Текст книги "Крик-пуля на мехеленского рябчика. Рассказы весёлые и не очень"

Вторая молодость

За Владимиром Алексеевичем всякое водилось. Выпить любил. За юбками волочился – не без греха. Подраться – да нате вам! Пожалуйста! Только подходи: кому в глаз, кому по сапатке? Главное, чтобы без закидонов, по-честному, на кулаках.

Работать! Так и это с огоньком, с задором, раз-два, взяли! Эх-ма! Сама пойдёт! Печи класть, плотничать, тяжести перетаскивать, камень колоть, сено косить – дайте только ворот у рубахи расстегнуть, чтобы в подмышках не жала. В доме с какой утварью справиться – на всё тяму хватало, по соседям не бегал, у чужих совета не спрашивал, своим умом доходил. Вот так вот!

Плюнул в заскорузлую, чешуйчатую, как полотно рашпиля, ладонь, сжал в кулак так, что костяшки побелели. Вот она, жизнь-то где была! Была! Да разом вся проскочила. И теперь каждый день дорог. Да так дорог, что на сон у Владимира Алексеевича часа по четыре назначено, В остальное время он на ногах, с легким передыхом после обеда. А как иначе? Своей жизнью не надышался, а тебе уже на шею другие разные повесили.

Последыш никудышный уродился. Бабу взял, Катьку заделали, а он по глупости и пьяни на нары. Сноха туды-сюды, и вон съехала. Внучку забрала. Не переживание, скажете? Как она там? Сыта ли? Обута? Одета? Не забижают? Сам-то, куда не шло, то в работе, то за стопочкой перешивания заглушать научился. А на жену смотреть, душа кровью обливается. Мать она олуху – извелась. Хоть сынок и урод, а дитя-то родное. Из сердца не вырвешь.

– Ничего, мать, не горюй. – Говорит Владимир Алексеевич своей супруге Зое Петровне, когда трезв и в здравом уме, – Сдюжим! И Катьку на ноги подымем, ещё и выучим, нечто хуже людей? Ты только, мать, гляди, меня держись. А я… Эх-ма!

В такие времена Зоя Петровна расцветает вся. И забывает на время, что приняла за жизнь длинную, суровую, не всегда гладкую, от мужа своего, что выдюжила, когда срывало Владимира Алексеевича с катушек да несло, словно безудержный весенний поток по перекатам, валяло, мызгало, крутило так, что взвивался мужик нехристем, да куролесил без удержу. Расцветать, расцветает, но виду не подаёт. Насупит бровь и скажет в ответ:

– Вот ты держись человеком. А будешь, как свин, водку жрать да по деревне мотаться, кто знает. Подвернётся стоящий мужчина, который головой разумный, лицом не гаведный, фигурой строен, так подпаду под чары. Ты тогда свой локоть кусай да себя спрашивай, как так мог женщину на борматуху променять? А меня ты знаешь, я с молоду така была: в душе не таила, а что говорю, то и думаю.

Но Бог миловал. Проносило всякого и баского, и стройного мимо двора Владимира Алексеевича. Только ведь, и не ждёшь никогда, как что явится.

Межсезонье подвело Владимира Алексеевича. В огороде он в несколько дней управился с большими работами, зачастил на рыбалку. А там, известно, нашлись друзья. Сначала по пивку ударили, потом за водочкой сбегали. А потом Владимир Алексеевич во времени потерялся.

Вынырнул намедни. А что да как, не сообразит. Кое-как до сознания дошло – горе у Зои Петровны приключилась. Пеструха заболела. Во всей деревне, посчитай, корова одна осталась, но какая. Удой, что у рекордсменки, а молоко жирное, будто городские сливки. И на тебе, не ест, не пьёт уж который день. Зоя Петровна сама по началу корову пользовала, травяными отварами поила, огуречным рассолом, даже стакан водки Пеструхе не пожалела, чтобы у той «книжка» заработала, только без толку. Квёлая Пеструха, и точка.

– Это ты, срань господня, с пьяных шар корове что-то сунул.

Владимир Алексеевич оправдаться не мог, потому что не помнил, ухаживал он за скотиной эти дни или нет. Голова гудела и раскалывалась на четыре части. Алкогольный цепень грыз печень и просил лёгкой опохмелки. Хозяин, прикинув в уме на медицину, собрался к старому ветеринарному врачу, рассчитывая убить двух зайцев: поправиться самому, потому что у любого врача, даже коровьего, должен быть спирт, и заодно показать Пеструху. Только Зоя Петровна хозяина к ветеринару не пустила.

Пошла сама. И не к старому, а к новому. Ветеринар в селе новенький объявился. Худосочный, длинный, бледный и узколицый, хотя уже в годах далеко за пятьдесят – без всякого доверия человек. Любой собаке должно быть понятно, быть ветеринаром, и до такой худобы дожить, того и гляди в форточку вынесет – дело нечистое.

Но ничего не попишешь, на доброго человека супруга наплевала, а этого позвала, объявив по возвращении, что в учхозе теперь другого нет.

Ветеринар явился. В кепочке. Из-под кепочки только нос вороний выглядывает. А между носом глазки посажены. И всё они у ветеринара из края в край носятся – не держатся на месте. Сходил он в хлев, посмотрел на Пеструху с порога, шмыгнул носом, да и назад. Сел за стол, ждет чего-то.

Владимир Алексеевич дело себе сам организовал, из леса воротился, пару вёдер грибов принёс. Гриб нынче шёл хороший, товарный. Воротился и промеж дела поглядел на ветеринара.

Не молодой уже, возраста чуть младше Зоиного будет. По чести сказать, желтушная сыроежка, не дать, не взять. Всего и достоинства – носат. Носатые у Владимира Алексеевича все под одну гребенку шли – бабники. Их природа так отметила, чтобы не заблуждаться. Этакие с фортелем к бабе подъедут, сама пустит, а потом ещё и маяться будет, чем такому кобелю не угодила. Знавал Владимир Алексеевич таких по молодости, морды не раз бивал.

Сразу всплыло в памяти. Они с кумом мотоцикл чинили, но выпить хотелось – жуть. Только где рублик стрельнуть? Негде. И тогда говорит Владимир Алексеевич куму: «Давай махнём к Верке!» Верка тогда зазнобой была. И махнули. Мотоцикл по дороге развалился, звезданулись они в грязь, и припёрлись к Верке вечером. Тук-тук! Открывается дверь, а на пороге детина волосатый в синих трусах, черный, мать его за ногу, и нос орлиным клювом. «Вай, дарагой! – говорит, – Зачэм пришёл?» Ой, как не понравился орлиный нос, так захотелось ощипать этого бугая. Взвился Владимир Алексеевич до безумия! Сколько не кричал ему кум: «Бежим!» – не слушал, пока не выпорхнул через подъездное окно со второго этажа. Спасибо судьбе, не дала она начальникам в тот год перед домом тротуаров положить. Лужа не мягкая была, факт, но это можно было пережить, а вот стерпеть от всяких носатых чернож… пых макания лицом в грязь, было выше всяческих сил. Кое-как кум удержал на крыльце, не пустил в подъезд, а то бы дело неизвестно чем кончилось.

С тех пор носатых Владимир Алексеевич терпеть не мог. И вот тебе на, под старость лет подкатило. Зыркнул на ветеринара, но с порога горячки пороть не стал, трезв был. Глянул на стол, моргнул Зое Петровне. Та с сомнением полезла в шифоньер, выставила водочки. Для особого случая берегла «Горилку с перцем», которую за забористость и дюжий вкус и сам Владимир Алексеевич уважал.

Ветеринар чинно выпил двести пятьдесят, потом сделал какую-то запись в книжке, выставил на стол флакончик с порошком, напялил кепочку и, прощаясь, проронил:

– Зоя Петровна, я завтра загляну. Только уж без этого, – улыбнулся так смазливо, поклонился и вышел.

Владимир Алексеевич свою рюмочку допил, огурчиком закусил, подпёр рукой голову, да и воззрился на жену свою. Статная, не клюшка согнутая. Дородная – не доска стиральная. На щеках румянец играет, в глазах такие озорные чёртики пляшут. Вона как повернулась, да как вышагнула. Отёр руки о штаны Владимир Алексеевич, крякнул, поднялся со стула, сходил до дверей, крючок в ушко закинул, и назад. Взыграла душа, будто на танцы припёрся, с подходцем ухватил Зою Петровну крепкими руками, забубнил что-то. Она хихикнула. Опомнилась, когда муж её к дверям спальни подтолкнул, сдернула с плеча сырое полотенце, да по загривку и по спине полоснула Владимира Алексеевича:

– Сдурел! Чо удумал-то?

– А чего? – но душа остыла в мгновение, с небес на грешную землю сверзлась.

И так под ложечкой засосало. Буркнул что-то, к дверям бросился, крючок с петельки сорвал, распахнул дверь, в сени выскочил, схватил свою шляпу, под руку удочка подвернулась, схватил удочку и огородом до родного пруда, на котором уж лет тридцать как карасей ловил. Там Гаврилыча встретил. Сговорились. Ударили по пивку, потом по портвешку, потом ещё по чему-то.

Открыл глаза, сквозь дырки в шифере солнечные лучики пробиваются. Что вчера было? Один сизый речной туман. Перед глазами только носатый стоит, лыбится и приговаривает: «Только уж без этого»…

Владимир Алексеевич сполз с сеновала. Рассольчику бы сейчас. Поспешил в дом. Тут краем глаза за отдернутой занавеской усёк неладное. Присел. И на полусогнутых к окну подкрался. Глядь. Язви тя в душу! Сидит за столом ветеринар, баранки с чаем лупцует, а напротив него, подперев кулачком щёку, Зоя Петровна. Да как внимательно на него смотрит, глаз не спускает. Вот это да! Это как же так?

И тот бес, что вчера уговаривал выпить по последней, как будто и с плеча не слазил. Сидит, гад, подрыгивает ножками и в ухо шепчет:

– Не соврала. Мы с тобой, а она… Вота она как… На глиста носатого такого человека… Не за грош… За корову…

И созрела у Владимира Алексеевича мысль подойти сейчас к ветеринару с тыла, да ухватить его за шкварник и как понести, чтобы лоскутки по закоулочкам… Отворил он дверь, перешагнул через порог, да голова хмельная подвела, зацепил ведро на лавке. Ведро – дзеньк! Кайф из комнаты – вжик!

Ветеринар навстречу оборачивается. Улыбочка масляная. Как бы в харю эту носатую дрызгнул, чтобы искры полетели. Уж и кулаки сжались. Но носач опередил:

– Вот и хозяин. Сейчас мы Пеструшеньке укольчик сделаем. А вы, Зоя Петровна, подумайте, что я вам сказал. Подумайте, а я намедни загляну, так и ответ скажите.

У Владимира Алексеевича кровь и так после вчерашнего кипятком побулькивала, успокоения просила, а тут такие слова.

Вошли они вместе с ветеринаром в хлев, где Пеструха стояла.

Ветеринар осмотрелся и увидел в закуте годовалого быка.

– Что ж вы, хозяева, молчите, что скотина не одна. Пеструхе укол, а быку прививку. Опасаюсь я, вирусное у вашей Пеструхи заболевание, – погладил корову по шее.

Та аж голову вперёд вытянула, вниз склонила, от ласки растаяла. Воткнул ветеринар бурёнке иглу, та и не шелохнулась.

«Вот так, паскуда, и баб приваживает, что та дурёха разомлеет, раскобенится, а он коршуном налетит, исклюёт всюё, что та и не почувствует за собой греха какого, а только удовольствием насладиться», – подумал Владимир Алексеевич, а вслух сказал, когда ветеринар к быку пошёл:

– Не лезь, зашибёт.

Сам прошёл в стойло, потрепал быка по морде, ухватил за рога и крутанул квадратную башку на сторону так, что бык хмыкнул и рухнул на пол.

– Коли, давай, эскулап, – в сторону добурчал определение эскулапу, на которое тот будто и внимания не обратил.

Когда вышли, Владимир Алексеевич, отряхнул ладони, при этом отметив, что ветеринар всё-таки попал под впечатление.

– Вот я так и с каким другим мужиком проделать могу, ежели он у меня под како-тако подозрение попадёт, да к бабе моёй ни за что ни про что наведываться начнёт. Не гляди, что я ростом невелик, я бывалыча, раньше, с двух ударов хряка уделывал, – Владимир Алексеевич окинул взглядом с ног до головы доктора, сдвинул на лоб фуражку и, не прощаясь, пошёл за сарай, в огород.

За огородами он и Гаврилыч уютно сидели в тени одинокого калинового куста. Не первый раз Владимир Алексеевич втолковывал бобылю Гаврилычу:

– Как так? Понимаешь, всё на второй, на третий план отхлынуло. Раньше за сына переживал. За Катьку тревожился, внучка, всё-таки. О тебе, дуралее, нет-нет да и вспомню. А сейчас… Ни о чём спокойно думать не могу. Вот как ты думаешь, смахнётся она с носатым? А! Ты как тесто, не сказать хуже. Куда тебя не брось, шлёпнешься и причмокнешь… А я… Не сносить носатому головы, еже ли что… Вот тебе говорю.

На что Гаврилыч пытался утихомирить приятеля:

– Была тебе нужда за ветеринара сопли на кулак мотать? Конечно, говорят, что сейчас не ранешнее время, на Беломор-канал не пошлют. Да только уж чего в наши годы людей смешить?

– Вот он как, – Владимир Алексеевич замахивал полстакана и начинал собираться идти домой. – Приду и прямо спрошу.

Но что-то его останавливало. Диалог и процедура повторялись.

Вечером он вновь был пьян. Он кое-как сидел на табурете в центре комнаты и орал:

– А ты скажи! Любишь или нет? Нет! Тогда – всё! Тогда кранты!

– Спать уже иди. В доме работы невпроворот, а он опять как зюзя.

– А ты скажи! И почему это: «Вот только без этого»? Он что? Кого он? Меня? И это я тебе всю жизнь, а ты мне носатым? Да? Чего надо? Что он тут? Утро было мрачным. Чтобы избежать соблазна тащиться в магазин спозаранку, Владимир Алексеевич собрал удочки и на зорьке ушёл на реку, за бор – километров за пять от дома. Голова болела с похмелья. Душа ёрхалась в груди от смутного предчувствия своего одиночества. Рыбалка не шла на ум. Оттого и поплавки на гладкой заводи самого клёвого омута не шевелились, будто вымерла вся речная рыба. Владимир Алексеевич откинулся на спину, устремив взгляд в высокое голубое небо, наполненное прозрачным золотом солнечного света. Высоко, высоко, над головой, невидимые человеческому глазу, заливались жаворонки. В стороне, в сосновых кронах, огромных, упершихся на крутояре в небесный свод, перекликались птицы.

Владимир Алексеевич вспомнил, как по молодости, рассорившись с Зоей в пух и прах, отбыл в неизвестном направлении, завербовался на стройку народного хозяйства, и через пару недель уже копал колодцы под установку опор линий электропередач. Отработав неделю без единого изъяна и став передовиком производства в разношёрстной толпе вербованных, думал Владимир Алексеевич награбастать деньжат да гоголем воротиться в посёлок. С фортом подкатить к местным: вместо табаку папироски «Казбек», вместо мурцовки – «Московская» в сургучной пробочке, вместо кирзовых ботинок с онучами – хромовые сапоги с набойками. Пусть дорогая Зоя Петровна посмотрит, какое золото сама из рук выбросила.

Но день на седьмой перед обедом попала на глаза Владимиру Алексеевичу местная шалава. Вмиг она сговорилась с тщедушным мужичонкой, выскочившим из котлована, облапившим бабу за крепкий зад и толкнувшим её в сторону ближайшего леска. Бросил Владимир Алексеевич лопату в сторону, прибежал к прорабу и потребовал немедленный расчёт. Прораб посопротивлялся, сколько мог, но потом выдал получку и новые сапоги, положенные по спискам спецодежды.

С заработанными рублями Владимир Алексеевич рванул на железнодорожную станцию. Денег на билет до родных мест не хватило. Но крылатое и влюблённое сердце готово было преодолеть все преграды.

Ссадили его в Омске, за восемьсот вёрст от родного села! И тогда пошёл он на городской базар, запродал новенькие сапоги за тридцать рублей. Двадцать семь сторговала с него цыганка, угадавшая, что ищет он зазнобе подарок. Получил он в руки пуховую шаль для Зои Петровны, на три рубля взял хлеба, кильки в томате, портвейна семьдесят седьмого и зашагал босый домой. Только бы кралю свою ненаглядную увидеть, прижать к сердцу покрепче и быть с нею рядом столько, сколько веку отпущено. Где пешком, где на перекладных, а за неделю добрался. Когда уж до деревни добредал, пожалел о спущенных сапогах. Как бы он в них щёгольски вернулся, всем на завидки. Нынешним этого не понять, когда всё в доме есть, да в магазине того больше.

– Ах ты ити его мать, – спохватился Владимир Алексеевич, – этот сегодня, поди, опять припрётся? За ответом, как пить дать.

Он быстро собрал удочки. И бросился домой. Рубашка от пота к хребту прилипла, дышалось тяжело. Но голову слегка отпустило. Вчерашний хмель с потом вышел. К дому Владимир Алексеевич совсем оклемался. Зашёл с огорода. Партизаном пробрался между парниками, легко потянул на себя двери летней кухни. С неё было всё слышно, что в доме делалось.

Замер.

– Не скажу, Зоя Петровна, ничего не скажу, – неслось из-за перегородочки.

Вместе со словами до слуха Владимира Алексеевича доносились мерные шаги. Обычно так ходит человек, мучительно ищущий какого-то быстрого и правильного решения.

– Ну, уж вы хоть намекните, чего да сколько? – слышался упавший голос родной супруги.

– Что ж я вам сейчас скажу, когда у нас всё заново начинается. Неужели вам в жизни заново ничего начинать не приходилось? – пауза.

– Отчего же? – неуверенно отвечает Зоя Петровна.

– Вот и здесь точно так. Женщина вы видная, грамотная, – пауза.

А накал каков? Прям напирает, гад! Побыл-то в доме три раза, и уже прёт, как танк по лесопосадкам! Владимир Алексеевич обшлаг на рубахе закусил.

– Решиться нужно, сделать шаг.

Как на стол-то опёрся! Сущий маршал Жуков. Сейчас рубанёт по ниточке.

– В годах уж я, – сомневается Зоя Петрова.

Ой, в годах, она. Кляча слепая. Спина болит, ноги не задираются, а туда же. Джульетта ср… я.

А хлыщ этот наступал.

– И ничего. Это даже лучше. С возрастом и опыта жизненного больше, и рассудительности, и ответственности, если хотите… Вот, разве я безответственно вам всё это предлагаю. Вы ведь и сами видели… Коровка ваша поправилась. Другой бы ходил, по старинке деньги клянчил, да ещё неизвестно, получилось бы что или нет? А у меня всё получилось. Потому что новый век. Потому что новые технологии. Новое отношение ко всему происходящему. Вы, небось, с хозяином вашим по старинке…

Зоя хотела что-то сказать, а этот вертел носатый, грач ощипанный, поперёд лезет.

– Знаю, знаю… Наблюдал. Уж чего только не делаете, а не получается. Ингредиенты устарели, они уже неспособны влиять на организм. Но наука не стоит на месте… Соглашайтесь, Зоя Петровна! Давайте, я сейчас домой быстро схожу, сумки принесу. И тогда уж…

– Может, я с мужем-то посоветуюсь? – осторожно спрашивает она.

– Ну что он вам скажет? Ни-че-го! Ровным счётом, ни-че-го! Браниться ещё начнёт. Он у вас шибко горячий. А я мигом!

Ветеринар подхватывает свой саквояж и стремглав выходит в сени. Длинноногой цаплей шествует по двору. Да скоро так. Торопясь.

Руки у Владимира Алексеевича вздрагивают. Внутри комок какой-то застрял. Что-то делать нужно. А что? Ума не приложит. Нет, не то чтобы не знает. Ухаря этого бить надо. По полной программе. Правой в дых, с левой в глаз, правой в скулу. И ещё по одному месту, чтобы все технологии на хрен из портков выскочили. Но и Зойка хороша… Ой, хороша! Владимир Алексеевич видит на столе самовар, в котором почему-то не работает нагревательный элемент. Руки сами находят очки, водружают на нос, потом отыскивают отвертку. Болты прикипели и сейчас отворачиваются с легким скрипом. Руки делают одно, а мозг выдумывает кары, одна страшнее другой.

Когда вернулся ветеринар с баулом, Владимир Алексеевич не видел. Да и ветеринар не предполагал, что хозяин может быть дома.

Разложив астральную карту, ветеринар усадил Зою Петровну за стол, сам подвинул табурет, устроился удобнее, протянул руки над картой. Зоя Петровна оглянувшись по сторонам, протянула свои.

– Теперь мы закрываем глаза, погружаем своё астральное тело в нирвану, нас ожидает космос… – ветеринар подался немного вперёд, перегнулся через стол.

Владимиру Алексеевичу через щёлочку показалось, что вороний нос ткнулся в пухлую розовую щёку Зои.

– Ать, твою мать, – прошептал Владимир Алексеевич, накинул шнур с электронагревательным элементом на шею и пошёл в сени, чтобы застать изменников за совершаемым таинством.

Владимир Алексеевич осторожно тронул ветеринара за плечо. Но тот от неожиданности вздрогнул, дёрнулся и вырвал свои руки из Зоиных. В двух шагах от ветеринара стоял хозяин дома и смотрел немигающим взглядом на коровьего доктора. Пальцы на руках у Владимира Алексеевича шевелились, постоянно складываясь в кулаки. Но более всего пугал кипятильник, перекинутый через шею.

– Не скажите, о чём воркуете? – прошипел муж.

– Так вот, новые препараты. Фито пакеты, ректальные свечи, – указал ветеринар на коробочки.

– И куды ж их?

– В жо…, – не договорил, вспомнив о высшем образовании, – Безболезненно. В задний проход.

Владимир Алексеевич недвусмысленно сжал кронштейн самоварного кипятильника в кулаке.

– Вот я сейчас тебе, коровий врач, таку свечу в ж у суну, ты у меня сам фито пакетом станешь. А как закипишь, ещё и свистеть начнёшь! – гаркнул хозяин и двинулся на ветеринара.

Ветеринар кинулся в угол. Из-за стола вскочила Зоя Петровна. Раскинула руки в стороны, загораживая от разъяренного мужа делового гостя.

Носач, улучив момент, юркнул к дверям в сени, приложился лбом о верхний косяк, выругался, захлопнул дверь и рысцой пронёсся по двору. Верный Трезор заливистым лаем провожал поверженного врага.

Зоя Петровна сначала опешила и испугалась, но поняв в чем дело, прыснула в ладошки, а потом легла на астрологическую карту и похлопывая ладошкой по столу, залилась весёлым молодым смехом.

Владимир Алексеевич стоял среди комнаты, сунув руки в карманы пузырящихся на коленях шаровар, слегка пунцовый и всклокоченный. Кипятильник валялся на полу, одна спираль его рассыпалась и было понятно, что вещь совершенно не годная.

– Ничего смешного я тут не вижу, – выговорил он, подумал и добавил, – С этим я тоже завязываю. Водки больше в рот не возьму.

– С чего такие жертвы?

– А с того! Я и без технологий ваших. Это… Светрит сивуха, кровь очистится, я вам, Зоя Петровна, ещё покажу… А то, смотрите вы, ингредиенты у него в организме… Оторвать ингредиент этот. И вся наука порушится. И Пеструху твою на мясо сдам. Лекарей к ней тут водить.

– Отец! – Зоя Петровна посмотрела на своего деда внимательно, глаза блеснули озорным огоньком, губы расплылись в улыбке. – Да уж не в ревности ли ты пустился? Отец?

– Ещё чего! – парировал Владимир Алексеевич. – Была нужда! – Он оторвал кипятильник одним рывком и смотал провод бухточкой. – А Пеструху пусть Верка поглядит. Она тоже всё в коровах больше этого понимает, – он махнул рукой, выбросил кипятильник в мусорное ведро, пошёл в сени, удивленно вскрикнув напоследок. – Удумают чего. Ревности! Больше мне делать нечего.

Обернулся, замерев на пороге, так что взгляды их встретились:

– Гляди у меня, Зоя Петровна! Ежели он ещё раз на порог сунется, я его в закуток к Борьке суну. Вот тогда и поглядим, какой с него ветеринар станется. А что он баул-то приволок?

– Да это он так, – отозвалась супруга, – про вторую молодость рассказывал.

Владимир Алексеевич вернулся, взял баул и унёс на помойку.

В ту осень петух в хлеву орал с полуночи, а куры несли особо крупные яйца и через две или три недели усаживались на гнёзда парить. На трех улицах массово котились кошки. А в огороде у Владимира Алексеевича до январских морозов весело чирикали воробьи, и на месте россыпи таинственного продукта долго, до снегов, стояла высоченная сочная крапива.