Текст книги "Новые Глаговки"

Владимир Авдошин
Новые Глаговки

© В. Авдошин, текст, 2021

© М. Авдошина, иллюстрации, 2021

© Де'Либри, издание, оформление, 2021

От автора

Любимая моя Атлантида в жизни, даже любимей байдарки, – село Троицкое под Ташкентом. С одной стороны там был дедов род, там мать вышла замуж за отца, там я родился, а с другой стороны – Тимур, Самарканд и незабвенная Бухара. Самой симпатичной работой для меня была работа подметальщика на железной дороге. Она давала возможность составить семейный финбаланс, писать интеллектуальные тексты и раз в год, в октябре, получать бесплатный билет в Среднюю Азию. Я – Весы, и самый верный друг на походе – моя мать, которая несла в себе такое удивление перед узбекской культурой, осиленной её сыном, что с ней было очень приятно путешествовать по Узбекии, Туркмении и Киргизии. В этот месяц она уступала мне всё: и смысл жизни, и маршрут, чего не делала дома никогда, всё держа в своем кулачке. А потом ушла мать далеко-далеко и насовсем. Исчезла железнодорожная работа, исчез бесплатный билет в Среднюю Азию. Я вошел во время, называемое дожитием. Не сразу, но я понял, что обречен ехать в деревню. Правда, с правом сделать её, если получится, следующей своей Атлантидой. Не путаясь под ногами у молодого поколения в городе, приехать, познать и влюбиться в самый последний раз. Для мечтателя ведь это очень важно – влюбиться в русскую деревню.

Птицы и Крохин

Катапультируясь под зиму в деревню не по своей воле, первое время я очень страдал от того, что не имел знакомых в деревне, потому что раньше, в бытность здесь матери, я приезжал сюда только на выходные. Переходил через зеленый щавелевый лужок (бывшая картофельная бейка Смолевых, копавшаяся лошадью, её, раз Алексей вышел из колхоза, потом отрезали) и тут сразу – калиточка, лопата – и скорей копать, воду от реки таскать да в обратный путь собираться. Некогда знакомиться было. А теперь-то, выйдя на деревенскую улицу и идя по незнакомой, в сущности, деревне, я не мог слова из себя выдавить. И конечно, как следствие – никакого слова не мог от других услышать. И всё это продолжалось довольно долго и мучительно. А потому я взялся для первого случая общения высматривать, кто как из деревенских общается с птицами, чтобы не стоять на месте, а как-то двигаться навстречу деревенскому социуму. Оказалось, на нашем краю деревни любителей птиц нет. Только в Нифонтовском доме, проданном и перестроенном новым старостой, висело несколько скворечников в молодых, хорошо взявшихся липах. Три или четыре домика, напоминающих птичью колонию. Ну и роскошная двойка старых лип в самом начале коровьего брода с деревенской дороги к реке не могла остаться без внимания птиц. Это у дома Ушакова. И славно перебалтывались, лежа на терраске, Серега со своей Галиной, о том, что вот-де, прилетевшие скворцы что-то, оказывается, и от соловьев имеют в своем пении.

Далее по деревне опять нет птичника до самого дома Пузырева, предпрошлого старосты. Он беседовал с людьми, приходящими к нему как к старосте, а его жена Катя привечала птиц в царственной трапезной: на молодой березе с краю от дороги, как раз перед их окнами, висели пятилитровики, густо посыпанные семечками. Катя была поклонницей синиц и воробьев. Часто зимой она приговаривала им: «Что ж вы рассаду мне всю потоптали и повыдергали весной? Я ведь вас зимой кормлю и от голода спасаю, а вы мне такое делаете!»

Далее по деревне почти до самого конца, до поворота, опять ничего. Только в одном месте слева, не доходя магазина, – огромная старая липа и на ней самодельный, большой, прямо хоть под сову или филина – скворечник. Старый, дряхлый, вызывающий тоскливые чувства от того, что здесь давно уже никто не живет. А это был дом Лешака – так его звали по деревне. Он умел в детстве и подростках прыгать на лыжах с трамплина, выпендриваясь, конечно, на дальнем колхозном поле перед санаторскими, которых в советское время всегда много было на лыжной прогулке. Мол, вот мы какие – деревенские, перед вами – городскими. А потом он окончил школу и пошел в армию. Но перед этим спел свою «лебединую песню»: выстроил, сочинил свой скворечник и повесил его на липу. А больше ничего интересного в его жизни не оказалось. Когда он пришел из армии, то работал и женился. Вернее его взяла в мужья одна женщина. Она занимала большой и серьезный пост в городе. А когда он вышел на пенсию, то у них смешно получилось: каждый поехал в свой дом, в свою деревню. И они, эти деревни, даже недалеко были, километров восемь, если пешком. И она даже приезжала за ним сюда и просила его поехать к ней жить, и говорила, что у нее там никого нет, дети выехали в город. Потом она ходила по деревне и рассказывала, что она просила его, а он не хочет ехать к ней в деревню, а хочет остаться в своей. А деревня знала, что он сильно пьет. Каждый день в магазин ходит и оттуда еле ноги приносит. И то не всегда. А то бывает и в канаве лежит. И деревня догадывалась, что большая начальница, сделавшая в городе карьеру, не смогла обиходить деревенского мужика. В конце жизни ему бутылка стала милее жены. И потому деревня молчала.

Но самое интересное – дойти до конца деревенской улицы по дачному пандусу (а откуда у деревни деньги? А дачники нашли!) и подняться до середины на холм предков. Тут, не доходя церкви, в доме № 13 справа от дороги – самый лучший, ну, сказочный птичник. Невозможно смотреть, как безмолвно, по очереди, птицы из разграничительной линии лип и акаций планируют вниз, к столу, заходят в восхитительный прозрачный павильон, схватывают зернышко, и также безмолвно возвращаются. А на их место слетает следующая.

Кто с кем ссорился тут – крестьяне ли, колхозники меж собой или жители с государством из-за того, что их спрямить хотели на манер проспекта, – доподлинно не известно. Но они не дались. И как раз посередине села два дома враздробь стоят: Симин и соседа её, Крохина. Факт остается фактом: это самое узкое место – в одноколейку – как раз посредине села.

За фамилией Крохина числится рядом с домом прогон. Хотя сам Крохин в доме пришлый. Здесь жили две сестры, и одну из них он взял в жены. Это была его юношеская любовь. Он служил тогда в армии, во Владивостоке. В 1942 собирал там из запчастей американские самолеты, и их всех перегоняли на Западный фронт. А с окончанием войны его перегнали в Берлин. За мастерство авиамеханика. Понадобился там. Так что демобилизацию он встретил в Германии и мог там остаться работать при нашей авиаэскадрилье. Но по письму одной из сестер (вторая – наша небезызвестная Зоя), горячо любя её, только подписал документы и на крыльях любви сразу полетел жениться в деревню Глаговки.

А что вы удивляетесь? Нашей Зои Егоровны мать, городская жительница, имея там профессию, в 30-е, полюбив деревенского, вышла замуж сюда, в деревню, в колхоз. И так как не было в колхозе других профессий, кроме скотницы, пошла убирать навоз за коровами. И только её дочь, сама Зоя Егоровна, дожив в деревне до шестнадцати лет и поступив в техникум, сложно, многоступенчато вернулась в город. Упрашивала преподавателя экзаменационной комиссии, чтоб её взяли, буквально кандидатом в ученики, потому что такой девушке, что? Навоз убирать за коровами? Когда её ждет большое предприятие, и она сможет вести людей.

По итогам жизни в деревне и с горечью мать смогла пропихнуть её обратно в город. Она что-то там сначала на клинском комбинате синтетического волокна работала, а потом её делегировали в Прибалтику, в Дзинтари. Там тоже подобный завод открывали. Ну а в те времена попасть в Прибалтику да на руководящую должность – всё равно, что за границу. Она и сейчас одевается и ведет себя практически по-заграничному, в отличие от деревенских. Очень чопорная. Никому из деревенских не дает свою сумку нести. Только сама. Не то что не доверяет, а – не положено.

Зоя Егоровна – единственная, кто точно могла показать, где была конюшня, где кузница, где ток, сколько давали на трудодень осенью. Двести килограммов капусты – цена работы за год. Где и какая была раньше железно-дорожная станция. Потому что она была то ли профбоссом, то ли еще как связана с документацией людей. Могла до тысячи фамилий помнить. Остальные жители знали историю деревни частично или эскизно или вообще говорили – не помню, что и где.

«Крохин прогон» назывался так потому, что это был проход не для людей, а для коров. На изгороди (баннере, как сейчас говорится) одним умирающим было написано: «Здесь торгуют смертью». Большими буквами. Крохин же паленой водкой торговал в последние одинокие годы. Жена померла. И Крохин долгие годы не затирал эту надпись. Не касалось ли его это по здоровью или по характеру, но он не уступил пишущему. Закрасили только дочь с зятем и только после того, когда его в полном изнеможении забирали в городскую квартиру. Один он дожил до того, что в магазин не мог сходить.

А что было после «крыльев любви»? Никто не знал и не видел, что там было в Берлине, когда его туда перегнали. А видел только Юрок, который жил в той же деревне и был призван в ту же советскую армию и направлен из армии в 1953 году в марте месяце туда, на подмогу берлинскому гарнизону. Мол, летите или езжайте, что-то там буча, если что – прикроете.

Берлин восстал после смерти Сталина. Война восемь лет как кончилась, а вы здесь всё стоите, оккупационные войска. А когда прилетела подмога – Берлин напоминал картину Васнецова «Утро после битвы». В городе тишина и только человеческое мясо лежит. Тишина и город трупов. Помогать некому. Сами обошлись.

Да, знал Юрок. Он ходил к Крохину с малой улицы.

А как летел Крохин на крыльях любви через Москву, через Ленинградский вокзал, торопил паровоз, чтоб сюда добраться. А она умерла раньше и намного раньше его. И ему пришлось жить дальше. Как он жил? Да как все мужики деревенские. Напьется до того, что шапку в поле потеряет. Соседка рассказывала. Видимо, из поезда заваливается в сугроб, протрезвеет немного, полежав, а как чувствует, что замерзает, пытается встать. Не до шапки в это время. Беги скорей домой, пока уши не отвалились. Разве будешь в снегу копаться? Хоть и без шапки, а беги. А то замерзшую головешку принесешь. «Да мой – такой же, ничем не лучше, царство ему небесное», – говорила соседка.

И случилась у Крохина вторая любовь на склоне лет, вернее сказать – симпатия. Это он подумал, что любовь, а она подумала, что симпатия. Одна женщина, недалеко от него жившая, пришла к нему с просьбой починить терраску. Муж у нее тоже умер, а с большого сына – какой спрос? Он еще в разум не вошел. Ему еще гулять хочется.

Возраст у Крохина был уже достаточный. И по совести тяжеловато ему делать было это. Но понравилась она ему очень. Значит, так бывает. Жили рядом, а тут вдруг понравилась. И он эту терраску починил и сделал ей предложение, в смысле предложил на старости лет жить вместе. Но она уклонилась от этого предложения. Быть может, потому, что сын как-то сразу в разум вошел да еще женился и ребенка завел. И она вдруг сразу почувствовала, что её заветная мечта как матери – совершилась и что сейчас она должна всё забыть, отдать себя на роль бабушки и заняться внуком полностью. Но как человек совестливый, она сама назначила Крохину цену за терраску. По тем временам цену немалую и хлопотную – оформить ему недооформленный билет на бесплатный проезд. Оказывается, он много где работал, в том числе и на Клинском опреснительном заводе питьевой воды, и трудовой стаж у него достаточный, и он ветеран войны. Вот она и ходила по инстанциям. Может быть, симпатизировала ему. Но она так замучилась с сыном, что ей хотелось быть образцовой бабушкой. Конечно, он взял билет, но им не пользовался и страшно на нее обиделся.

А она отдала себя во власть бабушкиных страстей. Но после его смерти и сама здесь жить не стала: продала полдома и уехала в город качать внука. Из круга своей семьи не вышла, не рискнула. Так часто бывает с женщинами.

Гостиница на двоих

На подъезде к деревне справа – вывеска, а слева – памятник первым героям перестройки, павшим жертвам её, если по-старому, по-советски сказать. А по-теперешнему – «Гостиница на двоих».

Нет, конечно, если поскрести, деревенский скажет – «здесь мальчика убили». А спроси деревенского точнее – он махнет рукой и ничего не скажет. Вот я и назвал эти руины «Гостиницей на двоих»: два проема окон вверху и зев для гаража внизу. Вот и всё.

Мальчик даже изгородь не успел поставить. Шлепнули за милую душу. А как ему это новое время подошло! В высшей степени! Он угадал один из первых: грядет негласная жил-революция. Люди, получив первые барыши в своем деле, следующим шагом будут строить дом за городом и купят машину, чтобы до него доехать. А так как в городе большая редкость даже отдельные квартиры, рынок загородных домов на первое десятилетие не ограничен. И он впрягся, дал объявление: он, один со-товарищи, а не КБ, возводит коттеджи. Это в десять-пятнадцать раз дешевле.

Когда ему позвонили, он также сидел у кульмана и чертил. Он даже не перезвонил в милицию, хотя и сильно испугался. Но платить? За что? Кому? С какой стати? Какой-то тени? Ни за что! И кто их разберет, откуда они повыскакивали и как в эти банды объединились? Так, великий в своем деле, он пал жертвой своей социальной наивности.

Этот участок деревни – блатной, потому что в линейку сначала идет дом старого старосты, за ним – дом местных властей для всяких увеселительных приездов. Но с перестройкой его по-тихому прикрыли, чтоб не раздражать деревенскую общественность. Теперь не колхозное время, каждый может накляузничать. Этот недостроенный дом стоит как бы мимо времени и мимо людей, в бесхозе.

Пока горе родительское было сильнее памяти, родители не ездили на участок. Но время шло, и однажды отец мальчика собрался и приехал на пикапе. Остов обветшал, часть его дороги заняла артель, рубящая дома на продажу. Отцу пришлось отводить дорогу в сторону самому. С домом он не спешил, сажал какие-то кусты, выравнивал землю, а главное – поставил поминальный стол и две лавки прямо под открытым небом. И две женщины приезжали с ним и ходили на ближний родник у ручья и сидели за столом до вечера, пока стемнеет, и пили чай. Было видно, что да, они приехали, но память о сыне пока превалирует над меркантильными соображениями. Посидев до вечера на участке, смотря на закат, на церковь и на купы деревьев вокруг нее, зная, что там сельское кладбище, они проводили так целый вечер, собирали свои манатки и уезжали в город, не претендуя сразу занять участок.

Зорькины

Зима моего приезда была сырая, и нам с Зорькиными не удалось походить в конце февраля и в марте по деревенской улице, когда устойчивые морозы и чистое ночное небо со звездами так располагают поболтать о традиционной жизни русской деревни. А тут вдруг в холодноватом апреле – всё сошлось.

Начинали мы, как и всегда при встрече, с уточнения маршрута. Они же не походники, идут только до продмага. Мужу достаточно своего променада на работе, а жене далеко не разгуляться – врач не велит.

– Вы что? До плотины ходили? Ну давай, какие вопросы?

Намолчался, должно быть, на работе или жена не все его достоинства ухватывает (сейчас он стропальщик на стройке) – понятно, приходится соответствовать.

– Для разминки вопрос. Песню «Напилася я пьяна…» – знаешь? А дальше – какие слова?

Три строчки Зорькин припомнил.

– А дальше?

– Понимаешь, нужно пропеть её – тогда я вспомню. Пошли ко мне!

– Нет, кончится всё выпивкой. Не пойду.

– А Кира?

– Ты у нее сам спроси.

Выручила Нина. Оказывается, во втором куплете женская драма:

«Чем я плоха? Чем не такая, что нравится чужая?»

– Ну, хорошо, а какой всё-таки вопрос?

– Ты тещу, Костя, как? Мамой называл?

^— Да.

– Понимаешь, у вас там, в избе, наставлено много современного. Вы мне на словах расскажите, как там было раньше? Вот, например, я вхожу в вашу калитку, прохожу в дом – куда я попадаю?

– Ты попадаешь в сени неотапливаемые. Это просторная холодная комната с небольшим оконцем в стене напротив. Здесь высокая лавка, два ведра колодезной воды, большой сундук с керосинками на нем. У притолоки входа висит умывальник и далее две двери – одна налево, в избу, вторая – направо – во двор к скотине. И лесенка в три ступени к скотине, а потолок над скотным двором – сенник, туда сено кладут на зиму.

Когда я приехал сюда, у меня разболелась голова – я сразу набросился на тексты. Дай-ка в короткий срок, освобожденный от работы, я всё напишу. Ведь в городе я не сделал карьеру за всю свою зрелую жизнь. И мне пришлось выйти гулять на деревенскую улицу. А как раз снег выпал, все с лопатами выбежали чистить. А я иду, праздный и свободный, и мучаюсь давлением. Встречает меня тетка на деревенской улице и неприязненно говорит: «Чой-то ты, кулема, на голову-то надел, будто французский пленный?»

Боже, думаю, какие познания! Они еще первую Отечественную помнят? – восхитился я. Но потом вспомнил, что сейчас 2012 год, что во всех газетах и радио поминают эту дату и что в этом вопросе – издевка и больше ничего. Я и отрезал ей соответствующе. Говорю: «А что? Хорошо, если б Наполеон пришел. Он бы сразу ввел то, чего хотели декабристы аж 15 лет спустя».

Она, конечно, не ожидала такого ответа и ретировалась. Нет, я не хотел ничего демонстрировать, ведь у меня за плечами университет. Я хотел бы в счет первого выхода на деревенскую улицу щадящего к себе отношения. Может, у меня шапки нет на эту погоду? Ведь к деревенскому климату надо привыкнуть. Что-то мне в уши дует, я платок под шапку и надел. А что, нельзя что ли? Нет, ей обязательно отбрить меня надо. Какая норовистая! И пошел я дальше, мучаясь своим давлением, в надежде хоть куда-нибудь его деть.

Закличка

Зорькин, Нинин дед, – московский типограф – до революции купил в этой деревне два дома на свои кровные, заработанные, чтобы на старости лет было куда отойти от дел. Но революция и коллективизация пришли к нему в дом и сказали: «Так. Если не хочешь на Беломорканал, тогда один дом освобождай! В него мы бедноту, голытьбу деревенскую заселим – Боговых»

– Не отдам, – сказал дед, – это моё, законное.

– Теперь другие законы. Законы братства людей. И всех людей по списку будем расселять принудительно. А несогласных – по всей строгости революционного закона.

Дед так и опешил. Работал-работал – и на тебе! Не моё! Но всё-таки, к счастью, удержался. Удар его не хватил, чего побаивались в семье, и, перетаскивая вещи в один дом, говорили: «Слава Богу, хоть не умер».

А вот в Великую Отечественную семье повезло меньше: именно в их дом попала бомба при нашем наступлении. Дом сгорел, как свечка. Семья спаслась потому, что отходила от немцев в лес в землянках жить. А когда немцев отогнали, поднимать избу было некому. Так четыре года и ждали, пока отец Нины (сын деда) не вернется с войны. Спешно в зиму рубили лес на избу, и старший брат Нины надорвался, переработал. Приехал с температурой и слег, а пенициллина тогда еще не было, так что в ночь и умер от воспаления. Не хочется о таком ужасе даже и вспоминать. А потом уже в новом дому родилась она, тетя Нина. И выросла здесь же, и вышла замуж тут же, и родила двух девочек и воспитала трех внуков: две девочки, Лена и Настя, и один мальчик Миша. Подняв их, она очень захотела третьего своего материнства, а это, как известно, – быть прабабушкой. Считала, что крестьянке негоже быть одной, ведь земля каждый год рожает – и крестьянской женщине нельзя простаивать. Ну, понятно, что не сама она будет рожать, сама будет только растить. Решив так, она не знала, как подступиться и всё гадала, кто вперед ей принесет дитя – Настя или Миша? Настя учится в юридическом институте, а Миша – старшеклассник. И никто из них особо в родители не торопится. Не те времена, не нашенские, когда вышел замуж – почти сразу и родитель. И начала она думать, что ей делать. Муж и родня – все уходят на работу, на ней хозяйство, огород, но для крестьянки этого мало. Еще нужны малые дети, чтобы своими голосами, нуждами и даже капризами говорили ей: «Ты в центре и в полноте жизни, а не где-то там сбоку и на пенсии». И не морально это, и одиноко. Непорядок для крестьянки. Что ей газеты, телевизоры, компьютеры и радио?! Ей ребеночка подавай! Да вот незадача – где его взять? И тут она вспомнила про детские заклички, которыми сами они уже не пользовались в деревне, но о которых она слышала от матери. На Пасху – катание яиц с горки. Зачем только – она забыла, а вот что в апреле пекли жаворонков, чтобы ими привлечь птиц, то есть привлечь весну – помнила. Смотрите, смотрите, сколько у нас птиц сидит! Летите скорее к нам!

«А что если и мне привлечь какую-нибудь девочку к себе? – вдруг подумала она. – Это же богоугодное дело. И мне интерес будет. Может, она привлечет мне ребеночка?

Смотрите, смотрите, какая девочка! И как ей здесь хорошо! Летите скорей сюда, мои правнуки, не задерживайтесь в пути!

И такая девочка здесь появилась. Еще одна пенсионная семья вернулась в деревню: бабушка и дедушка, а при них внучка. Понятно, что родителям далековато приезжать в нашу деревню – 74 километра от Москвы. Понятно, что бабушка всё ещё работает и мотается туда-сюда, а с внучкой – урывками. И там, в городе, всё уделай, и тут дедушку обихаживать надо. Хорошо, если я буду привечать это милое создание, угощать и разговаривать с ним, и в дом пускать, и по огороду ходить, объясняя, что где растет. Для того, чтобы добрым делом чужому ребенку поторопить своих правнуков. Я ведь в это пятилетие еще смогу их поднять, а вот позже, чувствую, будет трудно».