Текст книги "Керосиновый фонарь"

Керосиновый фонарь
Владимир Алексеев

© Владимир Алексеев, 2023

ISBN 978-5-0059-4766-6

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Над рекой

«В поздний час затихает округа…»

Audi vidi sili11
  Audi, vidi, sili – латинское: «Слушай, смотри, молчи»


[Закрыть]

 
В поздний час затихает округа
От вседневных шумливых забот,
Только речка по знобкому лугу
Торопливо наощупь течёт.
 
 
Тропы ночи просты, не лукавы.
То и дело в пути невпопад
Потемневшие в сумерках травы
Пробуждаются звоном цикад.
 
 
Там, где просека – леса прореха
Выбегает к опушке на край,
Отзывается гулкое эхо
На собачий рассерженный лай.
 
 
У дорог за кривым мелколесьем
Штабелями темнеют дрова.
Под гармонь неумелая песня
Поникает, начавшись едва.
 
 
Помнишь, как это было, далёко —
Через чащу к селу напрямик
На рокочущий звук зернотока
Выходил заплутавший грибник?
 
 
А теперь обветшалые сваи
Еле держат тот шиферный свод,
Да и песня чужая, другая
Завлекает девчат в хоровод.
 
 
Всё, как водится, переменилось.
В дождевой непросохшей грязи
Золотая осенняя гнилость
Под ногами внезапно скользит.
 
 
От смартфонов твоих мало проку!
Как о космосе ты ни гутарь,
Надо брать по старинке в дорогу
Керосиновый ветхий фонарь.
 

«В чулане пахнет керосином…»

 
В чулане пахнет керосином,
На стёклах влажные мазки.
Такая ветхая Россия
Стоит, всем бедам вопреки.
 
 
К чему играть с собою в прятки?
Я здесь бывал, я с ней знаком.
Пылится колесо от прялки
За трёхпудовым сундуком.
 
 
Свисают валенки и сети,
И веники – на целый полк,
И твёрже всех основ на свете
Слегка просевший серый пол.
 
 
Здесь полки все – в табачных крошках
(Поди, от крыс налёт махры!)
На бурых дедовых гармошках —
Следы отчаянной игры.
 
 
Из кипы жёлтых «Крокодилов»
(Стряхни с журналов жухлый сор) —
Какая блажь не выходила
На суд народа и позор!
 
 
Здесь всё прочтеньем узнаётся:
Стояла Русь, не меркла, врёшь!
И было, было производство,
Поверишь! – не одних галош!
 
 
Здесь столько скоб, что даже странно,
Гвоздей, подковок, ё-моё!
Покажется засохшей раной
За дверцей тумбочки тряпьё.
 
 
Ты как хирург, опальный медик,
Вдруг извлечёшь из раны вон
Обложки старых «Арифметик»
И «Логик» сталинских времён.
 
 
Найдутся перья, промокашки,
И пупсик, свеж и толстощёк.
А у окошка – неваляшки
Бледнеет выцветший бочок.
 
 
Так значит, в доме жили дети,
Прилежные ученики,
И все дома пустые эти
Не столь от жизни далеки.
 
 
Подумаешь: она вернётся,
С задорной ясностью в лице,
И звякнут вёдра у колодца,
И ворот отмотает цепь.
 
 
И даст испить тебе водицы,
Какой давно ты не пивал,
И песней русской насладиться,
Какой давно ты не певал.
 
 
Вот этот серп, вот эта тяпка,
Всему свой срок и свой черёд —
Глядишь, придёт за ними бабка,
И скажет: «Ну-ка, в огород!»
 
 
А выйдешь на крыльцо, на воздух,
На золотой вечерний свет,
Покажется – в далёких звёздах
Тебе подмигивает дед.
 
 
О, сколько мест, где жили-были,
Делили вместе хлеб и кров,
Где пахнет Родиной и пылью
Давно неведомых домов.
 

Поэту

 
Поэт, из тектонических веков
Стремящийся строке добавить ровность,
Всмотрись в себя! Твой жребий не таков,
Чтоб расточать как донор малокровность.
 
 
Язык стиха, не острый, а тупой —
Давно не глас небесного воленья.
Ни пламенным трибуном над толпой
Не разожжёшь народного волненья,
 
 
Ни классиком в учебник не войдёшь,
Склонившись под цветочные гирлянды.
Вокруг тебя – сомнения и ложь,
И ты, поэт, – один из этой банды.
 
 
Пойми, коль сам не понял до сих пор:
Ты не пророк, и ты не проповедник.
Увидишь в уголках у жизни сор —
Бери совок, бери суровый веник.
 
 
Мети тот сор, дыши его гнильцой,
Пока не станет радостней и чище.
И не ропщи, коль труд унылый твой
Пинком отбросит грязный сапожище.
 
 
Гогочущих и наглых посреди
Не нужно прописных моралей басен —
Бесстыжего без гнева устыди
Всего лишь тем, что светел слог и ясен.
 
 
Не жди наград. Пиши не для себя,
Пиши не для народа, не для Бога,
Не потому, что графомань – судьба,
И кроме рифмы в жизни нет итога.
 
 
Пиши затем, что в тайной глубине
Тобою сохраняемого слова
Вся эта жизнь вмещается вполне,
И жизни нет пристанища иного.
 

«Пойми, ты обычный парень…»

 
Пойми, ты обычный парень,
Не с хаером звероящер.
Ты в модную жизнь зашкварен,
А мог бы быть настоящим.
 
 
Всё жарят и жарят шкварки
Порывы унылой моды.
Что мёртвому в ночь припарки —
Тебе поля и заводы.
 
 
Нет доли, но много долек.
К любви невдомёк влекомым,
Что в крепких руках подойник —
Не губы под силиконом.
 
 
Что всё, что из сводок слито —
Потребно как рыбе жабры,
Что «жрать» можно сладко, сытно
Лишь в «битвах за урожаи».
 
 
Что «Хаммера» с гордым хамом
Нужнее арба с навозом,
Что модный зелёный хаер —
Не то же, что в поле озимь.
 
 
Что лучше, чем рвать на танцы —
К бабуле идти под прутик,
Что гаечный ключ на двадцать
Под возраст тебя подкрутит.
 
 
Ломая все карантины,
Азарт потечёт по венам,
И будешь ты не противным,
А самым обыкновенным.
 
 
Понять ведь не так и трудно,
По жизни шагая смело,
Что людям даётся утро
Совсем не для опохмела,
 
 
Что люди трудом богаты,
Что радость – труду подмога.
Ты рвёшься в иные «страты»,
А нужно ведь так немного:
 
 
В гнездилище инсталяций,
Перформансов пошлой раме
Из общества выделяться
Не хаером, а делами.
 

Зерноток

Помню книгу о моём отце, изданную в Советском Союзе, она называлась – «Человеку всё по плечу». Рядовой инструктор райкома, выйдя в поле, растерев колос в ладонях, отец мог безошибочно определить ожидаемую урожайность жита, ржи, овса. Потому не прошедшая даром для здоровья работа на зернотоке в мальчишеские годы и для меня была в радость.

 
На зернотоке запах кисло-сладкий
От воздухом продутого зерна.
Широкая сушильная площадка
Закатным солнцем вся освещена.
 
 
От транспортёра жёсткий хобот двигай,
Разравнивай лопатой влажный слой,
И он стечёт сложившеюся книгой
На новый транспортёр, уже сухой.
 
 
Под крышей по трубе поступит в бункер
И в зябнущей темнеющей тиши
Раздастся над лесами отзвук гулкий
Немецких сортировочных машин.
 
 
К рабочему размеренному звуку
Прислушается сонная река.
Он словно друг, светло подавший руку,
Выводит на опушку грибника,
 
 
Что заплутал во мшагах и чащобах.
Дежурит дядька сумрачный в ночи
И мы, собой довольные, ещё бы:
Нам предстоит зарплату получить!
 
 
Фонарный свет сосёнки и берёзки
Раскатывает в тоненькую тень.
Последние советские подростки,
Взрослеющие в гулкой темноте,
 
 
Мы дышим не здоровым, не прекрасным —
Летучей терпкой пылью зерновой.
Летит-гудит ближайший путь до астмы
В отверстие над нашей головой.
 
 
Но этот гул болезненный полночный
Нам вроде звуков судьбоносных лир.
И как пиджак, что был отцом поношен,
Нам по плечу широкий этот мир.
 
 
Всё по плечу – высокий звонкий космос,
И даль полей, и бег туманных рек,
Когда к труду родной сторонкой позван
Пусть небольшой, но честный человек.
 
 
Смотрите, звёзды, рой неисчислимый:
Мы вроде взрослых, то-то и оно!
И нету нас свободней и счастливей,
Зарывшихся в горячее зерно.
 

Доломит

 
Помнишь детство в форменке линялой,
Найденный в карьере доломит.
Как воображение пленяли
Стены замков, камни пирамид.
Всё вокруг казалось неоткрытым,
Близким – только руку протяни —
Выросшим в жеоде22
  жеода – полость внутри камня, сплошь покрытая кристаллами природных минералов


[Закрыть] доломитом
У живой истории в тени.
В гулкости пещер, в походе длинном,
Где любой пролив и остров нов,
Нам светили Ферсман или Шлиман,
Нас водили Беринг и Дежнёв.
Думалось: такою будет взрослость,
Радость без сомнений и дилемм,
И для сердца главной будет роскошь
Непрестанных странствий по Земле.
Но осели солнечные взвеси,
Дымные настали времена,
И плутает словно в тёмном лесе
Некогда свободная страна.
На иные роскоши и вкусы
Повернулось жизни колесо,
Захлестнули брокерские курсы,
Словно иностранное лассо.
Мы с тобою прежними остались,
Грубым непокорны временам.
Подступает сумрачная старость
К возрастам позднейшим, но не к нам.
Жизнь свою прожив без сожаленья,
Чувствуем: диктуют нам устав
То же беспокойное стремленье,
Та же заповедная мечта.
Потревожит сердце молодое
Детства неисчерпанный лимит,
Стоит только взвесить на ладони
Найденный в карьере доломит.
 

Шахтёр

 
Тот взгляд я помню до сих пор,
Сильнее не задело бы.
Мальчишек вопрошал шахтёр:
«А это что за дерево?»
 
 
И сам был как мальчишка рад,
Рукою трогал листики,
Как будто это райский сад,
Как будто это мистика.
 
 
Как будто в играх, пьян и туп,
Он изучал локацию:
Осину, клён, берёзу, дуб,
Рябину, вяз, акацию.
 
 
Он ликовал, светился весь,
Листочки охорашивал
И о названии древес
Трикратно переспрашивал.
 
 
Рассказывал, что всю-то жизнь
Вгрызался в землю штреками,
А в лес сводить – такой режим —
И негде, да и некому.
 
 
Со смены выйдешь как хмельной,
Дойдёшь до дома – падаешь.
Попьёшь вечерний чай с женой,
Пироженкой порадуешь.
 
 
В посёлке сером горняков
С тоскою заоконною
Десятки лет их быт таков
Промежду терриконами.
 
 
И я подумал – наверху
В полях, в садах и рощицах
Считаем мы за чепуху
Любить природу ощупью.
 
 
Нам так привычен здешний вид,
Весны и лета весточки,
Что сердце вовсе не болит
О лепестке и веточке.
 
 
Ещё подумал я тогда,
Не в силах успокоиться,
Что за «героями труда»
Большое горе кроется.
 
 
Народ от правды так далёк,
И век живёт, не ведая,
Насколько дорог уголёк
За «трудовой победою».
 
 
Что уходящие в забой
В суровых робах засветло —
Не уходящие в запой,
Но жизнь проходит замертво.
 
 
Что будет в седине нелеп
Весенним ветром треплемый
Мальчишка, в землю двадцать лет
Вгрызающийся штреками.
 

Лампада

 
В мире, где внутри черно от гнилости
Общество, снаружи белокожее,
Поступай по совести и милости,
Что в итоге выйдет – дело Божие.
 
 
Прокалён до цвета побежалости,
Век железный сердцем прохлаждается.
Не забудь о нежности и жалости,
В них сегодня многие нуждаются.
 
 
Чёрствость оставляет тех в безвестности,
Кто ослаб, кто роздал силы ближнему.
Памятуй о верности и честности,
Пусть осудят, что живёшь по-книжному.
 
 
Пусть смеются в спину громко, массово,
Пусть слова бросают хлёстче выстрела.
Отвечай на грубый голос ласково,
Отвечай на желчный говор мысленно.
 
 
Благодарный Богу – в Бога верует.
Мир отпущен в гневное брожение,
Но в твоей греховности и немощи
Просияет свет Преображения.
 
 
Храмами, часовнями, погостами
В час закатный лета окаянного
Нет лампады ярче перед Господом,
Чем лампада сердца покаянного.
 

Сельский поп

 
У сельского обычного попа,
Что прислан из Епархии намедни,
Наперсный крест висит не до пупа,
Качается у пуговицы средней.
 
 
И проповедь его весьма проста:
Погода, да прополка огорода,
Лишь под конец премудрые уста
Вплетают словеса иного рода.
 
 
О горько тяготеющем грехе,
О сорняке в сердечной почве нашей,
О ласточке, что лепится к стрехе,
Не ищет гнёзд просторнее и краше.
 
 
И у него – не знатное гнездо,
Церковный флигель старой царской кладки.
Но пастырь знает службу от и до,
Есть антиминс, а значит, всё в порядке.
 
 
А значит, наказуем будет грех
За сорняком охваченные межи,
И на церковном куполе прорех
Трудами доброхотов станет меньше.
 
 
Горит свеча. Кадило зажжено.
Чистейший отзвук – ангелы, наверно.
И ласточка, влетевшая в окно,
Трепещет у окна благоговейно.
 
 
Здесь служба на красивости скупа,
Партесов нет, куда от правды деться.
Но с сельского обычного попа
Повсюду начиналось наше земство.
 
 
Вот – церковка стоит, попробуй, спрячь!
Народ прибудет, был бы светоч светел.
А там, глядишь, придут учитель, врач
И все, кого на подвиг Бог отметил.
 
 
Они не умолчат, они придут,
Так Авраам спешил из Ханаана,
И лептою внесут посильный труд
У церковки Космы и Дамиана.
 
 
Они придут оттуда для труда,
Где высоко, а всё же приземлённо
Врастают в небо чудо-города
Могучими ростками Вавилона.
 

«Никому и ни в чём не завидуй…»

 
Никому и ни в чём не завидуй,
Неталанливый мой человек.
Оприходуешь душу обидой —
Не распутаешь путы вовек.
 
 
Суету наживную мирскую,
Суемудрие здешних дорог
Словно буйную пену морскую
Угашает простой ветерок.
 
 
Он повеет прохладой утешной,
И, почти невесомый на вид,
Кто б ты ни был, святой или грешный —
Укрепит, исцелит, оживит,
 
 
Кто б ты ни был, смиренный ли, дерзкий,
Скуповат, иль ко всем тороват —
В независтливом радостном детстве
Вновь позволит тебе побывать.
 
 
В этом – жизни вседневная завязь
И цветения духа итог.
Всё возможно, минуй только зависть
Ко всему, что присвоить не смог.
 

«Не в ладах моё сердце со мной…»

 
Не в ладах моё сердце со мной.
Так холодное дерзкое море,
Поступаясь своей глубиной,
Поспешает с надеждой во взоре
 
 
Накатить водяные бугры
И разбиться о берег скалистый.
Нет, не больше счастливых в любви,
Чем рискнувших любить бескорыстно.
 
 
Разметается пеной волна,
Рассыпается в радужный танец,
Будто завистью дышит она,
Навсегда оторваться пытаясь
 
 
От Земли, от сплетений корней,
От несчётных камней и песчинок,
Ведь не меньше счастливых на ней,
Чем сумевших любить беспричинно.
 
 
Точно так же отрадно для нас,
Завершая не бывшую повесть,
От земного к морскому стремясь
Чтобы сердце своё успокоить,
 
 
Выходить на высокий обрыв,
Закрываясь ладонью от ветра.
Нет счастливее в долгой любви
Всех, привыкших любить безответно.
 

«Когда дерево умирает …»

 
Когда дерево умирает —
Рассеивает семена,
Как будто оно понимает:
Последняя эта весна!
 
 
Когда поэт умирает —
Рассеивает стихи.
Никто их не собирает,
Разве что дураки.
 
 
На сердце уронят дурни
Поэта словесный сброд.
Никто не проснётся умным.
Но что-нибудь да взойдёт.
 

Старая ветла

Omnia fert aetas animum quoque33
  «Годы уносят всё, даже память» (латынь)


[Закрыть]

 
Песня сиротливая
Вечером светла.
Дремлет некрасивая
Старая ветла.
Снится ей и видится:
Будто дождь и снег
Близ неё, счастливицы,
Пролетает век.
Пролетает, помнится
Каждым светлым днём:
Из царёвой горницы —
Да в колхозный дом.
Из кипрея-марева —
Выше, к небесам,
Все, от часа раннего,
Помнит чудеса.
Зимы люльку ладили
В мёрзлом серебре,
Вёсны ветром гладили
По сухой коре.
Сколько зорь ей кроснами
В летний зной ткалось,
Сколько кличей осени
Небом пронеслось.
Сколько помнит радостей —
Век не перечесть,
Память давней младости —
Солнца горячей.
Сколько горя чёрного —
Век не отбелить.
А вчера ей молвили:
«Надо бы спилить!
Вишь, засохла, старая,
Только на дрова!» —
Речь простая, стало быть,
Простотой права!
Подступиться сразу ли
К ёмкому стволу?
Чай, не сказку сказывать —
Наточить пилу.
Отложили долгое
Дело до утра:
Спи до зорьки, добрая
Старая ветла.
И под песню дальнюю,
Что тоской полна,
Ей родное, давнее
Видится с холма.
Дремлет, некрасивая,
Памятью своей
Память не насилуя
Ей чужих людей.
 

Керосиновый фонарь

Homo res sacra44
  «Человек – вещь священная» (латынь)


[Закрыть]

 
Где мы живём? Деревня и деревня.
Река. Мосток обваленный над ней.
За речкою погост и жальник древний,
С тринадцатого века, из камней.
 
 
Вблизи пейзаж печальнейшего вида —
Завал ветвей оборванных в леске.
Вчера была погода – что коррида
На кровью перепачканном песке.
 
 
Ветра лупили мощно, круторого
В оконца безо всякого стыда.
И снова на подстанции тревога,
И снова оборвало провода.
 
 
Пошёл к соседу тропкою окольной.
Скосить бурьян – не хватит косарей.
А он стоял, задумчиво-спокойный,
И ладил лапой петли у дверей.
 
 
Поговорили, прежде – о погоде,
Как жив покос, в порядке ль огород,
Затем о том, что деется в народе,
И где он есть, великий наш народ.
 
 
О том, что нету прошлого блаженней,
Хоть всё там было: драки и ножи.
И о международном положеньи,
Что всё не кругло, как ни положи.
 
 
Мы выпили слегка, такое дело,
Плеснуть – не грех, когда в груди огонь.
А после до вечерней зорьки пела
О ямщике и девушке гармонь.
 
 
Он провожал меня, уже в потёмках,
Мы шли качаясь слаженно вдвоём.
Светил сосед на стены и на стёкла
Доставшимся от деда фонарём.
 
 
Дверь отыскалась, не был ключ потерян,
Да я замок не вешаю на дверь!
И день наш завершился без истерик,
Без сетований, грустей и потерь.
 
 
Вошёл я в дом. Сосед ушёл обратно.
В ночи невидим был его порог.
Он мог бы заблудиться, вероятно,
Но я молился Богу так, как мог.
 
 
Как будто мне подсказывал посредник,
Вливая блажь небесную в уста —
Молил о том, чтоб был я не последним,
И чтобы он последним здесь не стал.
 
 
Он шёл и шёл. Над абрисом фигуры
Качался света зыбкий ореол,
Как будто святость молнией мигнула,
Как будто ангел в рай далёкий шёл.
 
 
Хотя взошла луна, перенимая
Скупые пряди солнечных седин,
Фонарь горел в ночи, напоминая,
Что я во всей деревне не один.
 
 
Фонарь горел, остатки керосина
Вгоняя в жар больного фитиля.
И думал я: божественно красива
Стихией посещённая земля.
 
 
Где мы живём? Жилища нет прекрасней!
Всё оттого, что там, вдали, как встарь,
Стоит на подоконнике, не гаснет
Соседский керосиновый фонарь.
 

«Помню, в кузне деревенской мы играли…»

 
Помню, в кузне деревенской мы играли.
Сомневаюсь, вспоминать такое мне ли:
Были щепочки снарядами и гравий —
Чем-то вроде победительной шрапнели.
Мы стреляли, за углом укрывшись ловко,
По крапиве как лазутчики пластались.
У меня была военная пилотка,
Без звезды, но всё же дырочки остались.
Мы на ворогов проклятья восклицали,
Представляя, как грохочут те на танках.
И когда нас убивали – воскресали,
Чтобы снова подниматься всем в атаку.
Много позже за деревней у опушки
Я нашёл те неприметные окопы,
Где коротким кукованием кукушки
Не утешился солдатик незнакомый,
Где от мины земляничная воронка,
Где шрапнели заросли в коре сосновой,
Где и ходится, и дышится неровно
Оттого, что ты живой в эпохе новой,
Той эпохе, что без мысли «или-или»
Люди в порохе, в невыбритой щетине,
От летящей вражьей пули заслонили,
От глумливой вражьей плётки защитили.
Белорусы, псковитяне, ленинградцы —
С не прославленными, в общем, именами.
И совсем в войну не хочется играться,
И былое по-иному вспоминаю.
 

Ежевика

«Завтра будут отмечать годовщину…»

 
Завтра будут отмечать годовщину,
Без сомнений духа: хватит – не хватит.
Молодые, лет за сорок, мужчины
По сто грамм «по-фронтовому» накатят.
И пройти по площадям и проспектам
Не замедлят с батальоном бессмертным.
И пройдутся по победам воспетым
Перед камерой у века на сверке.
Век, закованный в духовные скрепы,
На Сенатской у дворцов и на Пресне
Запоёт, по-патриотски свирепый,
Заповедные военные песни.
Будут полу-интервью журналисты
Брать поспешно, пробегая по плану
От галимого рвача к коммунисту,
От Степана да Ивана – к Алану.
И о дружбе прослезятся народов,
И о братстве фронтовом молвят слово,
А потом опять уйдут, словно в воду,
От Рязани, Костромы, да от Пскова,
От лубочной правды крепости Брестской,
Перемолотой в кино – вдох на выдох,
От затерянных в глуши деревенской
Столько лет без рук, без ног инвалидов,
От заброшенных в лесах обелисков,
От костей, полуистлевших в болотах,
От родных по крови нам, да не близких
Тех, советских, до свершений голодных.
Кончен бал в войну пере-одеваний.
Обыватель повторит «по сто граммов»
И седалищем промнёт на диване
Пулемётное гнездо Инстаграма55
  Здесь и далее Инстаграм – организация, запрещённая на территории РФ.


[Закрыть].
 

Лепота

 
Жить на отшибе, питаться праною
Или же лайками в Инстаграме —
Вряд ли, наверное, это правильно,
Если судить Собором Стоглавым.
 
 
Не выходить на балкон, любуючись
Враз обезлюдевшею Москвою —
Это, конечно, признают в будущем
Мало привязанным к Домострою.
 
 
Массово влипли, а время тянется.
В патоке сладкой мы одиноки.
Песни о вещем Олеге тягостней,
Если сосед поёт караоке.
 
 
Время местами высится идолом,
Где-то зверьком утекает в щёлку.
Где это слово о полке Игоря?
Эх! Перебрать бы книжную полку!
 
 
Шут с ними, лайками инстаграмными.
Преодолеем любую хворость!
Всё – лепота, потому что главное
То, что не отдана Кемска волость.
 
 
С нами навечно Диван Россиевич.
Мы не выходим из мира сказки.
– Что там назавтра, Иван Васильевич?
– Аннигиляция, Милославский!
 

«Уходит юности шальное торжество…»

 
Уходит юности шальное торжество,
Приходит опытность с туманностью во взоре,
И состояние здоровья таково,
Что всё охотнее твердишь: «Мементо мори!»
 
 
«Мементо мори!» – словно камушек в прибой,
«Мементо мори!» – словно слёзы звездопада
На той планете, где любили мы с тобой,
И так мечтали! А всего-то в жизни надо —
 
 
Пройти свой путь, заросший солнцем и травой,
И весь остаток полюбить до мили метра,
Когда дыхания не хватит для того,
Чтоб всё сказать, а только выдохнуть: «Мементо…»
 

«Когда любишь – не замечаешь…»

 
Когда любишь – не замечаешь
котировки ведущих акций,
курс валют, падение рынков,
самый выгодный тренд на бирже
и зелёный, и красный индекс.
 
 
Когда любишь – зависти нету
к расторопным, хитрым, успешным
с целлулоидной злой улыбкой
отдыхающих в Куршевеле
или ездящих на Багамы.
 
 
Когда любишь – время бессильно,
новостные ленты беззвучны,
убивающий душу ужас
не страшнее детских рассказов
в пионерской летней палатке.
 
 
Не тревожьте ужасом душу,
не завидуйте тем, кто круче,
не копите сведений мутных.
Не стремитесь стать совершенным.
Просто будьте. Просто любите.
 

Любишь как будто…

 
Любишь как будто, но грубостью прокажён,
Словно, уснувший, прожёг сигаретой губы.
Душеповалу казённые правдорубы
Преданы жадно, ни денег у них, ни жён.
Нет бы смириться, засесть на своём суку,
Прочно вцепиться в кору, закрепиться ловко,
Гнёздышко свить, ведь понятно и дураку:
Сук точка ру не приемлет формат «ножовка».
Но, раздражаемый чем-то чужим извне,
Дверь открываешь, сквозняк запускаешь в сердце,
Гробишь идиллию, гасишь свечу в окне,
Бьёшь кулаком по стеклу до звенящих терций.
И разбегаются трещины, словно лёд
Там, под тобою, расходится полыньёю.
Грубая правильность не дорожит семьёю,
Целится тщательно, и рикошетом бьёт.
 

«Блажен поэт, что, будучи женатым…»

 
Блажен поэт, что, будучи женатым,
Не перестанет лирику писать!
Женитьба, брат, по сути – мирный атом,
На мрачном Марсе яблоневый сад.
Она царит над жизнью апостро́фом,
Несётся вскачь кочевником в седле,
Даря начало многим катастрофам,
И лирике погибшей – в том числе.
Сократ! Ты первым стал в большой когорте,
Кто не был от сего убережён!
Ты был велик – женат ты был на чёрте,
А мы помельче в ранге наших жён.
Не спрашиваю тех, кто стал семейным,
Какой сегодня выдался денёк.
Мы все в одной чернильнице синеем…
Пока ты жив, пока ты одинок,
Сократ, ты знаешь: легче подвизаться
В простой одежде, даже босиком,
Чем вырядившись в пух цивилизаций —
У грамотной жены под каблуком.
В сознании рассеянном и мглистом —
Гибриде карася и порося,
Нельзя, Сократ, писать о вечном, чистом,
На двор под вечер мусор вынося!
Я видел многих истинных поэтов,
Что на мытьё посуды изошли,
Что вдаль бредут путём анахоретов,
Как будто «в мрачных пропастях земли».
Среди истерик каждый стал – сатирик…
Оставив все текущие дела,
Себе твержу: «Я лирик, лирик, лирик!»
Но что-то снова мантра не зашла…