Текст книги "Керосиновый фонарь"

Ножная швейная машинка «Зингер»

 
Была ты закопана в пору
Великой войны в огород.
Ты думала: пусть и не скоро,
Но дедушка всё же придёт.
 
 
Не часто меняя иголки —
Одну-то имей-береги! —
В просторной крестьянской светёлке
Тачал на тебе сапоги
 
 
Мой дедушка Шурка «со скрипом» —
Внутри голенищ с берестой,
Скрипящих отнюдь не тоскливо,
Задиристо – пляшь, а не стой!
 
 
Комунна валила как боров,
Учил – кто крестьянства не знал,
И «тысячник» дедушку скоро
Под тридцать восьмой «доказал».
 
 
Года как заплаты пестрели,
А бабушка мужа ждала,
Не зная, что он был расстрелян,
Детей четверых подняла.
 
 
Когда, мародёр по старинке,
Солдат из эстонской «SS»
К станине от швейной машинки
Живой проявил интерес,
 
 
Она ему просто сказала:
«Муж забран, а вещи – ищи!»
Замки повыламывал, сало,
Чтоб были багровей прыщи,
 
 
Тебя же в земле не приметил,
Машинка, сапожника друг,
И долго, за всё не в ответе,
Ждала ты заботливых рук.
 
 
Потом, не робея нимало
У лаковых шкафа дверей,
Ты в нашей квартире стояла
Брильянтом моих эмпирей.
 
 
Не зная о сути поломок,
Простым любопытством несом,
В тебе находил я свой домик
С качалкой, с большим колесом.
 
 
Тебя я как нянюшку помню,
Была ты для нас как родня,
И гладило детство ладонью
Шершавую кожу ремня.
 
 
Подвергшись живому ремонту —
Был мастер Калина речист —
Теперь ты стоишь по-иному,
Готовая швы подлечить.
 
 
С бессменной своею иголкой —
Лет сорок, поди, как не шьёшь!
Твой короб – цветочною полкой,
А всё ты сапожника ждёшь!
 
 
И, глядя на вязь твоих ножек,
На всё, что взошло, чтобы шить,
Во мне медвежонком сапожник
Вздыхает в берлоге души.
 

Кукла

 
Войны я в лицо не видел,
Лишений в жизни не знал.
Коль кто б в историки выбрал,
Писать бы о том не стал.
 
 
На кителе не пестрели
Награды в день выходной:
Мой дедушка был расстрелян
Под Новый, тридцать восьмой.
 
 
А был он простой крестьянин,
С землёю хранивший связь;
Подростки – тётя с дядьями,
А мама не родилась.
 
 
Мне сердце о том не скажет,
Светла его тишина,
Нельзя и представить даже,
Что значит слово «война»,
 
 
Что значит слово «бомбёжка».
В лесу спасались дядья,
И тётя, и с ними – крошка,
Три года, – мама моя.
 
 
В каком-то старом сарае,
В тепле дыханий, сенца,
То часто, то замирая,
Стучали людей сердца.
 
 
Родни в этот год немало
У бабушки собралось.
Она же всех принимала,
Хоть всех ей трудней жилось.
 
 
Была до света в работе,
Ведь сядут за стол с утра
Кузены дяди и тёти,
И бабушкина сестра.
 
 
В тот день, не справившись за ночь, —
Причудлива вязь судеб —
Она пекла партизанам
В деревне подовый хлеб.
 
 
А в лес деревенским бабам
Бежать – не равняться в строй.
Был весь подростковый табор
В сарае с её сестрой.
 
 
Безумна толпа народа,
И ужас неудержим.
Рвануло где-то поодаль,
И кто-то крикнул: «Бежим!»
 
 
Коклюшки гиблой затеи
Едва ли мы расплетём;
Подростки снялись первее,
За ними – кто был с дитём.
 
 
Своих-то нести не тошно,
А тут, поди, не своя —
Чужая, лишняя ноша —
Ребёнок, мама моя.
 
 
Зелёное было платье
Одно надето на ней.
Ей ласковое сказать бы
Словечко, маме моей.
 
 
Но, платьишко сдёрнув, долго
Не мешкала, – чай, не мать, —
Сказав: «И без платья до́бро…» —
И, – издали: «…помирать!» —
 
 
Бегом припустила тётка,
Такие, браток, дела.
А смерть на ноге короткой
То сзади, то обочь шла.
 
 
Тепло дыханья и сена…
Кому обогреть-помочь?
Бежала мама за всеми
И плакала во всю мочь.
 
 
Вот – речка, жердинок пляска,
Ступить без перил – не сметь!
Где взрослому – лишь опаска,
Ребёнку – верная смерть.
 
 
И шла бы на те жердинки,
Не в силах свой плач унять,
И справили бы поминки —
А что ж на войну пенять! —
 
 
Но – всех чудесней как будто —
Почти человек живой! —
У мостика – чья-то кукла
С фарфоровой головой.
 
 
Есть ужас, но детство – сверху,
И нет войны, посмотри!
Что надобно человеку,
Когда ему года три?
 
 
И холод ушёл помалу,
И мир в душе, и покой:
С рождения не бывало
У мамы куклы такой!
 
 
Оставив порыв бесцельный
Шагнуть за опасный край,
С находкой своей бесценной
Вернулась мама в сарай.
 
 
Войны не боясь ни грамма —
А рядом – тонны смертей! —
Сидела там и играла
С шикарной куклой своей.
 
 
Оттуда – вижу как будто, —
Землёй, сожжённой дотла,
В пуховый платок укутав
Нас бабушка унесла.
 
 
Когда б не Промысл Божий,
Незначимой сути вещь,
Всё то, что всего дороже,
Могло б в эту землю лечь.
 
 
Не вырони дар тот самый
Чужая чья-то родня,
И не было б в мире мамы,
И не было бы меня.
 
 
Как счастье бывает хрупко!
Как слаб человек живой!
Меня спасла эта кукла
С фарфоровой головой…
 

Одеяльце

 
Стрелял огонь в степенной русской печке.
Чело печи дышало трудно, жарко.
На тонком одеяльце человечка
Зевнув, легла немецкая овчарка.
 
 
Теперь тем одеяльцем дверь обита,
Из тех, послевоенных, сосен, рама;
Но помню я – оно в плену убито,
А до войны им укрывалась мама.
 

«Давно уж там, где рыли окопы…»

 
Давно уж там, где рыли окопы,
Стоят душистого сена копны.
Гуляет там молодёжь иная,
Войны прошедшей не вспоминая.
Там ухает не партизан, а филин
Натуральный, и если фильмы
Приедут снимать, год от года лживей
Выводят героев, что прежде жили.
Расписывают лихую годину
Как комедию, и не дивно,
Коль консультанты там – генералы,
Что в сорок первом видели шпалы
Где-нибудь при далёком штабе,
А вовсе не там, где штабель на штабель
Ложились трупы, где у «железки»
Взрыв громыхал, могучий и резкий,
И где от крови слипались веки
У юного окруженца-калеки.
 

«Я не люблю комедий о войне…»

 
Я не люблю комедий о войне,
Какою бы весёлой ни была,
Когда война грохочет в стороне,
И память оскверняется дотла.
 
 
В пылу эпизодических атак
С единственным решающим броском
Расписаны союзники и враг,
И подвиги – по плану, с ветерком.
 
 
И кровь – не кровь, и боль – совсем не боль.
И бутафорский дом – совсем не дом.
Всё то, что не видали мы с тобой,
Постыдно гнётся в зеркале кривом.
 
 
О чём тут смех? Зачем веселье тут?
Сюжетец хамоват, а значит, плох:
Наверно, нашей совести капут,
Наверно, нашей чести хенде хох?
 
 
А сытые ухмылку наведут
Как пулемёт, на прежние дела.
Пора отдать комедию на суд,
Какою бы весёлой ни была.
 

Последний Ветеран

И дерево его узнало…

____Александр Трубин

 
Вот Ветеран. Настанет полночь,
Сиротства мыслей страшный год,
И на вопрос его: «А помнишь?» —
Никто не скажет ничего.
 
 
И если выслушать не смогут,
Из пальцев выскользнув как лёд,
Он будет прошлой жизнью согнут
И с тихой горечью умрёт.
 

В больнице

 
Подобный фреске Микеланджело,
Лежит старик кристально-чистый
С хрустально-нежным взором ангела,
С седой душою сталиниста.
 
 
В пуху волос блеснула лысина
Сковородой былого ада.
В ней был стежок короткий выстрела
Оттуда, из-под Сталинграда…
 

Стоп-кран

 
Стоп-кран – ненарушимый тормоз,
Табу, какого крепче нет.
Проходит сумеречный поезд
По перегонам прежних лет.
Сосед – старик, ему не спится,
Сидит, качает головой.
Монументальна проводница,
Что идол степи грозовой.
Приносит чай, а подстаканник —
С чернёным сталинским гербом.
Скользят огни по эстакаде
Как молот, скрещенный с серпом.
Такого в будущем не встретишь,
А здесь двоится много раз
В её руках винтажный трепет,
Советских будней китоврас.
Смотрю в окно – совсем тверёзо,
Но не пойму, тадам-тада,
Воспоминание иль грёза
В столбы вплетает провода?
Вокруг клубится сумрак древний,
Но в нём – святые чудеса:
Не разорённые деревни,
Не умерщвлённые леса.
От окон пахнет креозотом.
Сжимаю докрасна кулак.
Должно быть там, за горизонтом —
Жестокий сталинский ГУЛАГ.
Там под тюремной робой кости
О кости жалостно стучат,
Овчарки, потные от злости,
На скорбных узников рычат,
Там «майна» слышат вместо «вира»,
А здесь – совсем без передряг
Обычный быт, довольно мирный,
За исключеньем пары драк.
Смотрю душою ледяною
В клубящую туманом мглу
И приникаю пятернёю
К чуть запотевшему стеклу.
Как будто мне талон на счастье
До истеченья суток дан.
И хочется не возвращаться,
И хочется рвануть стоп-кран.
 

«Не век же жить с напором и с нажимом…»

 
Не век же жить с напором и с нажимом.
Былая жизнь покажется ошибкой,
Когда устанешь гнаться за наживой,
И вдруг поймёшь, что гнался за наживкой.
 

«Твоя душа была как тёплый дом…»

Светлому моему Ангелу,

Бабушке моей Голубевой Анне Сидоровне

 
Твоя душа была как тёплый дом,
В котором было проще и уютней.
Струился дым над золотым огнем,
И голос твой звучал старинной лютней;
 
 
И так спокойно на твоё чело
Ложились невесомым пухом пряди,
И буковки корявые светло
Теснились в недописанной тетради —
 
 
Не мудрости вселенской ореол,
Так – мелкие заботы бытовые.
Я в будущее от тебя ушел,
И безвозвратно вышел из России.
 
 
И здесь, входя в цивильные дома,
Где всё разумной прелестью приятно,
Хочу сойти с крыльца, сойти с ума,
И сквозь рыданье прибежать обратно —
 
 
От фолиантов с мудростью змеи —
К той памяти, где не нужны закладки,
Где золотые буковки твои —
На сердце обветшавшее заплатки.
 

Злоречивым

 
Мой дедушка, внук Моисея, сапожник,
Без лишних обид на Руси проживал,
Для шика, для скрипа, как истый художник,
Берёсты кусок в голенище вшивал.
 
 
Скрипели сапожки крестьянскою стёжкой,
Где льны голубели, цвели васильки.
С лошадкой, коровкой, пеструшкой да кошкой
Крестьянские прибыли не велики.
 
 
И вечным наследством – лишь доброе слово,
Вещают, пусть мир злоречив и жесток,
Узор на странице – про край мой еловый,
Узор на ладони – про Ближний Восток.
 
 
Кичиться любым родословием глупо —
И что там намешано в нашей крови! —
Какие бы ни были в нас гаплогруппы,
Душе камертон – Псалмопевец Давид.
 
 
Вся жизнь – как молитва на вдох и на выдох.
Беда ли, что всюду на здешнем пути
Саула копьё, догоняя Давида,
Ответом на добрую песню летит?
 
 
Не всякую птицу из клетки отпустишь,
Не всякие слёзы отплачешь навзрыд.
Сосною шумит Левашовская пустошь
Над общей могилой, где дед мой зарыт.
 
 
Смолчу, осуждаемый вновь без причины:
Пусть буду стократ ошельмован я сам,
Но камень не брошу в народ злоречивый,
Как некогда дедушка мой не бросал.
 

27 декабря 2020 года, Горское шоссе, Левашовская пустошь

Где та светлая власть

 
Где та светлая власть прозябающих нынче во мраке,
Что сумеет раздать, не отняв, и дарить, не деля,
Расселить коммуналки, тюремного века бараки,
И народную правду поставить превыше рубля?
 
 
Где та светлая власть, что опору имеет на совесть —
Не на орды орудий и слоноподобных ракет;
Отвергая души неподъёмную сытую сонность,
Возвышая мудрейших, заботится о дураке?
 
 
Где та светлая власть, что не прячет в закут инвалидов,
Не считает за лишних «отживших своё» стариков,
И настолько сильна, что прощает любую обиду,
Не бросая в застенки того, кто умом не таков?
 
 
Где та светлая власть? – Покажите её, покажите!
Я нарочно не сгину, её я увидеть хочу!
И, положен на плаху, упрямой души долгожитель,
Неподатливой шеей топор затуплю палачу!
 
 
Но наточен топор по науке, неспешно, спокойно —
Ни минуты не даст для отмеренной жизни украсть.
Мне Отечества дым – мятежи, эпидемии, войны
Разглядеть не даёт, какова эта светлая власть.
 

Рождённые в СССР

 
Рождённые в СССР
Не знали почтенной преступности
И против неё полумер —
Лишить-наградить в совокупности.
Был двор без заборов широк,
Подъезд не закрыт – а не зассаный.
И сбить с панталыку не мог
Шпион, из Америки засланный.
Да, в чём-то бывал дефицит,
Но сыты бывали – не пластиком.
И вырезать аппендицит
Мог фельдшер – советская классика.
И – кто, коль не я и не ты? —
Мечту нашу делали сладкою.
На дури чиновной финты,
Ответив рабочею хваткою,
Смотрели порой из бойниц,
Храня перед горе-мерзавцами
Нетронутость школ и больниц
Безудержной оптимизацией.
Где вёдра нести, где багры
Умели мы анализировать.
Нам душу вконец не могли
Безбожием «оптимизировать».
Был праздник – Господь без господ
(Пусть ёрзал там «уполномоченный»,
Но не был советский народ
В чумной атеизм замороченный).
Кто нелюдь – тот нелюдь для всех,
В кино или в жизни – без разницы.
Не слишком ценили успех,
Но бегали суетной праздности.
В вопросах житья да бытья
С детишками не лицемерили,
Но, сказку им на ночь прочтя,
Мы слушали «Голос Америки».
Для нас, выполняющих план,
Прикуплены где-то по случаю,
Приёмники VEF, «Океан»
Все страны планеты озвучили.
А всё-таки было главней —
Дружить с драгоценною книгою!
Мы многое черпали в ней,
Страну нашу в будущность двигая.
Нам в букве печатной века
Под лампой читательской брезжили —
С «Последнего из Могикан»
До чудо-трилогии Брежнева.
Для чтения, не для прикрас,
Где в синих обложках, где в красненьких
Стояли на полках у нас
Все книги негаснущей классики.
И грамота наша была —
Не рядом с кувшинами-вазами,
Не в рамочке возле стола,
А в сердце открытом и в разуме.
Вот так бы и нянчить внучат!
Но много здесь нового, хмурого.
Приёмники нынче молчат,
И план – не задача, а курево.
И книжицы по́лны химер.
Уходят из мира безграмотных
Рождённые в СССР,
Последние из могиканутых.
 

90-е

 
В девяностых народ был свободнее,
Девяностые – время надежд,
А двадцатые – время агонии
Растерявших надежды невежд.
 
 
Ни героя, ни веры, ни памяти,
Только серо-бытийная муть
С истеричными нотками паники
Указует в безбудущность путь.
 
 
Все богатства природы отцапаны
Руконогой кремлёвской семьёй.
Где двадцатые – там и тридцатые,
Где насилие, там и конвой.
 
 
Наказуемы духа метания.
Не замедлят привыкшие красть
Огнемётом, гранатами, танками
Усмирять не уваживших власть.
 
 
Время давит – успеть окопаться бы.
И, возможно, ударит под дых
Позабытой бедой оккупация,
Отрезвление сороковых.
 
 
Будут снова пробелы и отступы
И победа кровавой ценой,
И вождя развенчавшая оттепель,
И последышей пир нефтяной,
 
 
Перестройки, разор виноградников,
Пересменка аварий и драм.
Так встаёт поминутно на грабельки
На Руси первобытный Адам.
 
 
Сотня лет ещё будет подарена
Той стране, что растрачена зря —
Ни Алфёрова нет, ни Гагарина,
Ни Апостола нет, ни Царя.
 
 
Будут снова Иуды и Каины,
Не замедлит у пропасти бег
В двадцать первую жуть отзеркаленный
По-советскому прожитый век.
 
 
Снова край девяностых покажется,
Догадался бы только народ,
Что свобода прозреть и покаяться
Выше всех окаянных свобод.
 

«Кто поёт эту песню, плывущую волглой рекой?..»

 
Кто поёт эту песню, плывущую волглой рекой?
Кто щемит мою душу напевом протяжным и странным?
Выйди в белый туман, разузнай и меня успокой —
Не моя ли судьба распевается там, за туманом?
 
 
Не она ли так зябко присела на дёрн у костра,
Разгребая золу, подвигая звенящие угли,
И плетёт этот зов – всё из слов, позабытых вчера,
И каких не разыщешь ни в Яндексе нынче, ни в Гугле.
 
 
Что плывёт над рекой? Ярославны надломленный плач,
Или Пушкина песнь, что сложилась о вещем Олеге?
Не для казни ль стрелецкой там точит секиру палач?
Не по нам ли вздыхают то половцы, то печенеги?
 
 
У истории в недрах так много забытых могил,
Что едва ли подымет их тайную вязь археолог,
И одна среди них – о стране, что я смертно любил,
Жалкий холмик среди порыжелых еловых иголок.
 
 
Над могилою той до поры нерушима печать,
Но я слышу почти эту песню у сгорбленной хаты
О старушке, что с флагом выходит солдата встречать,
Да не тот это флаг, иль не те возле дома солдаты.
 

«На опыте мы не узнаем…»

 
На опыте мы не узнаем,
скорее всего, никогда,
какие столпы мирозданья
разрушила Леты вода,
куда устремляется ветер,
рванувший рубаху с груди,
обуглен лицом или светел,
кому мы сказали: «Уйди!»
Какой неразгаданной думой
в пугающий час тишины
и дрёма старухи угрюмой,
и очи младенцев полны,
легко ли молитвой бессонной
планету спасать по ночам,
и сложно ли в мире быть Солнцем,
когда тебе бьют по лучам.
 

Два Отечества

 
Моё Отечество земное,
Что у трескучего огня
Нет неуклонного покоя
Ни у тебя, ни у меня.
 
 
Среди знамён и конституций
Не ведая твоих икон
Народы внешние мятутся,
Тебе вменяя свой закон,
 
 
А ты на венценосном струге
Лелеешь праведную тишь,
И, опираясь на хоругви,
Куда-то в горнее глядишь.
 
 
Пожары, мятежи и войны,
И гибель многих, и разор —
Но перехлёстывают волны,
И ты не ставишь им в укор.
 
 
Претерпевая и прощая,
Непостижимый мой народ
До самых врат небесных рая
Свои молитвы донесёт,
 
 
И если с ними я воскресну
Увидеть горнюю страну,
В своём Отечестве Небесном
Твоё я имя помяну.
 

«Подойти к России – что в омут глянуть…»

 
Подойти к России – что в омут глянуть:
Не увидишь в облаке дна.
Всю-то душу захватит глоток на память,
До того вода холодна.
Приколдует лютостью, приморозит,
А потом обожжёт теплом.
Здесь привыкшие каяться при народе —
Навсегда под её крылом.
Ничего, если голосом сиплым, грубым
Кто-то к стенке себя припёр —
Покаянную голову меч не рубит,
Для того наточен топор.
Повезут бережливо, в объезд ухабов,
Чтоб ни волоса седины,
И простят-перекрестят на плаху бабы,
Что смутьянов рожать вольны.
В том и вольная воля, что в колыбельной
Слышит маленький дурачок,
Как под песню степную, под вой метельный
По Руси идёт Пугачёв.
 

«Повезло тебе, что я отходчивый…»

 
Повезло тебе, что я отходчивый.
Не отрежу: «Время истекло!»
Так в саду морозно, но под почвою
Держится вечернее тепло.
 
 
Так отпетый двоечник пытается
В троечники выбиться, учась.
Так на дне колодца обретается
Неба перевёрнутого часть.
 
 
Так стрелец простит Первопрестольную
К окаянной плахе по пути.
Отойду я, дай мне только в сторону
Молча, безрассудно отойти.
 

А. Блок

 
То, что было, то, что стало —
пусто… Вновь явилась в сон мой
революцией-кристаллом
замороженная Сольвейг.
За окном – хлопок винтовки,
боязливо-грозный окрик.
На «буржуйке» нет готовки,
лишь чаёк, да пара облак.
Что стихи? Одни лишь мифы!
Революции финансы —
в печку скачущие скифы,
и конвоем к ним – двенадцать.
Голод, голод, волк приблудный.
Мир как пояс тесен, тесен.
Для чего Руси подлунной
вся как есть таблица тестя?
Фонари разбиты. Темень.
Улиц мертвенная тина.
И не сыщется в аптеке
ни морфина, ни стрихнина.
 

Наша участь

 
На Земле ни одно поколение
Не минует ни мор, ни война.
Родились мы как будто ко времени,
Только нас подвели времена.
Понесли, словно лошадь над кручею,
Не удержишь – сорвётся на дно.
Называть ли нам участь везучею —
Прежде смерти понять не дано.
Говорят, лишь тогда нам откроется
Для сердец, для ушей и для глаз,
Отчего так несла эта конница
По обрыву безвременья нас.
И поймём, что сухою пустынею
Напояли нас всюду ручьи,
Что чудными путями, простыми ли
Неизменно мы к лучшему шли.
Ограждая безплотною силою,
Чтобы страждущий не изнемог,
Подставлял нам плечо шестикрылое
Вездесущий Всеведущий Бог.
Отрицая Его или веруя,
Мы свой выбор предвечный творим.
Нам такою отмерится мерою,
Как привычно нам мерить самим.
Как дорогами ни хороводится
Всё, что нам удаётся пройти,
Под горою Голгофой расходятся
На две стороны наши пути.
Простоту восприятия пестуя,
Мы поймём лишь тогда, у Креста:
Смертоносны не войны, не бедствия,
А одна лишь души пустота.
 

«Одряхлели ждущие перемен…»

 
Одряхлели ждущие перемен,
Сединой подёрнулся их протест.
Безъязыкий колокол глух и нем.
Сотворим из сердца ему протез.
 
 
Пусть ударит глухо степной набат,
В богадельню тычется и в шинок,
Пусть вполуха слушает, кто горбат,
В четверть уха слушает, кто безног.
 
 
На пространствах скорченных пустырей,
Может быть, найдётся хотя бы горсть
На печи лежащих богатырей,
Что давно на немощь имеют злость.
 
 
Закрутись дорогою, колесо,
Застучи копытом, буланый конь.
Нечистью подёрнутый горизонт
Не копьём, так палицей с места стронь.
 
 
И тогда небесная благодать
Поцелует молча тебя, судьба.
Перемен бессмысленно просто ждать,
Не меняя круто самих себя.
 

Галера

 
Чувствует резче, как нá борт волна набегает,