Текст книги "Новые Глаговки"

Городская Галина

Ушаков – нормальный деревенский парень, пятый или восьмой по счету, я уж и не упомню. Последний сын ветерана Ушакова (их тут несколько ветеранов второй Отечественной в деревне), известного своими странными поступками.

Пришел с войны не тронутый немецкой пулей. «Ты что, заговоренный? – спрашивали его деревенские. – А как же!» – отвечал он по-солдатски кратко и никогда не распространялся на это счет.

Казалось бы – завидный жених, а вот взял в жены сиротку, бывшую до революции еще в услужении у богатых. Или при НЭПе, что ли, я не знаю. И не всем по деревне это понравилось. «На служанке женился! Другую не нашел! – пошла молва. – Сколько баб и лучше её, и красивее, и вдов, и одиноких, всяких – а он её взял?» – «Да, на служанке, – говаривал он, – А вам – портки мои нюхать, что вывешены стиранные, на заборе висят!»

Почему он так на других разобиделся – Бог его знает. Возможно, и были какие причины. Да, а Серега был последний его сын. И всё у него было, как положено в деревне: и в сельскую школу ходил, и с гарнизонными, что в лесу стоят по соседству, в футбол играл. Деревенские против военных. Да и в армию ушел вовремя. А вот после армии – тут молва о нем разноречивая. Одни говорят, что привез с армии эстонку себе в жены, родил сына Ваню и пошел на завод работать. Там попал в хороший рабочий коллектив, так что спился не за понюх табаку. А эстонка с сыном, как Марина Мнишек от Дмитрия Самозванца в свое время, сбежала в Клин на знаменитый колбасный завод и устроилась там работать и жить в общежитии. И больше с ним не зналась.

А сам он после вроде кому-то рассказывал, что не так было. Что пришел он с армии один и сразу поступил на курсы помощников машиниста на железной дороге. Водить электрички в будущем. Кажется, это было при депо в Крюково. Окончил их и приступил к работе. Но быстро понял, что быть весь день трезвым, как положено машинисту, это не для него. И как человек совестливый, сам добровольно ушел в путейцы, где режим был менее строгий и движение электричек от стакана водки, выпитого тобой, напрямую не зависит.

Да, рассказывал, что строил он теперешнюю монолитную дорогу. Не то, что ранее была – ту-тух, ту-тух по стыкам, одно мучение, а не езда. Да, досталось ему. Работал и в ремонтной бригаде, гонял неисправные тепловозы на починку в Даугавпилс. Это в бывшей советской Латвии город, где для тепловозов был общесоюзный ремонтный завод. Ну и Сибирь по таким же делам объехал. А уж свои сопредельные области – Тверскую, Вологодскую да Новгородскую – много раз.

Под рюмочку его можно было уговорить рассказать о своей кругосветке «Московская-Тверская-Вологодская область», о парке паровозов, где только подвези уголь – и поехали опять стрелять. И про финнов, которых Екатерина везла на Масленицу в Москву показать (все рыжие, как на подбор!), а они у нее в Лихославле разбежались, там и осели, там и живут.

– Но ведь при Екатерине поездов-то не было?

– Значит, на чем другом везли, я откуда знаю! А в Лихославле рассказывали, что там не русские живут, а финны, разбежавшиеся от Екатерины. А в одном месте в Тверской области на небольшом расстоянии две речки текут в противоположную сторону.

– А какие?

– Говорят, Тверца и Цна.

А в конце рассказа признавался, что, да, он попривык выпивать. Ни квартиры от железной дороги не заработал, ни в деревню к родителям не являлся. Так, в общежитии деповском проживал и каких-то осмысленных планов на будущее не имел. Хотя нет-нет, да и вспоминалась ему его деревня. Но он, как взрослый мужчина, реально оценивающий свои возможности, гасил в себе воспоминания, понимая, что ничего важного и нужного, как например, взять опеку над старыми родителями или содержать деревенский дом, он не может и делать не будет. А потому он гнал эти мысли от себя, если они приходили, да запивал водкой – вот и всё.

А дальше было так. Зашел он раз в парикмахерскую и сел в кресло, чтобы в кои-то веки увидеть свою опухшую образину в общественном зеркале, что всегда волнительно даже для выпивающих, и разговорился с парикмахершей Галей.

А может и по-другому – познакомил её кто с ним специально, по её просьбе. С ним, который нет-нет да и приходил к мысли о том, что да, жизнь не удалась и ничего в ней хорошего и примечательного нет, но всё-таки, хоть иногда побыть с женщиной, куда-то, хоть в кино, сходить с ней и пьющему человеку хочется. Ведь бывают же, наверно, и выпивающие женщины, которые могут допустить до себя выпивающего мужчину и не отворачивать носа, если от него немного пахнет водкой. Ведь есть же? Бывают? Должны быть, хотя бы гипотетически, такие женщины, думал он.

Он забыл даже, как они встретились-то. А она помнила всегда. Завалились на большой праздник, 7 ноября, всей бригадой стричься, со смехом и подковырками. Все к празднику хотели приободриться, принарядиться, приукраситься. Сейчас и праздника такого уже нет. Вот так и привалили, друг друга подталкивая, что, мол, неудобно перед праздником, надо всей бригадой постричься. А один хохмач то ли разыграл, то ли вправду:

– Ну хоть бы ты, Галь, его на поруки взяла! Надоел всем!

– А чего?

– Да надоело! Правды всё какой-то в жизни ищет, – сказал он, смеясь, – бери, бери, не бойся, он ничейный. Никто за него морду бить не придет.

Его она специально тянула, и так, и эдак стригла, не отпускала.

– Ну, хватит уже, бросай, а то мы пошли!

– Сейчас, сейчас, одну минуточку.

– Ну, тогда мы пошли, догоняй!

А когда они ушли, Галя тихонько спросила:

– А верно говорят, что он в жизни правду ищет?

– Да вообще он молчун, никогда ничего не говорит в бригаде. Если трезвый. Ну а уж если выпьет – я не знаю. Это ведь после работы.

– А вот ты сказал, что он ничейный. Это как?

– И этого не знаю. Чужие жизни и сплетни меня не интересуют. Может быть так, а может и не так. Я не знаю.

А Галя пришла домой и раздумалась. Неужели так может быть? Мужик средних лет – и ничей? И никаких обязанностей, ни нужд у него? И никого? Живет сам по себе. Разве такое может быть?

Как матери ей это было чудно. Ей всё время куда-то надо бежать, у кого-то что-то не так, надо устраиваться с детьми, квартирой, работой. Но она оказалась крупнее своей ситуации. Да и как не быть крупнее, если ты мать и у тебя на руках двое детей? Материнство обязывает. Она работала, не покладая рук, чтобы их прокормить и себя не забыть, на бойком месте, на перекрестке улиц. Их так и называли: «парикмахерская на перекрестке». Да. И зарабатывали они хорошо, и выпивали хорошо, и гуляли порядочно. Хотя мужа ей и не удалось заполучить. Ну что ж! Что есть, то есть. А чего нет – того и нет, чего переживать? Надо жить дальше. И всё двигалось по накатанной и ставшей уже привычной жизни. Но когда родились внуки у её дочери от несчастливого первого брака, и один оказался ослабленным – её как током ударило. Это мне за грехи моей дурной поисковой юности! Ох, и поискала она себя тогда. В геологоразведку в Сибирь ездила, в палатках ночевала – как нечего делать! Вот всё теперь и сказалось. Про пьянство уж и не говори! Да и отца или отчима у детей толком не было. Всё пропустила. Да и собственные роды были тяжелыми. И в ногу что-то ударило. Не сразу могла ходить. Да и по-женски трудно было. Да, всё пропустила и с собой, и с дочерью. А с внуком не пропущу! Внука надо обихаживать. Нужно по полной нажать в жизни на всё, на что ещё можно нажать, чтоб помочь внукам. Уж не себе, не детям – это пропущено безвозвратно, а хотя бы им. И придумала она вот что: свежий воздух и домик в деревне.

Конечно, накоплений никаких нет. Но если прагматичным замужеством это вопрос решить? Не в смысле обмануть, а в смысле помочь друг другу бросить выпивать. Образовать семью с поствыпивающим. Дожитие – это ведь тоже кусок жизни и прожить его можно с толком друг для друга и в помощь следующему поколению – своей фамилии. Надо только человека соответствующего подыскать.

Но как честный человек, она понимала, что авантюрой тут ничего не добьешься. Да и сами вдовцы и холостяки рассмеются. Теперь она начала готовиться к серьезному разговору. Здесь надо идти ва-банк. Предложить ему разделить свою участь. А в обмен на что? На любовь, наверное? Громко сказано. Тогда на что? На преданность, совместное хозяйство… Ой-ей-ей, мы уже в государстве совместное хозяйство ведем, знаем, к чему это приводит. Тогда в обмен на что? Надо другом ему стать в его выпивках, а потом предложить завязать совместно.

Выходит, в некотором смысле, – обман? Ну почему же! И сама я неплохо выпиваю, и мне одной не под силу бросить. Может быть, предложить дружбу в вине, а потом и в трезвости? Ну уж, что будет. Пойти ва-банк, женским геройством такой же пьющей, безоглядно прожившей жизнь черт-то как – взять да и переломить ради него и себя его пьянство, и во имя внуков, конечно.

И она попробовала поставить перед ним программу: раз при нем хвостов нет, а родители его умерли, не им погребенные, не пора ли поднатужиться еще раз? Может, и в последний раз? А что? Пенсия и дожитие уже замаячили перед нами, если по большому счету. И кто не понял ещё этого – умрет под забором.

Когда она стала беседовать с ним, она увидела, что он очень домашний, совестливый и порядочный человек, что ему мало симпатизировать. И как старший товарищ, а она была старше, она говорила ему постоянно:

– Я не предлагаю тебе одному бросать. Я предлагаю тебе попробовать вдвоем поехать к тебе в деревню. И пусть у нас будет поздняя любовь. А квартиру мы будем сдавать и на это жить, пока дети не станут взрослыми и не нарожают себе детей. А мы поедем в деревню жить любовью. Причем я предлагаю бросить не всё – курево оставить. Мы не дети, чтоб мечтать обо всём сразу. Будем бросать пить, как другие готовятся к смерти. Раз и навсегда. И я слыхала, что нужно глядеть в глаза друг другу.

– Всё это мне уже предлагала одна женщина, когда я пришел из армии и жил в деповском общежитии, – говорил он. – Там была одна эстонка. Она звала меня – поедем в деревню, будем там жить, я тебе рожу ребенка. В Эстонии все люди живут в деревне, в городе никто не живет. Приехали – родила. А жить с моими родителями не захотела – «Тут голодная деревня. Никто ничего не делает. Как вы живете – непонятно. Давай, собирайся, езжай в Клин на колбасный завод и зарабатывай там квартиру».

Я сказал: «Если в русской деревне людям не платят денег, то я в этом не виноват. А потому возвращаемся к своим баранам. Ты в общагу, и я в общагу». Собрал манатки и уехал обратно в деповское общежитие. А она поехала на колбасный завод получать квартиру. Но, наверное, думаю, она не знала, что объявление завода о квартирах не значит, что ты обязательно ты получишь квартиру за оговоренный срок. Нужно либо подмазать, либо с начальником вась-вась. И я, честно, говоря, вернувшись в общежитие и продолжая философски пить (раз такая жизнь!) потерял с ней связь. И она обожглась с этим колбасным заводом и находится в Высоковске на ткацкой фабрике. Чего она думает или делает, я не знаю. Но я сыт по горло этим случаем, когда женщина предлагает мне ехать в деревню и жить там.

Тогда она, подумав, решила открыться, что она это делает ради своего внука. Он долго молчал, думал, потом сказал: «Да, ты высокая женщина, у тебя высокие планы, ты самоотверженно предлагаешь любовь за то, чтобы я посидел с этим ребенок. Что ж, не скрою, я потерял своего ребенка. У меня никаких связей с Ванечкой нет. Да, он теперь достаточно большой, чтобы понять размеры своей обиды на меня, ничем ему не помогавшему столько лет. Но у него была мать, а у меня никого не было. И я не знал, как мне с этой проблемой быть. Но ты, как высокая в помыслах женщина, открываешь мне шанс для того, чтобы я смог, как все порядочные мужчины, отсидеть с твоим особым внуком за твою любовь ко мне. Так что можем выезжать хоть завтра».

Всё это было сказано много позже того, как они сошлись на основе общего выпивания. Сошлись они, когда дочке её было десять лет.

Злые языки говорили, что ей деревня досталась даром и долго сомневались, что двое пьющих смогут взять на себя такой крест. И опять же вопрос: как переломить в себе разгульную и бродячую жизнь? И всё, как всегда в больших проблемах, докатилось до того момента, когда нужно себе сказать: или сейчас или никогда или попрощаться со своей мечтой.

И что же? Он попробовал ещё раз довериться женщине, которая не отменяла деревню, а наоборот, предполагала её в их отношениях. Но дети приехали сюда быстрее, чем выросли. Всем здесь понравилось. Он впрягся, стал чинить крышу, печку, заготавливать дрова, а дочь завела большую собаку.

Поселившись в деревне, они стали выполнять эту программу, то есть психологическое и антиалкогольное сопровождение его и его друзей-собутыльников по деревне. Вплоть до гробовой доски.

– Да, после каждого запоя они могут приходить в любое время к нам. Денег я им давать не буду. Но всегда выставлю двухлитровый термос с лекарственными травами, чтобы они из запоя вышли более или менее адекватно.

Этим вовсю пользовался и архитектор-самородок Андрей. Его ограду фэмили – привет Гауди из Барселоны! – только на днях разобрали на дрова. Благами Галины пользовался и племянник Андрея Димка, его оруженосец и помощник. Обоих уже отнесли на кладбище. Много пили. Ну, кого еще похоронили? Ладно, будем продолжать про их любовь.

Она – ничего себе, держалась их любовь. С одной стороны, услышав про серьезные намерения, брат Ушакова сделал милостивый поступок – отписал вторую половину дома бесплатно долготерпеливой паре. И они каждое лето ездили в Покровку поздравлять его с днем рождения в благодарность за благодеяние. И детям понравилась близкая к городу деревня. И все сразу зашумели: «Вот бы тут баньку еще поставить!»

Ну что ж, Серега поставил и баньку. А Галине сказал: «Хорошо бы пригласить катехизатора на банные дни. Высшие силы нам тоже могут помочь в нашем многотрудном деле». И катехизатор согласился ходить к ним париться. А шоколадки брать на праздник отказался. Детям, говорит, раздайте.

Бедная сиротка Сима

Сима – золотые ключи деревни. Кто живет в деревне и не знает Симу – всё равно, что и не живет в деревне. А кто знает Симу – тот не променяет эту деревню уже ни на что. Сима – дочь кузнеца и круглая сирота из далекой тамбовской деревни (100 км от Тамбова) – жила из милости у бездетной тетки до совершеннолетия. Она имела только одну возможность выбраться из той глухомани – списаться со старшим братом, которого в свое время взяли в армию в Подмосковье, нельзя ли приехать туда, где он служил, и устроиться на работу. И брат ответил, что сам действительно остается здесь, в Подмосковье, в городе Подсол. Поступает в милицию и что, получив от нее письмо, специально ходил и узнал, какие работы в этом городе требуются. Оказывается, нужны каменщики-плиточники в местную стройконтору. И если она не передумала, то пусть с документами (паспорт, свидетельство об окончании восьмилетки) приезжает. Вполне можно устроиться.

И она, не раздумывая, рванула. А чего её удерживало? Только вежливо выслушивать тетку, которая говорила: «Шебутной он был, твой отец, шумный. Ты извини, после вас мне бы хоть пять-шесть лет одной пожить перед смертью в спокойствии».

Да, как получила письмо – так и рванула. Приехала к брату вечером, поздоровалась, переговорила, а наутро пошла в ту строительную контору и подала документы на плиточника-каменщика. И проработала там ровно сорок лет, день в день, как одна копеечка. Быстро показала себя (дочь кузнеца!), стала бригадиром в своем деле, ответственная и за людей, и за каменщицкую работу в городе, так что и посейчас, если будете в Подсоле, знайте: все площади и главные улицы выложены ею и её бригадой тридцатикилограммовыми плитами. На своих ручках носила. Да и в районе их бригада построила немало под её руководством. И на Вертлинской улице, которая идет вдоль озера Сенеж, местной достопримечательности, – тоже её работа: плиты положены для отдыхающих союзного значения. Так что получила она медаль «Заслуженный человек города» не просто так. Правда, ей причитающуюся по очереди квартиру, как вдруг совершенно случайно она узнала от кадровички, начальство хотело прибрать себе. И уж как там у нее оказался телефон женщины, вхожей в ВЦСПС, я не знаю, но эта женщина выслушала её и сказала – приедешь в Москву, иди в ВЦСПС в такую-то комнату и всё там изложи.

Приехала она в Подсол 18-летней, взялась за отбойный молоток, которым работали только мужики, и все прохожие её жалели и восхищались, и говорили – «Какая вы молодец и как нам вас жалко», поэтому и та женщина пожалела её, но сказала – «моё имя не называй». И она поехала в Москву, там всё изложила. Вызвали этого начальника. Инспектор ВЦСПС при ней и при начальнике объявила: «Как же так? Обещали, а сейчас сами занимаете?»

– Да, – не моргнув глазом сказал начальник, – занимаю.

– А почему? – спросила инспектор.

– А потому, – сказал ей начальник, – что мы ей хотим выделить трехкомнатную. У нее же двое детей, и она с мужем. Вполне, как передовику производства, мы можем выделить трехкомнатную.

Сима сказала:

– Я впервые слышу об этом. Мне никто на работе таких предложений не делал. Это только здесь мне такое предложение делают.

Но кое-что всё-таки смолчала, будучи профессиональным строителем. Она прикинула, что предлагает заерзавший на заднице начальник – три маленькие клетушечки в новом блочном доме, тогда как её двухкомнатная была в первой кирпичной пятиэтажке, где нормативы были еще сталинские – нормальные комнаты, серьезная кухня. Это она про себя прикинула, но промолчала.

Инспектор ВЦСПС, как не-строитель, ничего не поняла из предложения начальника Симы, но тоже не хотела ни скандала, ни перекидывания дела выше, и рубанула:

– Уважаемая Серафима Григорьевна! Вы обратились к нам, в ВЦСПС. Но здесь же, в кабинете, вам предлагается другой вариант вашим начальством. Вы можете его выбрать, а мы вынесем свое решение. Вы соглашаетесь на трехкомнатную квартиру в будущем или берете двухкомнатную квартиру по вашему заявлению, сейчас? – сказала инспектор, уверенная, что накормила двух овец сразу, не обидела ни истца, ни ответчика, что они сами там решат, и та возьмет трехкомнатную.

Но Сима сказала:

– Да, беру сейчас двухкомнатную.

Начальник её побледнел, разозлился, и обратно ехали разными путями. Потому что он тоже знал про метражи и влез в очередь в самый последний момент, чтобы не получать в панельном доме крохотулечки. Но разве строителя обманешь? Так, по игре случая, ей эта двухкомнатная квартира всё-таки досталась. И в ней она растила своих двоих детей, деля выходные так: первый день, суббота – ехала в Головково помогать свекрови. Копала, поливала, сажала. А в воскресенье готовила, стирала на неделю на своих детей и мужа. В понедельник опять выходила на работу к отбойному молотку. А в отпуск никогда никуда не ездила, кроме как в свой Тамбов. Сначала поездом, а потом 100 километров автобусом – помогать тетке, или кто там остался, собирать сахарную свеклу.

А перед старостью лет пришел к ней муж с работы и сказал:

– У младшего сына нелады в семье. Давай отдадим твою квартиру ему, а сами в деревню поедем. Они что-то с женой ругаются, боюсь, что разведутся.

– Ты что? Белены объелся, что ли? Я свою квартиру отдам? Пусть сами зарабатывают!

– Нет, он не сможет, он милиционер, у них длинная очередь.

– А что ж ты свою не отдал?

И долго она сердилась на него и за свою квартиру и за его. А с его квартирой дело было так: идет она на работу, а ей сотрудница с его работы (город-то небольшой) встретилась и спрашивает:

– Ну как, новоселье-то справили?

– Как новоселье?

– Наш завод дом сдал, все квартиры пополучали. Разве твой не получил?

Она к нему.

– Разве мы с тобой заявление не писали?

– Писали.

– Получил?

– Нет.

– Ах, мать твою.

Пошла к начальнику.

– Как так? Всем дали, а моему мужу не дали?

Начальник говорит:

– Мы дом ставили с таким расчетом, чтоб дать все-все-всем. Но только по заявлению. А заявление-то он и не принес.

– Как так?

– А вот так. Не принес заявление – значит не нуждается.

Побежала она опять домой, подбегает к дому, да вдруг остановилась: «Да чего я? Пьющий человек. Он еще до смены в магазин сходит и выпьет. Куда ему к начальнику идти? Чтоб не увольняли, он далеко обходил начальнический кабинет, чтоб не столкнуться, хотя заявление было в кармане. И он помнил это! Да вот беда – ни утром, ни к обеду, ни после обеда к концу рабочего дня он трезвым не бывал. Поэтому зайти к начальству – сразу напороться на увольнение».

И пришлось ей согласиться выехать из заработанной и отвоеванной квартиры в деревню Головково, откуда родом её муж. И это на пенсии, когда только живи в своей квартире да радуйся. Хорошо жить… Идешь по улице – бригада тебя приглашает – кто на пироги, кто на плов. Все же на пенсию вышли. А тут в одиночество, в деревню, в которую ездили как на барщину каждую субботу, не пропуская ни одной. Тем более человек из далекой-далекой провинции, которому надоели за жизнь эти поля деревенские, который старался всю жизнь заработать себе город и жилье в нем. И вдруг в одночасье он должен всё оставить по раздолбайству собственного мужа, чтоб не подводить его ни на работе, ни в семье.

Справедливости ради надо сказать, что в самый последний момент она стребовала с него, чтоб он перекрыл крышу дома в деревне, поставил новую чугунную печку и хоть небольшую, сколько пометится, терраску ко входу. А это ему – запросто! Главное – чтоб контроля не было – пьет он или не пьет. А это он запросто!

И она приехала в деревню к мужу на дожитие. А тут муж упал с яблони. Да, вот так… Пошел на работу, во дворе они работали, а в том дворе стояла яблоня с молодильными яблочками. И ему захотелось сделать подарок жене. Он полез на яблоню и упал, да плашмя. Все легкие себе отбил. И они стали чем-то наполняться. Ходил в поликлинику, сказали – гной, нужно откачивать. Ходил откачивать. А потому что не надо по пьяному делу лезть за молодильными яблочками для жены. Но, тс-с-с! В другом состоянии он вообще никогда не бывал. И дома, и на работе – всегда принимал.

Потом ему назначили лечение, и он оказался в той же деревне, что и жена. Да, у себя дома. Перекрыл крышу, поставил терраску, не успел только с братом разобраться, кто будет капитальную стену ставить. Оказавшись на дожитии вместе да с его больничным, стали жить так. Сначала она проверяла его, когда он с работы шел. Все карманы проверит, а он стоит, улыбается. Только поужинают – смотрит, а он уже пьяный. Как он это делал – непонятно. И сыновья приезжали, укоряли его. «Чего ты нас по деревне срамишь? Пей дома, хоть залейся!» А он всё равно каким-то образом умел пройти её кордоны и принять. Потом только, перед смертью рассказал, что, идя с работы и неся из магазина в городе бутылку, заходил на зады, бросал её в траву через загородку у туалета и шел домой. А после шел как бы в туалет. Отхлебнет – и опять поставит. А кончится – за изгородь в кусты бросал. Если кто спрашивал про пустые бутылки – не знаю, говорил, наверно, мужики пили. Но это редко. Да, напьется, а вечером давай гонять жену до самых часу-двух ночи. «Яйца курицу учат!» – бегал за ней и говорил. Сыновья стали учить, а мать потрафляет вместо того, чтобы сказать: «Вы дети наши, а мы покамест родители, и нечего нас учить!» Гоняет по всем местам в доме. Сима на мост – он туда, Сима на чердак – и он на чердак. Сима спрыгнет с чердака – и на скотный двор. И он туда же. Она б на улицу выскочила, да от людей неудобно. Увидят – засмеют. Так до двух-трех ночи и бегала, чтоб не попасться да чтоб не накостылял. В городе она бригадир. Да если бы он руку поднял на нее – там десять человек сразу бы привели милицию. Там ты кто? Квартиросъемщик. А в деревне? Хозяин! Чего хочу, того и подайте. А первое дело деревенского мужика – бабу бить. Тогда всё остальное слаще будет. Но в два часа ночи как плюнет, не догнав (а как её догонишь? Она же трезвая!) – сразу спать. Тогда и она тихонько зайдет к своей постельке и ляжет спокойно, сказав про мужа: «Ну, отстрелялся, теперь и спать можно».

А зато весь следующий день она ходила барыней и принимала от него всякие удовольствия. Да, весь день принимала подарки. Ну, стирать-то он, конечно, никогда не стирал. А гладить любил. Всё-всё, что она настирает – всё перегладит. И полы намоет. А зимой и печку протопит. А самый главный подарок: часам к трем, ласково улыбаясь, говорил: «Ну. иди, иди, погуляй с деревенским народом». И она гуляла весь вечер с теми, кто выходил. С мужиками, с бабами. И парами, и порознь – все гурьбой идут, все гуляют на дожитии(на пенсии то есть) по деревенской улице, особенно зимой. И никогда не ревновал в эти дни.

Да, откачивали, откачивали ему легкие, да и помер он. В церкви она много и долго плакала и голосила по мужу: «И на кого ты меня оставил! И как я теперь буду жить!» А два взрослых сына-милиционера краснели за нее, стыдились людей, не понимая, что так положено по-церковному – голосить. И всё говорили: «Встань, не позорь нас, мать, чего ты такое говоришь, что ты одна? Мы у тебя есть» – «Да это то я знаю, – говорила она, опамятовав, – вы у меня есть. А жизнь моя со смертью мужа окончилась. Теперь я это знаю очень хорошо. Какой бы он там ни был»

А дальше, как и всегда у людей устойчивых, характерных и сорок лет, как одна копеечка, проработавших на одном месте – ушла в другое. Стала жить хозяйством пополам с деревенской улицей, вникать в другие жизни, печалиться о людях других семей, помогать кому в чем можно. А тем, кто вернулся на дожитие в деревню – тем более. Да я и сам, по первости, приехав сюда, на старости лет, много чего с ней обговаривал, много всякой помощи от нее получил. И просто советов. Так что знаю её теперешнюю не понаслышке. В общем, если совсем честно сказать, то мы всей деревней пустили список по домам, чтоб представить её к премии мира. Правда, не знаем, где такие дают и где находится их приемная. Но узнаем, узнаем, мир не без добрых людей. Там скажут. И в письме прописано, что Сима заслужила такую премию и просим её ей выдать, как выдавали (в каком это было году?) Джавахарлалу Неру при Хрущеве. Ни с кем за свою жизнь в деревне она не разругалась. И никто о ней плохого слова не скажет. А в городе она много ругалась – на хозяйку овчарки, которая ей руку прокусила, когда она работала, с поставщиками, смежниками, да мало ли что в зрелой жизни бывает. А на дожитии в деревне – ещё сумей ни с кем не разругаться! Благостные-то благостные, да у всех дома да участки, все хозяева, а это взрывоопасно.

А теперь ей привалило маленькое большое бабушкино счастье на старости лет. Первый внук был слишком ранним для них. Они тогда еще работали. Денежно, конечно, помогали. Но сидеть с внуком тогда не получилось. А второй внук по времени бы как раз, да очень самостоятельный оказался. В последний год в садике говорила ему Сима: «Вань, не ходи завтра в садик, у меня побудешь!» – «Ты что, баб! Мы в пятницу сговорились играть с ребятами, я не могу их подвести!» И поняла она, что надо ждать третьего. И правда, у младшего сына недавно родилась девочка. Ей еще полгодика, но надежда есть, что именно она составит бабушкино счастье. А что бабушке нужно, когда всё есть? Только собеседовать с внучкой. Этого мы ей и пожелаем.