Текст книги "Открытые дворы. Стихотворения, эссе"

7

Третье стихотворение раздела:

 
Отшумевшие аплодисменты.
В памяти опали, как листва
Где же рощи рук,
Что дарили шум
 

– вскрывает если не приём, то главный тематический интерес – отзвучавшие аплодисменты, прошлогодний снег и дырку от бублика.

То, чего не было, но то, что, тем не менее уходит всё дальше и дальше: Аристову важно зафиксировать как сгущается "минус-корабль" небытия, как нарастает энтропия забывания – именно энтропия, так как для сохранения мира в его полноте и целокупности необходимы титанические усилия сознания; мир прекращается вместе с человеком и внутренним зрением его памяти, луч которого обеспечивает глубину и объём.

Смена психологических регистров, выхватываемая, выхваченная из бесконечного потока и пригвождённая а) метафорой; б)миметическим жестом, продлевающем тормозной путь.

 
лишь за то, что я актёром
вызвал или вызволил другого
Лоб его и голос или локоть оголил
 
 
Перед жаром всеслепительной и беспощадной рампы
 
 
Лишь за то был дорог вам и мил
Что открыл я жизнь иного
 
 
и четверть жизни в чужих лохмотьях проходил
сам френчу ношенному уподобленный немного
 

Важно, чтобы волна захлебнулась; чтобы дрожь нетерпенья передалась – после легкомысленного открытия в театре, когда тебе со стороны показывают тебя (совсем по чуть-чуть: лоб или локоть), что несмертельно и легко преодолимо, хотя и остаётся припечатанным в опыте; прозрачное, призрачное, тем не менее, никуда не девается, пребывает.

 
     Но на сцене иногда думал
      вот вечер кончится
      выскользну из зрительской толпы
      и неузнанный под звездами,
     видя вас как одного огромного со стороны,
      пойду один
      в несминаемой своей одежде
 

Вечер хочется и длить и прекратить (сам часто ловишь себя на том, что фиксируешь время, считаешь, сколько осталось – то ли от убыли, то ли от удали, то ль от зудящего нервного зуда, который не перепрыгнуть и не обойти, нужно обязательно выйти на свежесть и следовать умозрительной траектории расхождения), противопоставленный всему и всем другим, многоголовым и неделимым – своим впечатлением противопоставленный, открытием чего-то, что раньше было сокрыто, а теперь раздвигает твоё внутреннее пространство.

Несминаемая одежда, гипсовые тела, перелицованное пальто – оттиски пережитого на теле и на челе; слепки пустого, точнее, полого, ничем не закрепляемого опыта, утекающего сквозь дырявые руки.

То, что остаётся от того, чего не осталось: чистая форма.

Нерифмованные, свободные строки эти, тем не менее, не хочется называть верлибром – настолько они цельны внутри себя, спаяны и сжаты.

Ощущение осыпающейся фрески как раз и возникает из этой чреды сгустков, словно бы оставшихся от целого и непрерывного регулярного поэтического текста.

 
для нас истории той не было
она не более жива
чем эти силуэты
переползающие по проволоке над пропастью
 

Точно это древняя рукопись (чужая история), оставшаяся во фрагментах, – Аристов противопоставляет друг другу соседние периоды, точно спорящие своими агрегатными состояниями и не всегда вытекающими из предыдущих строк.

Связь причин и следствий нарушается; линейной логике выкручивают суставы, но если опорные сигналы точны, то суть текста, его мерцающий смысл продолжает проступать сквозь пласты и напластования.

 
представлены на диораме
где неживые люди переходят в фреску
незаметно
 

Стихотворение, написанное другим человеком, и есть чужая история, доносимая до нас по частям, частями – отраженье отражённого света, куски росписи, собираемой заново, но отнюдь не в произвольном порядке.

8

По «Открытым дворам» идёшь как по Музею Фотографии – большие белые поля страниц отштукатурены под выставочные помещения, на стены которых повешены снимки – где-то цветные, частью – чёрно-белые.

Сепия чередуется с дагерротипом, многократно увеличенный мгновенный полароидный (плавный, но загустевающий, молочной рекой с кисельными берегами) оттиск – с мобилографической куриной слепотой микромира, поднесённого к самому носу.

 
Где в песок вонзилась сгоревшая спичка
 

Крупный план фиксирует отнюдь не любовную размолвку с бытиём, но беглое бегство с окалин к окраинам.

Потому-то снимки или стихотворения как «люди слюды» крайне осторожны.

Увидеть и выделить (поймать) свет – главная задача фотографического искусства, отличающегося от живописи точно так же, как поэзия отличается от прозы.

…встретить идущий из камня свет | Свет, который пока не добыт | если он в заброшенном камне его надо найти…

«Забытое месторождение» («Книга твоя слюды | Не слова в ней | А люди видны | В неподвижной прозрачности…») предшествует картографически точным стихам, посвящённым Парщикову и Айги.

Текст, отталкивающийся от впечатления, произведённого выходом посмертного семитомника Геннадия Айги, формулирует важнейшую особенность метода – эйдетическую редукцию: «Лес становится снова деревом | Поле горизонтом безграничную обозначает страницу».

«Памяти Алёши» смешивает мемуар и формуляр, присягая задаче собирания и проявления «фигур интуиции» и ещё раз формулируя способ:

…попробуем собирать – твое зрение | рассеянное для нас | (пусть на странице описания жизни) затерянное среди ясеневской листвы | Прикрывая глаза, я отчетливо вижу твой свет…

Собственно, весь литературный путь Аристова и можно условно обозначить этим экспозиционным направлением – от Парщикова к Айги, с постоянным обезжириванием и обезвоживанием изображений, всё более скупых на проявление вторичных жанровых признаков.

Зря что ли вслед за полузасвеченным воспоминанием об Алексее Максимовиче и феноменологией Айги идёт финальный текст – «Фотография» («…ты сейчас – именно то, что ты видишь значит мгновенно мы совпадаем…»), фиксирующим совпадение зрения и бытия.

благодарность | за видимое твое безмолвие | единокровности новой сродни…

Усыхающая плотность мирволит возникновению «фотографических ожогов», когда точные метафоры или сравнения обжигают воображение, неожиданно раскрывающееся мгновенной вспышкой, внутри которого изображение становится объёмным.

Фотографически полное ощущение пространства продолжается за скобками (скобами, рамками, рамами) изображения.

9

Можно, конечно, пойти иным путём, каждый раз уточняя у автора, что означают те или иные тропы; понятно ведь, что за каждым сравнением стоит та или иная реальность. Да только зачем?

По замыслу Аристова, в сухом остатке должна остаться проекция, точнее, остаток её, хотя бы ощущение отброшенной стихотворением тени.

Ну, или интенция, сама по себе, тот самый умозрительный мост, воздухопровод, а то и целая радуга непрямых соответствий между двумя берегами, затеваемая [завариваемая, сложносочинённая] поэтом.

Да, есть ведь ещё один тест на интерес и оригинальность поэта – для этого нужно найти у него описание чего-то всем известного и понятного. И посмотреть – есть ли рема у такого общедоступного сюжета?

Раздел «Иная река» заканчивается итальянским циклом и, в том числе, венецианской ведутой.

Аристов пишет Венецию после Ахматовой и Пастернака, Брюсова и Блока и, конечно же, после Бродского…

 
Город-виденье
Белые башни-домны,
в которых, наверно, пыль отвергнутая поёт
 

Весьма сложно выйти за рамки дискурсивной колеи («Венеция сонм повторений, не способный уже улететь…»), пробуравленной предшественниками, прибавить что-то новое, оригинальное, сойти со стереотипного туристического маршрута.

Город-музей открыт любому, кто хочет видеть, главное чтобы было время (читай, деньги), единственный дефицит и то, чего в Венеции всегда не хватает.

Обычно сюда приезжают на день-два, селятся на материке, с заходом солнца уезжая в пригороды, из-за чего Венеция снова становится полупустой и тихой.

Для Аристова «Врата Венеции» оказываются дверью в свой московский дом, внезапно возникающий в проеме. «Открытые дворы» ещё ведь и про эту связь разрозненных, на первый взгляд, объектов и явлений, скрепляемых на живую нитку.

Юношеская неловкость интонации, закрепляемая инверсией, помогает перенестись на поле субъективности, сделав свой собственный венецианский ландшафт не похожим на фотоснимки других писателей и поэтов.

 
Не оправдаемся, если забуду
отсвет небесный этот, снятый с обоев
с дагерротипов содранный
глянец за глянцем…
Посланец… он улыбнулся, крыльями посылая привет
были заняты руки, он нёс, как
статуэтку, нечто с обломленными
руками с пробитым
носом и ртом
он скрылся в проломе,
что уходом своим в Москве оставила ты
отсвет лица моего здесь ещё загорал в боковом окне
пред ликами пылинок событий
из областей ничтожеств
рябинок напёрстков…
Нашарить за спиной пепельницу
мраморной отстоявшейся воды
чтобы стряхнуть туда и отжать этот пепел
влажный пронёсшийся
сквозь стекло
 

Дмитрий Бавильский

Открытые дворы

* * *

 
         Приперся на конкурс Чайковского с лютней
         Никто не знает, как звуки извлечь
         Пошли к деревянных дел мастеру
         У которого засаленная репродукция
          Караваджо «Лютнист»
         Стояли, друг друга толкали
          локтями
         Как стадо немного уже неземных
          людей
         Туда в темноту где цветок
         Смотрели как будто бы в детский
          чердак
         Где пыльные стропила – сами
          как музыка в солнце
         Где под подмышкою кто-то
          быть может и ты
         Держал неровную деревянную ту
          восьмерку
         Ты звуки извлек темноту и цветок
         И ноту – помощницу темноты
          Караваджо
         И славу у уст
         Когда поцеловал репродукцию
          Караваджо
         Стояли все прочие
         И твой результат ожидая
         Были заняты звукоизвлечением дали
         И радости не было струн
          и не было струн и границ
Формальную повесть на миг
заключили в футляр
И вышел на миг и вошел сам друг темноты Караваджо.
 

ОТКРЫТЫЕ ДВОРЫ

(невидимки)

 
         За рулем он откинулся навзничь —
         В пробке непроходимой в родном дворе —
         снег непробуден
 
 
         он взглянул на правую руку,
         но понял, что не видит левую руку
         он взглянул на левую руку,
         но понял, что правой – нет
 
 
         за аквариумным окном машины
         медленно промелькнул и исчез прохожий
 
 
         скрыл, скрывает лицо свое от снега
         и рождественским бродит Николой,
         Заплутал ты с мешком заплечным
         меж номеров машин
         с жестянками в сетке заплечной
         даром почти жесть меняя на медь
 
 
      Горизонты, дворы, немота монеты
          давно оброненной на мостовой
         И словно бы повторенье мантры —
          самого себя —
          в сквозняке проходной.
 

* * *

 
              пустоцветом?
              Лишь с железным зажатым в руке
              букетом —
              вилка, ложка и нож
 
 
              любовалась, нет, любовался
              собой в отражении
              и под ложечкой нежное жжение
 
 
              и везде на стенах в кружении
              и они, и она, и оно
 

* * *

 
      На спине на зеркальном паркетном полу
 
 
      Плоскость балетного класса
 
 
      Сколько пальцев в руках на демонстрации?
      Сколько волос непросчитанных
       и неубранных словно колосья со лба
 
 
      По переулкам стекающиеся образы-образцы
      Из разбитых шкатулок малахитовых
       не отражены в паркете
       Руки уже ушедших идей.
 

* * *

 
    в своих штанах, пошитых не на века
    добрел сюда на автобуса стертых подошвах
   с финишем промежуточным почему-то
    в кафе, посвященном Элвису Пресли
    отсюда до Ерусалима рукой подать
    но ты ничего не чувствуешь
    в нелепой руке с фарфоровой
    кружкой гитарного не твоего
    кумира
    очистил чувства свои вполне
    зачем стремился сюда
    пол-России и всю Украйну
    ты пересек
    затем, чтобы здесь разрыдаться
    у автобусного колеса
   везде кое-где миндаль расцвел
    а ты даже гору за рыданьем не видишь
    приготовился, словно бы собрался
 

* * *

 
С Елеонской горы
там не видно долины Иосафата
из-за холма
 
 
и на склоне лишь —
шкурка банана,
на три разделенная доли
легкая тарелка, брошенная
ничком
вилка без зубца
 
 
смеем ли глядеть меж
неподвижных олив на склоне
 
 
зрение вас всех преумножит как знамя небес
 
 
Иерусалимский университет за твоим затылком
в сплошной непроглядной листве
подзорная труба на штативе
на гранитном стоит парапете
да не приснилось ли тебе море
которое видел ты опустив в прорезь подзорной трубы
древнюю стершуюся монету
когда вокруг небо в холмах облаков
 

* * *

«… и расцветут, как виноградная лоза…»

Осия (14, 8)

«Мне ли не пожалеть Ниневии, города великого»

Иона (4, 11)

 
Видел я Масличную гору в бинокль
 
 
говорлива толпа
и ты ее немой язык
стоокой толпой разноязыкой
глядящей глазами в стороны света
во все глаза, во все ворота
 
 
на холм, летящий
одетый в бетон
недоступный
 
 
невидим он от Шхемских ворот,
от Ворот Ирода,
от Золотых ворот,
от Львиных ворот
виден от Мусорных ворот
от Сионских ворот
от Яффских ворот
 
 
тихо не доходит из
бетонного гетто весть
 
 
              Вифлеем неприступный
 
 
              Ерусалим невидим ему
 
 
               Зрим снаружи семивратный
               славен Ерусалим
              но внутри недоступен
 

* * *

«цветет глубоко под землей…»

 
По перламутровой ступени камня
 
 
Под ногою готов разломиться высокою ступени
каменный перламутр
Ты замер, увидев в камне древний свой сад детства
 
 
Древние кратеры, набатеи, Рамон
 
 
Пересечения высохших высохших рек
бедуины
Поселки – временные полотняные их ангары
треугольные знаки с верблюдом внутри
 
 
Земля готова зацвесть под зимним дождем
 
 
До Галилеи еще далеко пожалуй
На языке глубинном и древнем наречии горят, говорят
города
 
 
Сухая зимняя земля расцветет именами
 

КОШКИ У МЕРТВОГО МОРЯ

 
Итальянская семья валялась в море
Изредка перекликаясь
 
 
много глаз у отеля —
их бессонных очей
 
 
глядели в стороны света
 
 
не видя пресной воды,
бившей в правую руку
 
 
Глубоко мы на дне моря воздушного
ниже земли, тише травы
 
 
здесь у отелей
они – глаза
одни глаза
 
 
брызги растут вверх к уровню-нивелиру
земли
 
 
Пресная вода
пресная
сквозь нее на юге вспышка белого
облачка
магниевого завода
добывшего немного
соли моря для земли
 

* * *

 
Ты включил кондишн на полную мощь
 
 
Чтобы мысли все заглушить
 
 
Ан доносится откуда-то сотый твой анекдот
от которого антидота нет
 
 
Всё в посольстве по-советски сложно и необычайно
светло
 
 
говорят пиши бумагу даже по трафарету
подложенному поперек
 
 
ты хотел хоть одним глазком в будущее
заглянуть
но оттуда кто-то заглядывает сюда
 
 
срок подписи твоей иссяк и истек
 
 
юго-восточнее Азии здесь можно
жить
если б был воздушным твой позвоночный столб
а не то, что ты на нем застыл
на столпе
 
 
боль твоя спеленута в местный пресный хлеб
ты бы мог пережить и ее и избыть
но избыток зрения твой бежит во все
стороны здешних мест
 
 
шумным холодом ты все соринки
с пола прогнал
все равно за окном необыкновенно тепло
 
 
и стеноз сжал вас всех
в одной небольшой
стране
 
 
и за краткой подписью
видится лишь ее рука —
не хотел, а приходится кратким быть
как Магдалина Борисовна
что нюрнбергский весь протокол
запечатлела птичьими
стенографическими значками
только пальцы ее тогда на светлой стене
повторяли щепотью
шероховатое то движенье
 
 
но тебе сейчас не на те пальцы
тонущие в прошлом
смотреть
воротиться хотя б невидимым в свои края
но жаль здесь себя потерять
и на мировой твоей гармонии
кто-то другой играет там
за твоим окном
 
 
воротиться бы в юность и
набравшись сил
побежать бы отсюда во все стороны жизни
 
 
выйти б наружу за холодом
пока не утратилась вся подпись твоя
и чернила для белил этой стены
еще в памяти есть
 

Имена и лица в метро

* * *

 
             …перелицуют пальто
 
 
              это подсветка высотки
              точные гостиницы «Украины» края
              тот нежный отверженный
               сверхосенний свет
 
 
               где-то в 50-х
               перелицовывали пальто
 
 
               также но навзничь лежала
               плоскость обнажена
               темная а с изнанки
               светлый свет
 
 
               и в пальто перемещенное
               перелицованное лицо
               словно с зари на вокзал
 
 
               все-то меня не отымут
               и не отпустят меня
               лиц безымянных значенья
               шепот тихий камей
 
 
               каменных лиц имена
 
 
               на той стороне Садовой, прямо
               на той стороне
 
 
            лица ночные лицую
            глажу пламенный камень
            и дорогие глаза
 
 
            бедное наше всемерное
            схваченное светом осенним, высотами
            не перелицованное лицо
 

* * *

 
      Волейбол белой ночью
       гипсовые ваши тела
       задержались в воздухе
 
 
       Хоть завтра да сегодня уж
       на завод снова
 
 
       пусть даже срежут
       процентовки
       порвется стружка
       в токарной мелочи
 
 
       но здесь в горячей посвященности
       в такое
       бытие
       Где повторенье без изъятья
 
 
       на капли алкоголя
       жизнь пока не распадется
       на скамье оледенелой —
       верные тела, оставленные в белом воздухе
       без ночи без уничижающего
       сна совсем
 

* * *

 
      Отшумевшие аплодисменты
      В памяти опали, как листва
      Где же рощи рук,
      Что дарили шум
 
 
      лишь за то, что я актером
      вызвал или вызволил другого
      Лоб его и голос или локоть оголил
 
 
      Перед жаром всеслепительной и беспощадной
      рампы
 
 
      Лишь за то был дорог вам и мил
     Что в себе открыл я жизнь иного
 
 
      и четверть жизни в чужих лохмотьях проходил
      сам френчу ношенному уподобленный немного
 
 
     Но на сцене иногда думал
      вот вечер кончится
      выскользну из зрительской толпы
      и неузнанный под звездами,
     видя вас как одного огромного со стороны,
      пойду один
      в несминаемой своей одежде
 

ЛИЦА В МЕТРО

 
Плавающие слева иль справа
 
 
сплавы их листьев
на лацканах
 
 
металлических
Объемы их объемна их
славы их глаз
листва живая
 
 
не говорили их глаза
но порознь каждый
жили
глядел и уходил
не уходил
в свою сторону света
света пролетающего за черным окном
 

30 АПРЕЛЯ

 
         Вызвать меж забвенья вещей образ
          Алена твой
         Здесь в средостеньи берез
         Аляповатых губ примкнувшего
          трутовика
         Шумом шоссе неясным оплакана
         Высота сосны горечь-даль
          сталь давняя неба —
         Обещание верное
 
 
         Бутоны черных копий
          на углах железных оград
          И несмела несметная
          Зелень
          пробирается первый раз
          на парад земли
          и в повторе как песня
          вытянет, вызволит во всю длину жизнь
          жизнь твою вечную
 

ПЕРЕУЛОК

 
На перекрестке ночном
Трехпрудного где разделяется он
На Ермолаевский и Благовещенский
 
 
ты стоял тогда и сейчас
 
 
Направо налево ль пойдешь —
словно два свежих отворота —
воротника у форменки
отклонены во тьму
 
 
направо ли – в Благовещенский
где закрыв глаза снится все тихий
утренний шелест сумки холщовой
направо ли там где казармы и за
стеклами лица безмолвны
 
 
налево ли где каштаны светятся над посольством
со странным страны окончанием
на «агвай» или «угвай»
 
 
Но не слишком ли обнажена там
улицы Жолтовского улицы
будущей
в повороте ночном книжная эта желчная
желтизна
 
 
Кто передоверил перепроверил кто не
переуступил
 
 
на пороге осеннем
 
 
свои права
чтобы за всех видеть
и тихо за вас всех сказать
 

ИЗ ЦИКЛА «МОСКОВСКИЕ МГНОВЕННЫЕ ВСТРЕЧИ»

(12 час. 48 мин., 26-сентября, Яузские ворота)

 
…встретился совершенно незнакомый человек
     Несмотря на солнце, в капюшоне
     Правой рукой опираясь на палку, шел наразмашку
     В левой – с раскрытою книжкой в желтой обложке
      взгляд его был, как пароль
      И в лице непрочитанные морщины.
 

* * *

 
Пресловутого Дуная
Льются вечные струи
 

Ф.Тютчев

 
Там на берегу Дуная
возвышается гора
мимо велосипедисточек
не разъедется толпа
 
 
Люди косвенно мешают
зрению (не обесточь)
бестолочь толчется в оптике
ей мешает человек
 
 
И по бесконечной набережной
однодневками снуют
велосипедисты встретились
разошлись и вновь снуют
 
 
И мешают восприятию
разошедшиеся тени,
самостийные тела
 
 
Как объять, когда проносится
бешеный велосипед
 
 
Буда, Пешт или безумная
восхищенная Москва
 
 
Легче нам, что не проносятся
по краям Москва-реки
велопеды скоморошные
легкие, как плавунцы
 
 
Легче нам изъять из зрения,
как застрявшее стекло
Пети Медленного дление
И Наталью Медовых
Станислава Иванова
и еще Полину Грач
 
 
Где кончается в них город
 
 
Где тогда начнется ужас
Город в нас воспоминания
очищаем от людей
 
 
и бесшумно ходют дворники
всех сметая как соринки
ветровых открытых глаз
 
 
И вернуть удастся ль в город
Тех, кто выброшен до дна
Гору Геллерт неочищенную
от людей, людей, людей
И холмы Москвы
 

* * *

памяти А.Ю.

 
75-го август
Мерцая дремали авгуры
 
 
Расстегаи с визигой
и литровый цилиндр
Зелена вина
В «Центральном»
 
 
Проницаем был взгляд
И духовная несомненна еда
 
 
Может быть, хохолком от времянки-стремянки
Время любое я достаю
И в аи отзывается ай, Али, и а-у слышно в А.Ю.
 
 
Ты ореховым взглядом по лицам вещей скользил
Разорвать повторенье такое времен – это выше
временных сил.
Что же будем в том времени делать опять?
Декламировать жизнь
Подгонять несозданье
по улице
И ореховым прутиком все в ту ж
непокорную загоняя тетрадь?
И на что возрождаемой жизни
пламень исчезнувшего вина?
 
 
Горечь мира, молодая вина легко в безликое летнее
в несомненное претворена вино
 

Стихи, сочиненные львом-поэтом (из романа «Mater studiorum» («Мать учения»))

СНЕЖНЫЙ ЛЕВ (LEO, THE POET)

 
Человекобез-образный
Человеко-бесподобный
Лев-поэт милостью божье-человечьей
тихий, смирный, грязный, как овечка,
Перед нами предстоит
 
 
Он устал на задних лапах
Душно в его старой шкуре
 
 
в глазах больных трахомой
вековая грусть зверей
 
 
Он пришел, некрасивый, сюда, хромая
с пыльной кистью, с бахромою
снежной пеною хвоста
 
 
Белый лев из Алабамы
из университета града Florence
распростясь с своею львицей
стал поэтом меж людьми
 
 
Речитативом он произносит прошенья
(с книжкою «Рейнеке-лиса»
на немецко-львино-русском
в молью траченной подмышке)
 
 
С флагом небывало-пестрым
он последний царь, предстательствует
от посольства всех зверей.
 
 
Он стоически
повторяет проникновенно
лапами помавая отнюдь не геральдически
Лево-агнец
но вдруг он оглянется огненно
Словно грозный ангел в уголках его глаз промелькнул
 
 
Он восстал из тысячелетней пены —
человеческий вассал
встал из снега
но в холоде человеческих взглядов будто бы скрылся
 
 
Не исчезнув, не истлев
в зимнем зоопарке
над вратами дремлет лев
в виде белой арки
 

ОКНО МЕДАНЫ

Йелке и Младену

 
  В комнате царило окно
 
 
  Мы держали ставни, разведенные
   в ширь наших рук
   деревянные ставни,
   нагретые незнакомым солнцем
 
 
  Нам была видна Медана вина
 
 
   Обернувшись
   мы увидели за спиной другое окно
   кто-то вглядывался в комнату
   с внутренней галереи
   как художник
   близкого Ренессанса
 
 
  В темную комнату
   где контуры и мерцанье
   брошенной на кровати одежды
  И окно, что мы распахнули, как зеркало
 
 
Где была дана Медана вина
 
 
но мы знали: из сияющей этой равнины
наши лица на глухой амальгаме
в темноте этой комнаты почти не видны
только проблеск глаз словно чрно вино
 
 
Мы открыли… мы снимали… слой за слоем
убегающие в даль виноградники
нестройные голоса поэтов
 
 
или то чудится эхо
из боковой ванной —
донесла гроза
из окна
так что комнатный ливень
сливается с шершавым
по тихой бумаге
шуршаньем дождя
 
 
в комнате, где парило окно
 
 
Мы еще и еще раз приближали к глазам
эту местность
в линиях виноградных блуждали
но вода смыла пульс прожилок листьев
с пропыленного винограда
 
 
где Словения, где Италия?
тщетно
не было швов и границ
 
 
Фрагменты соединяли вино
 
 
Из глубины, изнутри мы увидели
мы видели
сияющий день
отступали как будто глазам не веря
потому что окно открылось как свет
в мир огромный
который хранился
в подземном пространстве
 
 
Дорогое вино в глубине
раскрывался слой за слоем времен
медленно через прозрачную прочность
сквозь крепость вина
свет его изменялся в лице
и долина раскрывалась все глубже
 
 
Но окно в воздухе оставалось и когда
стемнело вокруг
 
 
Мы вошли в промежуток меж стен
 
 
во тьме на старинном буфете
светился портрет
юной девушки здешней
с цветами вкруг глаз
 
 
Испарялось вино
меж трех деревянных стен
здесь жила тишина морская
 
 
хотя не было моря за ближайшим углом
 
 
машины далекие
вечернюю обозначали долину
высох клей под отогнутым
уголком Европы
 
 
несколько насекомых пересекли
нить взгляда
 
 
что вернем
дорогому другому другу
такому же
 
 
на дне ящика тумбочки с тонкостенным днищем
что колеблет руки
 
 
пятна исчезнувшего вина
 
 
что оставил нам письмо несказанное
 
 
стертый пятак евроцентовый
незакрытый замочек от чемодана
и переложенный на словенский «Ладомир»
 

ТРОПОЮ РИЛЬКЕ (RILKE WEG)

 
Долго мы шли вдоль оград —
меж деревянных жердей
словно деревенской околицей
пряслом ограждавших нас от моря
 
 
Сквозь лес мы проникали дальше
К нашей цели – бухте Sistiana
 
 
Она была невидима с дуинского балкона замка
По сути, недоступна взору
 
 
Но все же цель не была ясна
Кажется, гостиница
Где больше сотни лет назад
С собой покончил безумный физик
 
 
Зачем искать ее было неясно
Найти наи-европейскую гостиницу
Где все сверкает, люди редки
И где-нибудь в углу
В сияющем прямоугольнике,
Начищенном так, что и прочесть нельзя,
Написано, что сюда когда-то
Прибыл на отдых (с семьей)
Тот физик знаменитый.
 
 
Наконец чрез много километров
Мы вышли на обрыв над морем
Там бухта замыкалась
оставался небольшой пролив
два тонких мола почти соединяя
словно два несведенных пальца у глаз
 
 
«Можно ли вообще спуститься с этого обрыва? —
ты спросила
 
 
Мы долго опускалась, снижались
медленной спиралью
сквозь темный лес пробкового дуба
 
 
Мы снизились к границе моря
горною тропинкой
где в море крошечная бухта
(наверное для младшей дочери его)
 
 
Мы подошли поближе
ничего не видно,
кроме дороги
рядом с окраиною моря
 
 
Наконец вблизи автостоянки
Громада незаметная на фоне леса заполнившего гору
Заросшее южным бурьяном
Здание, похожее на остов средней московской школы
Прикрытое зеленым косогором
 
 
Мы обошли его вокруг
со спины, где редкие машины прислонялись
к нему в виртуальной зелени.
 
 
Неохраняемый вход-провал
Пересекая экскрементозные полоски
воздуха —
       мы вошли
       и дальше внутри
       вещи, разбитые на части
       зубчатая звезда велосипеда
       цепь ржавая последний раз замкнулась
       и уходящий вверх обломками ступеней
       путь лестницы
 
 
       там где виднелось белое небо
       в куполе зияло
       круглое отверстие
       казалось, от рухнувшей с огромной высоты
       небесной люстры
 
 
       путь завершился без указанья
       окончания тропы
       Rilke Weg
 
 
       Так медленно балкон Дуино кружился
       рука хваталась за побеги зелени
       проросшие меж рельсов
       Крепивших балки
       с крошащеюся штукатуркой той
       гостиницы
       балкона, того человека у окна, люстры
       рухнувшей в мир
       с захваченными взглядом территориями
 
 
       скрылся он за дневной газетой
       задвинув занавес из букв
       и Райнер на балконе из глубины
       гостиной замка
 
 
не знал об этом
от кого-то слышал —
не умел читать газет
но балкон словно та маленькая бухта,
подхваченная на ладони снега
 
 
Мир,
похожий на рухнувшую люстру,
которая еще летит к земле
 
 
Мир неуспокоенный
Серые скалы с зеленью побегов
Море слепящее до горизонта
 
 
Предстала новая ландскарта
 
 
В Дуино дивные двоятся
названья и пути
словенское Divino
Duino итальянское?
 
 
через несколько лет
начнется бомбардировка с моря —
прямые попадания в окна гостиницы
где не было уже австрийцев
бежали в мир
как физика, пытались скрыться в атомы
зловонная материя – в идеальный космос атома,
где словно в коконе – будущий мир.
 
 
На спорной территории – Италия
великая адриатическая дуга
ручьи вина сюда иногда приходят из Словении,
впадая в море.
Платон изгнал поэтов такого-то числа
такого-то века
империя поэтов – Атлантида
и рухнувшая люстра в глубинах морей
 
 
Разошлись пути здесь к Монфалькано
или в сторону Триеста
бесспорная территория на карте,
на марке
но марки больше нет
Во многих местах мы не опознаны – здесь и сейчас.
 

ТРИ СТИХОТВОРЕНИЯ ИЗ ЦИКЛА «ВООБРАЖАЕМАЯ AUSTRALIA»

australis

(смотрящей сквозь море)

 
Та полотняная вода
 
 
(взгляд не отводя от южных всех морей и океанов)
 
 
возникла вдруг опять
вспомнила ты как полоскала
 
 
там где на воды скатерти не стелили
 
 
здешний фестиваль развеян
роздана поверхность
празднеств и убранств
и темноту волос убрав с лица
ты словно снова взглянешь
в отраженье священных северных рек
под сумрачным обрывом
где прежде полотно ты полоскала
 
 
и нынешние флаги трепетные что тебе теперь видны
с полосками морскими колыханий
в них скрыты рыбы лед на глубине
ракушки, крабы и кораллы
 
 
но та полотняная вода
ласкала твои руки
так к ней прикасалась ты
как будто ты ее стирала
 
 
светлела давняя вода
 
 
морщины исчезали
 
 
и видишь что меж пальцев
выступили в воде истинные созвездия иные
Павлин и Феникс и ближний к нам Центавр
 
 
вышиты морские знаки
 
 
и тебе склоненной
в отраженьи виден Южный Крест
 

АВСТРАЛИЙСКОЕ РАЛЛИ

 
Красная пыль
здесь безвременно стала с тех пор
как пронеслись машины
 
 
мы контуры, мы контуры лишь
узнавали иного человека угадывался профиль тела
очертанье лица
но не его самого
хоть мы в кирпичной мгле
протягивали руки
поодаль где-то зрители стояли
от солнца изнывая
на солнечной зеленой
неземной траве
 
 
но мы их видели едва
словно снова
блуждая как номады
сновавших сквозь наши
сны
в красной этой крошке
вослед машин
 
 
они стояли чуть поодаль брызгая на себя водой
под зонтиком водяным
(утром все листья здесь поворачиваются
к солнцу ребром
с дребезжанием жалюзи)
 
 
мы в красном мареве стояли
не опускавшемся не отпускавшем
разыскивали других
 
 
что препирались в гермошлемах своих голов
в контурной пыли
даже себя не слыша
 
 
что соскочили с мотоцикла
выпали из машины
снялись с пробега
но в этой тонкой пыли, крошке
пахнувшей мнимо и привольно довоенным
шоколадом
 
 
мы с нами – вы с вами спорили, судили, препирались
стучали в окна шлемов —
не только лиц другого
но даже
своего – не видя кулака
крики ваши на древние были похожи
причитанья
словно рыданья ребенка в люльке —
ваши лица бились, плакали,
смеялись
в слезах текущих по
стеклам термошлемов изнутри
которые забыли вы сорвать, но
поздно – вы без голов – дышали
задыхались кирпичной крошкой —
пылью от всех рухнувших
стропил
мир пролетел, оставив зрителей,
словно шлейф искусственной
кометы
невысохших шампанских брызг
местного бормотания шаманов
осколков, экскрементов междометий
пазух, где руки, как звереныши
иноземные, пригрелись
в подмышках
ожиданье кончилось уже давно
давно они промчались
оставив на бетонном парапете
слова, выбитые слова
несколько батареек
ускользнули из всех алюминиевых
гнезд
еще могли бы они
сверкнуть
плюс поменяв на минус
но ищут их, как ягоды
драгоценные в утреннем
летнем лесу
но в крошеве этом красном
в этой замшевой пыли
не находят
под ногами у нас тоже люди —
собиратели давно забытого
 
 
мы отступив на шаг оказались
в ином пространстве
в чистом коммунальном коридоре
людей
была там половина человека
схвачена охвачена омыта воздухом зеленым
но половина жизнеописания его
осталась в марсианской части
наверное – неустроенная слава
еще-уже неудостоенная слова
 

CAIRNS

 
Рельсы терялись в траве
 
 
Вначале я не поверил
Я шарил долго закрыв глаза
пытаясь найти окончанья
Не может не могут две соседних реки
быстро так потеряться
 
 
чтобы нельзя не догнать их и в прятки играя
поверить нельзя стоя между корней мангрового дерева
когда обнажил их отлив
закрыв глаза и не досчитав до ста —
 
 
что можно пойти их искать и не найти
 
 
Рельсы эти – откуда-то с забытой
наверное плантации сахарного
тростника
сейчас уходили в лес
терялись в траве непроходимой —
волнисты от времени две дрессированные змеи
что парно струились так по земле
закончились вдруг, в траве исчезли
 
 
словно возникло здесь близко знакомое заколдованное
море
туда руками парными я потянулся
одна ощущала какой-то пенный укор
другая – протуберанец юркий холодной звезды
 
 
никто не скрывался, но и голоса не
подавал
я видел, как реальная железная дорога
вся растворялась в мире
в дверях которые он ей отворил
 
 
Теперь густая здесь трава
я плакал, словно я видел,
как исток реки в себя впадает —
течет обратно вглубь
 
 
седые два текучие уже под солнцем
два рельса
не связанные ничем —
здесь я это открыл их соединив руками —
в них никакой не осталось прохладцы
они были послушно нагреты солнцем
до самого своего дна
до дня основанья когда были созданы здесь
вопреки песчинкам кварцевым этой земли
которые кротко не увидел никто
 

К ПОЯВЛЕНИЮ СОБРАНИЯ СТИХОВ ГЕННАДИЯ АЙГИ

 
Семитомник твой —
Ствол застенчиво выступает из тьмы
вослед за другим стволом
 
 
Лес становится снова деревом
Поле горизонтом безграничную обозначает страницу
 
 
С чистого листа
Мы считываем твой снег
 
 
Словно одна снежинка…
 
 
Тает – не тает
Но именно та
Нам остается как слово
 
 
Твое
 

* * *

памяти Алеши

 
где-то под аркой тогда —
открытой из поля в поле —
названных Соловьиным проездом
 
 
рядом
белая голубая ячейка-плитка на стене
дома
 
 
и неправдоподобное чудо
автомат-телефон кажется он так назывался?
от той отлетевшей плитки
я говорил с тобою тогда
из голоса в голос
в комнату твою на высоте
 
 
где-то в середине 80-х…
в мае в один из дней твоего рожденья
 
 
вспомнил сейчас… потому что прочел у Кавафиса
упоминанье об Аполлонии Тианском
 
 
верно…
я тебе подарил «Жизнеописание Аполлония»
 
 
был я единственный, кто пришел тогда
к тебе
ты отвечал вкрадчиво
что день рожденья не празднуешь
но если зайдешь буду рад
 
 
начал читать ты с тех пор
жизнь Аполлония
в которую я перестал заглядывать уже в лифте
и затем не смотрел
 
 
потому что она в надежном взоре
и читаешь ее только ты
 
 
теперь ты ушел – и я знаю
что книга открыта и мне
просто теперь я могу приподнять эти строки
полные тайн и чудес
 
 
Но что есть не стоящие одного
слова истинного другого
чудеса и тайны?
 
 
и все же все то, что хранили глаза твои
на оборотной стороне
взгляда —
 
 
попробуем собирать – твое зрение
рассеянное для нас
(пусть на странице описания жизни)
затерянное среди ясеневской листвы
 
 
Прикрывая глаза, я отчетливо вижу твой свет.
 

ФОТОГРАФИЯ

 
Белого превыше собора – в небо
твой падает взор
 
 
нет у паденья, паренья такого
 
 
дна
 
 
ангелы не падают в небо
 
 
ты сейчас – именно то, что ты видишь
значит мгновенно мы совпадаем
 
 
– головокружительна глубина —
 
 
взоров падением в небо все выше —
все вниз
 
 
там где борозды
 
 
санных полозьев узор
иль самолетные межи
 
 
дай говорить
перечить
 
 
все здесь едино но не одно
 
 
безмолвие нынешнее твое
 
 
там за самолета пахотой, пахтой
среди бела инея небо еще синей
 
 
отрешенность совместна наша
 
 
но предначертано мне иное
отделяясь словно во сне
 
 
уходя белогривыми величественными садами
фигурами накрененными на краю балюстрад
 
 
уклонение в это время невесомости взгляда
 
 
благодарность
 
 
за видимое твое безмолвие
единокровности новой сродни