоки и про себя, и хвост снова мелко-мелко вздрагивает.

Может он смеётся хвостом?

Из-за котёнка Антон Антоныч выучил новое слово!

– Уди, – говорит мальчишка Пудику. Спокойно говорит, даже ласково.

– Уйди! – часто слышит мальчишка на хуторе. Так взрослые сердито отгоняют котёнка, собаку, петуха, поросят, детей.

Антон Антонычу сердиться на зверей не за что, а словечко удачное упускать не хочется.

«Уди!» – слово грубоватое, но у мальчишки звучит приятно.

Первый бедовый

Каждый день смотрим с Антон Антонычем на ласточкино гнездо. Растут птенцы над моим окном. Выше и выше над краешком открытого сверху гнезда четыре аккуратные головки.

А родителям-ласточкам сидеть некогда, все кормят, кормят детишек.

Ближе к ночи полетел вдруг над хутором беспокойный ласточкин свист. Захлебывается свист, сбивается, в треск превращается.

Над землёю носятся ласточки-родители. Оказывается, детёныш выпал из гнезда и неуклюже шлепнулся на крышку улья под яблоней.

– Как же это, как же это? Арр-арр! – спрашивают друг друга ласточки.

Как? А так: взобрался Первый, и Самый Бедовый, детёныш на край гнезда. Взобрался и впервые почувствовал: нет мягких стенок, нет братьев-сестричек впритирку к его крылышкам. Свобода!

Покрутил чёрной головой, осмотрелся. Осмотрелся да и встряхнулся свободно. А пёрышки молодые, целые да упругие, взяли и расправились!

Нахохлился, заважничал Первый и Самый Бедовый. Ещё свободнее, веселее встряхнулся и закачался на спичечных лапках. Покачался-покачался на краешке и свалился, сорвался с гнезда.

Падает, а крылышки сами трепещут и несут куда-то малыша. На глаза улей попался. Бочком, бочком Первый Бедовый и допорхал до улья на неумелых крылышках.

Сидит с открытым клювом, дрожит. Родители носятся над первым слётком и кормят, кормят Первого Бедового. Про других птенцов забыли. А те слышат знакомые голоса, ничего не понимают и орут в три горла – есть просят.

И вот уже Второй Бедовый выбирается на край гнезда, посмотреть, в чём дело. Он спешит, не успевает как следует встряхнуться-расправиться и сразу сваливается!

Над хутором висит пронзительный свист-треск.

Выходит бабушка Антон Антоныча – тоже узнать, в чём дело.

А Первый Бедовый даже пошевелиться не может: и страшно, и зобок полон – перекормили родители.

Ласточки пикируют и пикируют над его раскрытым клювиком, носят и носят комаров и мушек. А он, дурачок, глотает от страха и дрожит.

Взяла бабушка птенца в ладонь, он не вырывается, снова, видно, потерянный уют вспомнил, гнездовое тепло. Сердце под белым пушком бьется, вот-вот из грудки выскочит.

Бабушка ладонь не раскрывает, боится выронить гулкое сердечко Первого Бедового. Внесла малыша в дом, а тут вопит Антон Антоныч. Вопит – засыпать не хочет.

– Смотри, Антоша, – бабушка протягивает к нему ладонь с птенцом.

Мальчишка будто выключается.

– Акука.

– Птенец, – соглашается бабушка, – ласточкин.

Антон Антоныч трогает ладошкой головку Первого Бедового.

– А теперь спи, Акука, – строго и невпопад говорю я внуку, а на бабушку смотрю ещё строже.

Бабушка выходит и снова сажает птенца на крышу улья. Ласточки-родители всё ещё трещат над ульем. А из дома несутся вопли Антон Антоныча.

На хутор легла ночь.

Первому Бедовому стало холодно. Поскальзываясь, он перебирается на самый край крыши и думает: «А чего я тут расселся? Только маму с папой пугаю – вон как носятся».

Подумал так, да как встряхнётся сразу всеми молодыми перьями, всем пухом на животе – и вниз! И так здорово получилось, что полетел-то он вверх. Сам взлетел!

Встал на крыло!

Родители не удивились. Отец полетел впереди Первого Бедового, мама ласточка – сзади. Сели все трое на провода. И только отдышались-успокоились, как улышали жалобное щебетание Второго Бедового. Он слетел на крышу землянки у огорода.

Снова затрещали ласточки-родители: Второго Бедового выручать надо.

Только Антон Антоныч этого не слышал. Он спал.

Лес в звёздах

Шилишки окружает высоченный лес. В звёздные ночи сосны и ели мерцают, как новогодние. На них повисают звёзды. Будто оказались деревья в чёрном бархатном зале под огромным фиолетовым куполом.

Но вот народился месяц. Он встаёт, несмело подсвечивает сосновые кроны, постепенно осветляет высокое небо и гасит звёздные гирлянды на широких сосновых и еловых лапах.

А повернёшься к месяцу спиной – лицом на Запад, – деревья западной части хутора по-прежнему усыпаны звёздами.

Но поднимется месяц над лесом, гаснут и они. И тогда выступит из темноты весь серебряный лес вокруг хутора. И снова всё, – как в большом новогоднем зале: зажги в нём свет и растворится в этом свете тёмное изумрудно-оранжевое мерцание украшенной ёлки.

Ночь серебряная промывает мои глаза в ленивом тумане.

Падают звёзды. День и ночь катятся они по небу: «Рассыпался горох на четырнадцать дорог».

Через годок-другой научу Антон Антоныча считать падающие звёзды.

Ночные звёзды падают из детства. Падают и гаснут, падают и гаснут, прочертив в небе короткий искровой след. Для меня это не след, а далёкий невысказанный взгляд моей умершей бабушки. Взгляд из моей Каширы, родного городка на Оке.

Потемнели поля и луга. Остывают теплые тропинки и дороги.

«Доброму ночь не в убыток». Спит Антон Антоныч. И рука бабушки на детской головушке как целебный ромашковый венок.

«Была б моя бабуся, ничего не боюся», – шепчет ночная тишина.

За широким окном плывёт над ними жёлтый месяц. Серебряная ночь дышит белым наливом и неостывшей хвоей.

Бальзам…

Добрый дух

А за порогом сна собираются и собираются толпы звёзд. И просыпается добрый дух старого дома.

Дни и ночи складываются неожиданные, потому что вещи обладают памятью.

На книжной полке дышат прошлогодней весной гнёзда дрозда, серой славки, коноплянки.

В бутылке из-под молока цветёт с прошлогодней осени память о вереске.

Колосится, что-то шепчет сам себе в длинные усы снопик ячменя.

В цветочной вазе без воды шуршит высокий букет овса.

Набирается сил молодая косуля, сочиненная из сухого березового корня.

Чинно соблюдают тишину звонкие можжевеловые посохи. Они стройно привалились к стенам и ждут наших тёплых рук.

Бесшумно вьется на подоконнике белесая шкурка-чулок ужа-выползка.

Вольно живёт по ночам дух старого дома. Где этот дух обитает днём? Конечно, на чердаке. Пойдём!

Поднимаемся по лесенке-дробиночке. Вот и чердачный простор.

Не часто попадает луч солнца под скаты высокой крыши. Всего два оконца. В четыре часа дня луч входит в южное. Высветит яркой солнечной стрелкой точное время и уйдет с чердака дальше и выше. Днём здесь просыпается душный пыльный сумрак. Потом наступает ночь – тихая, отзывчивая, душистая.

И днём, и ночью живут на чердаке сундук со старыми учебниками для зрячих и слепых детей, чемодан без замков с ученическими тетрадками. Давно уже отдыхают здесь начальные школьные науки.

Два мячика цветных заблудились с прошлого лета. Ждут, когда о них вспомнят. Давно не просыпается оплывший гнутый подсвечник с огарками. Насупилась глиняная кошка-копилка с осыпавшимся глазом. Тусклому медному самовару и чашкам с отбитыми ручками снится чистая скатерть.

Тоскует по горячему камню и холодной воде рассохшаяся кадушка дубовая. С неё сползли ржавые обручи; стесняется, бедняга, своей неопрятности. Забились в кадушку полосатые льняные покрывала, полотенца, блеклые, как октябрьское поле.

Корытце долблёное помнит все поколения голых хуторских малышей. Теперь в нём дозревает сентябрьская клюква. Ее собрала бабушка Антон Антоныча на дальнем болоте.

Как юбка сказочной балерины, покачивается розовый абажур. Его нанизали на лысую швабру, а он мечтает о лампочке, хотя бы в сорок свечей.

Прялка с поломанным приводом и педалью закуталась в остатки ветхой пряжи. Щербатая трепалка-гребень понимает: никогда больше не дышать ей воздухом голубого глазастого льняного поля.

Важно разлеглись на просушку целебные травы. Бальзам…

Зубровка, зверобой, мята, листья ежевики, малины – они только в начале пути. Чабрец, бессмертник, ромашка, ягоды черёмухи, чистотел – тоже. Зимовать им в Москве.

Всякий чердак – сокровенное, с детства секретное убежище. Здесь еще остались тайны, укромные уголки.

В южное окошко вполз лунный свет. Неслышно назвал точное время: четыре часа ночи – и растворился в травах целебных.

За окошком раскачивается на ветру детское белье. Сушится под звёздами.

«В летнюю пору заря с зарею сходятся».

Время проходит и приходит, приходит и проходит. Остаются приглушённые цветные картины времени и лёгкие сладкие сны.

И птицы остаются – возвращаются под родную кровлю. Спят чердачные ласточки, пауки, мухи, даже мотыльки…

Спит трясогузка в нише у печной трубы.

Люблю ночные чердаки. Старинное пожелание – «Спокойной ночи, спать до полночи, вытаращив очи!» – сочинено про меня.

Спокойной ночи, дом.

Спокойной ночи, чердак.

Спокойной ночи, добрый дух.

Спокойной ночи, ночь…

Смотри!

На ранней зорьке жена позвала меня к землянке у огорода:

– Смотри…

На крышу, на росную траву налипли молодые иссиня-черные пёрышки. И больше ничего.

Соседский котёнок Пудик подробно обнюхивает крышку улья, хвост нервно вздрагивает. И зачем я привёз старику Яну этого Пудика!

Ласточки-родители не выручили Второго Бедового, не напугали котёнка своим свистом. Да и как напугаешь такого нахала да ещё в сумерках.

В гнезде над моим окном тихо сидят два Несмелых. И все так же несутся к ним ласточка-мама и ласточка-папа с мушками, схваченными на лету.

Щебечут-звенят в туманной прохладе быстрые ласточки, словно ничего не случилось. «Глуха ночушка много слёз глотает». Некогда горевать птицам, двух Несмелых ещё на крыло ставить.

Память у ласточек короткая, но и лето у нас не длинное. К месяцу августу пора готовиться, к большому перелёту.

И словно возвращается на землю серебряный свет месяца – это падает роса. Травы смотрят на меня воспалёнными рубиновыми глазами росы. Вот рассвет – «белая кошка лезет в окошко». Слёзы – роса: взойдет солнце и обсушит.

Луг светится

Встаёт солнце. Распрямляются травы. Повеселела роса изумрудная. Каждая бусинка играет собственной радугой.

Ляг в луг. Чуть приподними голову. Глянь поверх моря росных стеблей: тепло земли, не отданное ночи, поднимается над лугом лёгкой дымкой. Дыхание луга растворяет росный бисер, он превращается в общее ровное свечение. Легкая волна света повисает над метелками-колосками спелых трав.

Земля дышит. Луг светится.

«Заря заряница, красная девица,

врата запирала, по полю гуляла,

ключи потеряла,

месяц видел, а солнце скрало?»

Много о росе красивых загадок!

Сегодня 7 июля – Иванов день или день Ивана Купалы. Сельский праздник. Накануне – в Иванову ночь, бывало, жгли после купания костры и прыгали через них. Веселились люди, со старыми бедами расставались.

Купаться можно и воде, и в росе. Валяются девушки в росе и приговаривают: «Росою да через серебро умыться, бела будешь».

Теперь игры старые только на молодых хуторах играют. На моём молодежи нет, один Антон Антоныч.

Любят и горожане через костёр попрыгать. Досужий они народ, если из села посмотришь. Сплошь автомобильный народ. Им всё равно, когда через огонь летать.

Приедут в субботу-воскресенье, попрыгают впрок – и назад, в город. Некогда настоящего Ивана Купалу ждать!

Примета есть: на Иванову ночь звёздно – много грибов будет. Запомним!

Иван, Ян, Янко, Йонас – самые обиходные имена у многих народов.

Говорят, на Иванову ночь надо дудочку сделать и посмотреть сквозь неё: чёрта увидишь. Да кто же теперь умеет такие дудочки мастерить?

Встаёт солнце. Старик Ян уже на скамеечке под своим окном. Он в белой рубахе. Янов день – его день. Его девяносто второй праздник на этой земле.

– Эй, Текля! – кричит старик. – Не забудь молоко росить!

– Помню, помню, – спокойно отвечает жена.

Конечно, помнит. По старинному поверью с Иванова дня хорошо бы поставить молоко под три росы. Тогда корова даст больше молока. Три ночи проведут хуторские кринки-глечики да банки разные на высокой скамеечке под звёздами!

Праздник праздником, а со следующего дня, с 8 июля пора косу брать – начинается первый большой укос. Травы теперь в самом соку. Первый укос – в каждой копне пуд мёду.

Наши стебли, а твоя коса… – поют травы человеку.

Кому надо – слышит.

Первый и главный звук

Туман легко и весь разом поднимается выше и выше. И вот он смешивается с высоким прозрачным воздухом, исчезает.

Скоро на колоски созревших трав падёт паутина. Её натянут тысячи ткачей-невидимок. Тогда прибавится светового движения над лугами.

Первый и главный звук теперь – песня отбиваемой косы. Главным он остаётся до конца августа, до последних укосов. Как рождается песня отбиваемой косы?

От постукивания молотком по лезвию. А лезвие лежит на специальной наковаленке – бабке. Бабка вбита в столб высотой по пояс человеку.

Встанет косарь рано утром. Умоется. Попьёт молока с ржаным хлебом и на двор – косу отбивать.

Передвигает, передвигает длинное кривое лезвие по бабке и бьёт по нему молотком. Сплющивает и оттягивает молотком тёплый металл, утоньшает лезвие, чтобы острее было.

А на лугу косарь будет править лезвие – подтачивать бруском точильным. Брусок всегда у него в кармане.

Перед выходом в луга полезно каши поесть. «Ела кашу коса – ходи ниже; не ела каши коса – бери выше». Давно известно: пока не устал косарь – траву срезает низко, под корень, значит, каши поел!

Косит Михал и приговаривает:

– Коси, коса, пока роса.

Роса долой и ты домой!

Коси, коса, пока роса…

Отбивки утренней должно хватить до обеда. После обеда – опять отбивает косарь косу – на вечернюю росу.

Песня косы следом за песней петуха идёт. Кукушкина, коровья, лошадиная и все другие хуторские песни будут позднее. И самолёты начнут грохотать позже.

Отбивает Михал косу совсем недалеко от окна, за которым кровать Антон Антоныча. Но ласков, приветлив первый и главный звук: ни разу не разбудил мальчишку с «кайкой».

Когда-нибудь песню отбиваемой косы услышит Антон Антоныч в музыке Гайдна и Моцрта, Бетховена и Стравинского, Глинки и Свиридова. По-разному живёт она в их сочинениях. Да ведь и косари по-разному косы отбивают. Молодой косарь не так, как старый.

Молодой ласкает лезвие молотком размашисто, звонко. Старый – экономно: часто и чисто. Как апрельская синица тенькает молоток старика о лезвие.

Разная музыка звучит в этой тонкой работе у старого и молодого. Так и должно быть.

…Проснётся Антон Антоныч и побежит вместе с Жуком работой Михала любоваться. Будет расхаживать между пушистыми веерами скошенной травы.

На Петров день, 12 июля, косы звенят вокруг всех хуторов. Кукушка и соловей замолчали. Тёплое небо липового цвета отзывается косарям скрытным гулким пчелиным звоном. С самого мая лёгкая пчела пела хозяину:

Корми меня до Ивана,

сделаю из тебя пана.

Теперь пчела сама стала кормилицей. Гудит в липовой кроне – пыльцу на мед в улей носит.

Пчела мёд творит, косарь – сено. Она – в улей, косарь – в стога да в стодолы.

Прятать лето в душистые стога и соты – трудное и счастливое дело пчелы и крестьянина.

Возле хутора еле слышно покачивается-шуршит ровное ячменное поле. Ячмень – самый северный колосовой хлеб. Ему стоять до косы долго, калина начнёт зреть – тогда. Но и с этого поля хорошо слышно: Михал снова косу отбивает. Это последняя – вечерняя песня косы.

А вот и загадка про косу: «Белая белянка по полю ходила, домой пришла, под сарай легла?»

Спи белянка, до утра. «Утро вечера мудренее, трава соломы зеленее!»

Шутники

Рано, ещё туман не сошёл. Идём с Антон Антонычем умываться на Першокшну, она ближе к дому.

Кто-то спускается по ольховому стволу к воде. Чёрная ольха корнями сидит в реке. Подумал куница. Она часто здесь крутится, к семье утки-кряквы присматривается. Нет, не куница. Вьётся вокруг ствола зверёк чёрный. К воде что ли сползает?

Вгляделся, а это чёрный дятел к красном берете. Действительно, к воде спускается. Хвостом вниз.

Хвост коснулся воды. Дятел замер, прислушался, наклонил голову, проверил: точно ли вода под хвостом. И стал пить.

Свернёт тело вбок – клюв в воду. Зачерпнул, выпрямился, проглотил. Опять наклонился, зачерпнул, и снова голова вверх торчит, а хвост касается зеркала воды.

Напился дятел и шумно вверх пошёл. Не по прямой поднимается, по спирали ствол обходит. Простукивает-проверяет попутно дерево, нет ли в стволе пустот с живностью, нет ли личинок поблизости. Не без дела же с водопоя подниматься.

Ещё один наш сосед – пёстрый дятел. Этот любит с мощного дуба над Лакаей желуди в реку ронять – голавлей обманывать. Рванется голавль из-под коряги на плеск, а это желудь. Голавлю-то кузнечик померещился или жук.

Шутят дятлы и над ягодниками. Собираешь землянику или чернику, а чудной, осторожный зелёный дятел обсыпает тебя с засохшей сосны древесной трухой, гнилушками, корой. Посмотришь на него строго – замрёт: голова вверх, хвост – опора, коготки в кору впились. Отличная посадка для трудной работы. Правильно люди догадались: не болит голова у дятла.

А почему? Да потому что в удобной позе работает.

Домовитая птица дятел. Вспоминаю, как в начале мая толково и настойчиво выстукивает он дробь у своего дупла. Утром весело барабанит, вечером строго. Будущей, пока неизвестной подруге сигналы подаёт. Предлагает ей свою когтистую твёрдую лапку, выносливое противоударное сердечко, а заодно и жилище уютное.

– Слушай! – барабанит дятел. – Как гулко поёт твой будущий дом!

Значит, просторное дупло, удобное, в таком доме и уют строить легче.