Текст книги "Щит земли русской"

Битва над Росью

 
Они съехались с раздольица чиста поля…
Приударили во палицы булатные.
Они друг друга-то били не жалухою.
 

Былина «Королевичи из Кракова»

Всю ночь над Заросьем бушевала теплая летняя гроза, пугая пернатых жителей леса нежданным блеском молнии и оглушительными раскатами грома. Растрепанные ветром водяные шквалы выхлестали непролазные дебри и широкую пойму реки Рось, а здесь, у брода, рухнула с кручи вершиной в воду прожившая свой век одинокая осина: некому было прикрыть ее старое тело от губительного и безжалостного ветра.

В лесу, пока не поднялся от земли туман, – береглись от зоркого глаза печенежских лазутчиков – русские дружинники сушили одежду у жарких, но бездымных костров и беззлобно поругивали убежавшую на север, насухо выжатую ветром тучу.

Больше полумесяца минуло с того дня, как Славич проводил византийского василика за кон земли Русской. Уходили за это время из Киева и другие купеческие караваны, и Славич провожал их в степи или до города Родни, где они садились в лодьи и плыли вниз по Днепру. И все эти дни тревога не покидала сотенного. Вот и теперь стоял он на коне у брода вместе с сотенным Туром и десятником Ярым – верными товарищами былых походов. Ждали вестей от дозорных: близко, совсем близко к краю русских владений подошли печенеги. Потому и отправил Славич в ночь Микулу с пятью дружинниками за Рось, навстречу степнякам. Микула обещал вернуться с первыми лучами солнца.

Всадники молчали, чутко слушали тишину раннего утра. Вот уже сквозь густую пелену тумана показался над правым берегом Роси сонный, будто бы невыспавшийся, диск солнца. Но при первом же дуновении ветра со степи солнце как-то сразу вырвалось из объятий тумана и всплыло над зыбким горизонтом, а потом, лаская землю, протянуло к ней еще не согретые с ночи длинные и невесомые руки. Лениво начал просыпаться над рекой тяжелый и сырой туман, нехотя ворочаясь с боку на бок в розовом зареве рассвета, а рядом весело просыпался лес, оглашая воздух разноголосым пением. Вставал над Русью день.

– Слышу – едут. – Славич повернулся лицом к реке, приложил к уху широкую ладонь. – Близко уже, скоро появятся.

Русские конники выплыли из тумана следом за отдаленными и глухими ударами копыт о влажную землю. Они выросли на степном берегу словно из воздуха и осторожно начали спускаться по крутому уклону к воде. Плеснулась сонная река, потом приняла в себя конские тела и покрыла их до седел теплой, неостывающей и ночью водой.

Микула подъехал, смахнул капли росы и водяных брызг с длинных – едва не по грудь – усов и остановил темного от воды карего коня против Славича. Тихо сказал:

– Беда, Славич: степь идет на Русь. Идет всей силой, с кибитками и табунами. Это не прошлогодний набег под Василев.

– Так, – отозвался Славич. Русая, с сединой, борода легла на мокрую от тумана кольчугу, прилипла волнистыми прядями к черным кольцам железной рубахи. Славич думал. А думать было о чем: за спиной – Русь. И не могучая, какой привыкли видеть ее враги, а не готовая к войне. Нет в Киеве князя Владимира – ушел в Новгород.

– Видели вас печенеги? – спросил Славич, желая знать, много ли времени у него приготовиться к встрече.

– Не должно бы. Мы шли от них в трех-четырех перелетах стрелы, за туманом, их же ловили на конский топ. Печенегов было гораздо в передовом полку, они заглушали наш бег. Теперь они, поди, верстах в пяти от Роси, – пояснил Микула.

Славич спешно распорядился:

– Ярый, возьми воев, проверь засеки вдоль междулесья, сигнальные костры зажги. Засеки будем валить на печенегов, когда пойдут всей силой. А ты, Микула, со своими воями забей корягами брод. Да погуще валите, чтоб и коню не вдруг ступить – не то что кибитке проехать. Пусть степняки поплещутся в реке, охолонут маленько. Ты, Тур, встань со своей сотней справа от брода, вон в том орешнике. Ударишь по находникам, как только выйдут на берег. А повернутся к лесу спиной – тут и я в сечу пойду. Коли осилим передовой полк – будем уходить на Белгород. Без нас воевода Радко крепости не удержит, сил у него и вовсе мало.

Чуть погодя над туманным Заросьем высоко в небо поднялись столбы темного и густого дыма, клонясь верхами к северу. Далеко от края земли Русской до Белгорода, верст восемьдесят. Но долго ли степным коням покрыть это расстояние? Только сила задержит стремительный скок коня, вырвавшегося на простор проторенной дороги. А где ее взять – эту силу?

Славич укрыл вторую часть заставы в густых зарослях бузины и ракитника и сам встал здесь. От леса под уклон шло займище – сотни четыре шагов, не боле. Слева – непролазные и крутобокие овраги. А справа густой орешник укрыл дружинников Тура. Между Славичем и Туром узкое междулесье вело от брода в поле – прямая дорога на Киев. По ней-то и ринутся находники, если перейдут Рось.

– Идут! Идут! – донеслись до Славича возбужденные молодые голоса. Он посмотрел мимо зарослей на пойму, потом за реку, скользнул взглядом по крутому берегу вверх от воды и увидел, как сквозь поредевший и подернутый синевой туман на правом берегу реки возникли расплывчатые и оттого казавшиеся огромными фигуры всадников.

– Микула, – тихо, не оборачиваясь, обронил Славич, – скажи старым воям, пусть в сече берегут небывальцев.

Много их, небывальцев, у Славича в заставе, почти каждый пятый дружинник. А первый бой хмельным медом кружит голову. Не заметит юный русич, как печенег либо копьем собьет, либо сбоку мечом подсечет!

– Бродом уже идут, – услышал Славич приглушенный волнением голос Ярого: от реки неслись резкие гортанные крики, ржание коней и плеск воды. – Пожаловали! Не много у князя меду осталось, да настоян он крепко. Попотчуем досыта незваных гостей!

Славич слушал Ярого и считал выбиравшихся из реки печенегов. Две сотни насчитал, но много еще осталось в реке, прикрытой растрепанным туманом.

– Печенегов больше нас числом, но за нами сила первого удара! – Славич сказал это громко. Знал, что ближние услышат и передадут дальним. Потом Славич вынул из ножен меч, к Ярому повернулся: у старого дружинника, спутника князя Святослава еще по византийским походам, четко обозначились на лице неровные шрамы – под левым глазом, на скуле.

– Побьют меня – доведешь заставу под руку воеводы Радка, – сказал Славич. – Только зря воев по дороге не теряй.

– Так и сделаю, Славич. – Ярый знал, что в заставе он второй по ратному опыту после сотенного, потому и добавил просто, не рисуясь: – Береги себя, Славич, ты нужнее.

Но Славич больше не успел сказать ни слова: справа от реки раздался короткий, как выдох умирающего, стон. Это разом выпустили стрелы дружинники сотенного Тура.

Печенежский каган Тимарь послал передовой полк разведать брод через Рось. И полк прошел брод. Тимарь повелел узнать – далеко ли застава русичей? Полк встретил ее, приняв ранним утром в свои тела сотни белохвостых стрел. Упали на мокрую траву первые печенеги, предсмертные крики огласили займище.

Степные всадники увидели русичей у брода. Под тусклыми из-за тумана лучами солнца сверкнули обнаженные кривые мечи, склонились для удара длинные копья. Передовой полк печенегов стал разворачиваться на Тура.

Славич привстал в седле, вскинул вверх правую руку. Сверкнуло над шеломом широкое лезвие меча, а потом плавно склонилось в сторону врага. Повинуясь знаку сотенного, большая половина заставы двинулась из леса. Над головами дрогнули влажные ветки деревьев, на прохладное железо шеломов, на темные кольчуги посыпались тяжелые капли росы. Еще взмах меча – и метнулись стрелы в гущу печенежских тел.

Займище захлестнули многоголосые крики испуга, отчаяния и боли. С людскими криками смешалось ржание подбитых коней, и вот уже робкие пятятся к броду, помышляя о своем лишь спасении. А Славич обернулся к заставе и, не таясь, зычно позвал за собой на сечу:

– Ну, русичи! – кинул меч в ножны и ринулся по склону берега к реке, нацелив заставу в неприкрытую спину печенежского полка. Тяжелое копье слегка раскачивалось в полусогнутой руке, расписанный красными узорами щит прикрывал лицо от случайной стрелы. Встречный ветер трепал русые, с сединой, волосы и рассекал бороду надвое – к плечам. Черноусый молодой печенег не смог закрыться щитом, легко пропустил сквозь тело копье, повис над седлом. Его конь присел на задние ноги и, захрипев, попятился.

Дружинники заставы Славича бились зло, крепко бились; знали: числом не возьмут, надобно умением и отвагой. Велика цена этой сече!

Поглощенный схваткой, Славич нет-нет да и поглядывал по сторонам. Коли на тебе застава, умей не только сам колоть да рубить – дружинников своих не упускай из виду. Горько ведь потом казниться, когда того да другого недосчитаешься.

Вот справа и уже не так далеко качается над людскими головами высокий Тур – ни дать ни взять Перун-громовержец!

Славич невольно усмехнулся. Сколько тому, поди… Да, девять зим минуло, как крестил князь Владимир дружину и народ русский. Приняли русичи новую веру и Бога нового, карающего и всепрощающего, а вот поди ты – старое отзывается. Да ведь и то: как ни чиста, по словам людей книжных, новая вера, а старая – своя. Привычная. Спокон веков от отца к сыну передавалась…

Рядом со Славичем со стоном повалился из седла дружинник – печенежская стрела прошла шею навылет, змеиным жалом высунулась с правой стороны.

– О боги! – выкрикнул Славич, вскинул щит, отбил темное хвостатое копье и сам ударил, вложив в этот удар всю силу плеча. Привстал в стременах осмотреться.

– Зарвался, небывалец! – словно очнувшись, не удержался от упрека Славич, когда увидел, как далеко вперед вырвался Янко, сын кузнеца Михайлы из Белгорода. Он уже едва успевал отражать удары, сыпавшиеся с двух сторон: степняки обходили его, отрезая от своих. Товарищ Янка Згар схватился с дюжим всадником, и ему нелегко приходится, больше на щит надеется, закрываясь от опытного мечника. Отстал, увязнув в сече, и Микула – его теснили сразу трое.

Славич поспешил на выручку к Янку, которому хуже других.

«Один. Еще один», – непроизвольно считал он степняков, которых доставало его страшное копье, и досадливо крякал, ощущая сквозь кольчугу хлесткие удары кривых мечей. Кольчуга хрустела, но пока держала. У виска что-то взвизгнуло. Понял – стрела рядом просвистела. Ага, вот это кто! Впереди спешившийся печенег – коня, что ль, свалили у него? – дергаясь, накладывал новую стрелу на лук. Но не успел натянуть тетиву – копье Славича вошло в смуглую короткую шею. Скорей, скорей! – Славич рвался к Янку. Прикрыть небывальца, собой заслонить. Не дай, Перун, Михайло лишиться сына – надежды своей и опоры в старости!..

– Слушай меня, Янко! – срывая голос, стараясь быть услышанным, кричал Славич. – Назад! Отходи назад. Янко-о!

Он чувствовал, что не успевает. Рядом падали с коней свои и печенежские всадники, падали часто, и казалось, не будет конца этому ненасытному разгулу смерти.

И тут Славич увидел, как впереди Янка, над печенегами, взлетела тяжелая, в острых шипах, кованная из железа палица Тура. Хрустнула под ней, как большой орех, голова самого настырного из нападавших. Другой, оставив Янка, повернул коня встречь Туру, прикрылся щитом – щит под могучим ударом разлетелся в куски. Печенег успел откинуться назад – и третий удар палицы пришелся по шее коня. Он дико заржал от боли, взметнулся на дыбы и опрокинулся, подминая всадника.

Янко опустил ставший непомерно тяжелым меч. Безвольно расслабив плечи, он неподвижно застыл в седле, только грудь часто-часто поднималась под кольчугой. Славич прикрыл Янка собой и вновь кинулся на печенегов.

Сеча кончилась так же внезапно, как и началась. Копыта русских коней коснулись реки.

– Слава вам, русичи! – прокричал неподалеку Ярый. – Слава вам, храбрые! Побит враг и кинут в реку!

Остатки печенежского полка, спасаясь, метнулись к броду. Но по дну реки густо набросаны коряги. Когда шли на русский берег – не торопились, выбирая, куда ступить, теперь же всякий норовил уйти первым. Началась свалка под русскими стрелами. Лишь немногие сумели выбраться на свой берег и ускакать.

Еще не остыв от сечи, победители торопливо шарили в прибитой траве, собирали бесценные стрелы. Мечи и копья, не растоптанные конями, щиты побитых врагов Славич тоже велел собрать – сгодятся в Белгороде. Молодые дружинники ловили по займищу перепуганных степных скакунов.

У самого леса, куда не достает весенняя вода, в скорбном молчании старые дружинники мечами рыли могилу для павших. Здесь же и раненые, присев на траву, поспешно прикладывали к побитым местам толченые листья кровавника, чтобы остановить кровь. Славич поторапливал их:

– Езжайте без остановки. За первыми печенегами идут остальные, их нам не сдержать. – Он поискал глазами Янка, кликнул к себе.

Янко подъехал – молодой, синеглазый, с широкими, вразлет, как и у Михайлы, русыми бровями. Несколько глубоких зарубок на щите и шеломе остались ему на память о первой в жизни сече да еще какая-то неюношеская усталость в глазах. А может, это отпечаток недавно пережитого дыхания смерти?

– Скачи в Белгород, сынок. Передай воеводе, что видел. И скажи: печенег идет великой силой, пусть готовится, а от себя пусть гонца в Киев непременно снарядит с вестью, что нелегкий набег будет со степи. Я же остаюсь сдерживать находников, сколько смогу, – не силой, так хитростью. Ступай! – и широкой ладонью стер со лба горячий пот.

На берегу Ирпень-реки

 
В год 991 Владимир заложил город Белгород,
и набрал для него людей из иных городов,
и свел в него много людей, ибо любил город тот.
 

Повесть временных лет

Тринадцатилетний Вольга, брат Янка и сын белгородского кузнеца Михайлы, высокий и нескладный, разбежался и с крутого обрыва ринулся вниз головой.

– Догоня-яа-ай! – едва успел прокричать он, как теплая и спокойная вода Ирпень-реки с шумом сомкнулась над его ногами, вздыбилась, потом снова упала и широкими кругами пошла по речной глади. Вольга вынырнул и тут же зажмурил глаза от бледно-розового луча солнца, который мелькнул над кручей. Отфыркнулся и торопливо убрал с высокого лба выгоревшие волосы, а заодно смахнул ладонью с рыжих бровей и ресниц речную воду. Золотистая россыпь веснушек щедро украшала широкое переносье и щеки Вольги.

Бесконечная синь послегрозового неба и чистый, с запахами мокрой травы и цветов утренний воздух кружил голову. Вольга вспенил возле себя воду руками, а потом хлопнул ладонями по светло-зеленому пузырчатому гребню.

– Эге-ге-ей! – закричал он что было силы и вскинул вверх загорелые длинные руки, приветствуя младших товарищей, Бояна и Бразда. Они все еще раздевались под понурой узколистой ивой, которая в задумчивости стояла над обрывом. Тонкий Боян в ответ помахал рукой, а толстый и неповоротливый Бразд запутался в широких ноговицах[14]14
  Ноговицы – штаны.


[Закрыть] и прыгал вокруг ивы на одной ноге, рукой придерживаясь за шершавый ствол дерева.

На высоченной круче правого берега Ирпень-реки красовался новыми, рубленными из толстых бревен стенами их родной город – крепость Белгород. Почти у самого обрыва, а высотой обрыв шагов в сто, хорошо видна башня над Ирпеньскими воротами. От этой башни с узкими бойницами для лучников под прямым углом поверх крутобокого вала в разные стороны уходили две высокие стены с остро затесанными верхами бревен. Одна стена шла вдоль речной кручи, вторая на юг. Других углов крепости не было видно из-за крутого берега, нависшего над рекой. За Ирпень-рекой ровным зеленым рядном раскинулся заливной луг, на две-три версты, не менее. За лугом, в сторону севера и северо-запада, земля поднималась лесистым увалом и, холмясь, уходила далеко за горизонт. И только на юг от крепости стелились ухоженные земли с хлебными нивами, с чернопашьем да выпасами, поросшими пахучим многотравьем.

Вольга сморщил широкий нос и рассмеялся, увидев, как толстый и большеголовый Бразд, боязливо спустившись к воде, осторожно коснулся ее пяткой.

– Ох, страх какой! – Бразд съежился, начал торопливо растирать гусиные пупырышки, покрывшие руки и ноги, приговаривая при этом, смешно выпятив губы: – Ох-ох! Хлад какой несусветный.

Над головой у Бразда острокрылым стрижом – только руки вперед, а не в стороны – скользнул по воздуху с обрыва ловкий Боян. Прохладные брызги густо окатили съежившегося Бразда.

– Ух ты, леший! – Бразд взвизгнул, захохотал и присел в воду по плечи, оттолкнулся от берега и быстро поплыл на середину реки, к Вольге. Словно селезень неповоротливый на суше, Бразд был ловок и увертлив в воде.

Купались недолго. Утро было свежим, а солнце еще не согрело воздух и не высушило росу на траве. Вылезли на берег и присели на мягкий душистый клевер. Боян тут же взял в губы свирель из тонкого камыша, долго прислушивался к птичьему переклику в густых зарослях ивняка над рекой, а потом повторил как мог.

– Отец мой Сайга по осени обещал из нового камыша другую свирель сделать, большую. А как вырасту, то уйду в Киев, буду при князе Владимире гудошником. На богатырских пирах песни о старине играть стану. – Боян заботливо осмотрел свирель и снова поднес ее к губам, но заиграть не успел. Послышались тяжелые шаркающие шаги. Кусты зеленой бузины раздвинулись, и ребята увидели седовласого, сгорбленного старика с длинной бородой и с посохом в руке.

– Дедко Воик! – Вольга мигом вскочил и помог деду перешагнуть через давно упавшее и уже трухлявое дерево. Вместе прошли на полянку к серебристой иве.

Дед Воик устало прислонился к шершавому, в глубоких трещинах стволу. Справа от себя он поставил плетенную из гибких прутьев корзину, полную серо-белых пучков кровавника, пахучего твердолистого чебреца, нежно-зеленой мяты. Подолом длинной белой рубахи вытер сначала продолговатое лицо, прямой нос, морщинистую загорелую шею.

– Устал я, пока бродил окрестными местами. А в лес далеко идти и вовсе боюсь. Не упасть бы где ненароком. Как гнилая колода лежать буду, пока лесные твари не съедят.

Вольга улыбнулся. Знал он, что дед Воик неспешным шагом за день может обойти вокруг крепости не один раз, выискивая нужную лечебную траву. Просто решил посидеть с ними возле прохладной реки, вот и делает вид, что силы оставили старое тело совсем.

– Что притих, птицеголосый? – спросил дед у Бояна. – Или старого лешака испугался?

Боян смутился и, кашлянув в кулак, посмотрел на Вольгу. Тот понял друга, сказал деду Воику:

– Ты обещал нам, старейшина, рассказать о городе нашем. И о далеких предках. Расскажи теперь.

– О предках? И о городе? Рассказать об этом надо, потому как жизнь моя идет к вечернему закату – Дед Воик неспешно погладил правой рукой жиденькую бороду, задумался на время, а потом, глядя в тихую глубину спокойной реки, повел речь о своей далекой молодости и о том, чего он сам не видел, но знал по рассказам предков. Замерли листья старой ивы, тихо катилась под невысоким здесь обрывом Ирпень, будто и ветер и река слушали повесть деда Воика о старине да о славных делах предков.

– Давно то было. Так давно, что и дед мой Вукол не помнил, когда оно случилось. Род наш, уходя от жестоких чужеземцев, оставил свою землю. Много дней шли родичи по горам, шли лесами, через поля и вдоль рек на восход солнца, каждое утро принося требу[15]15
  Треба – жертва.


[Закрыть] огненноликому Сварогу, упрашивая Бога дать им спасение и новую обильную землю. Пробовали жить в горах и охотились на вепря[16]16
  Вепрь – дикий кабан.


[Закрыть], жили в предгории – охотились на могучих туров[17]17
  Тур – дикий бык.


[Закрыть]. Лето жаркое сменялось голодной зимой, а люди нашего рода все шли и шли. Оставляли старейшин позади себя в могильных курганах, а новорожденных младенцев омывали водами чужих рек.

Вукол уже сидел на коне вместе со старшими братьями, когда род наш вышел на берега Днепра, к горам. Места пустынные здесь были, обильные, рыбные, а в лесу зверя всякого – не счесть! Расселились просторно, с соседними народами породнились. И понимали друг друга хорошо. Долго жили так в мире и безбоязненно, растили детей и взращивали нивы, меняли зерно на железо у торговых мужей, которые приходили по Днепру. Да нахлынули со степи нежданно жестокие хазары. Пришли не торг вести с нами, а дань брать!

Началась война, в долгих сечах сгибли многие наши предки, но живые отбились от находников и ушли в дремучие леса Приирпенья. Дед мой Вукол собрал их воедино, привел на эту кручу, устроил небольшой город. Не здесь, где теперь Белгород, а по ту сторону Перунова оврага. Прикрылись рвом глубоким да кручами реки и оврага. Там и просили Перуна и Сварога, Даждьбога и Велеса о помощи супротив ворога…

Дед Воик замолчал, должно, еще что-то вспомнил, да раздумывал, говорить ли о том детям. Плеснулась голодная щука в камышах у противоположного низкого берега, ветер снова зашевелил ветви ивняка и понес собранные запахи степной полыни дальше на север.

– С той поры, – вновь заговорил старейшина Воик, – много времени минуло. Состарился и не ходил я более ратником в походы на византийцев и в степи вместе с княжескими дружинами, старейшиной рода стал. Да род наш совсем распался, разошлись люди по земле, теперь семьями живут, без старейшин. А князь Владимир отстроил новый город, крепкими стенами обставил, а более того укрепил. И воеводу дал славного – Радка. Его заставы вот уже седьмое лето берегут нас, как мы в свое время берегли Русь. То и вам предстоит, как пробьются у вас усы и закурчавятся бороды. Много ворогов у нас, жадных к добыче, кружат они над Русью да часа удобного ждут.

– Отец мой Славич ныне в дозоре, – надулся от важности Бразд.

– Верно. Славич в дозоре, и мы спим спокойно, – согласился дед Воик. – Добрый муж, таких мало теперь на Руси, бескорыстных.

Дед тяжело вздохнул, прикрыл глаза веками, солнце верхним краем поднялось над крепостными стенами, и лучи его пробивались на поляну сквозь верхушки ближних деревьев. Старейшина с трудом поднялся. Вольга помог ему, подал посох.

– Сварог уже росу полизал, парко скоро будет, – вспомнил дед Воик старого бога – Пойду-ка я ко двору, – опираясь на звонкий, руками отполированный посох, он побрел вдоль берега реки: высокий, сухонький, весь белый.

– Дедко Воик! – прокричал вдогонку Вольга. – Мы в лес пойдем, за излучину. Ягоды-земляники наберу тебе к ужину.

– Добро, Вольга, иди, я ждать буду, – откликнулся дед Воик и пропал за густыми кустами.

Боян опрокинулся на яркую зелень клевера, закинул руки под голову. Глаза его мечтательно следили за плавными движениями курганника над разбуженной солнцем степью. Курганник кружил между тремя белыми, почти круглыми облаками, то приближаясь к городу, то удаляясь на юг, к тревожащей русичей Дикой Степи.

– Были бы у меня крылья, – мечтал Боян, – поднялся бы я высоко-высоко в небо, как тот курганник! И Киев бы увидел. Там, сказывал мне отец Сайга, много красивых теремов и церквей новых с золотыми крестами. А в золотой палате сидит князь Владимир, и корзно[18]18
  Корзно – накидка, плащ.


[Закрыть] на нем голубого бархата…

– Ест пряники медовые да ждет, чтобы ты сыграл ему жалобную песню отлетающего журавля, – договорил Вольга и дернул Бояна за русые кудри. Боян ткнул Вольгу кулаком в спину, оскалился и на четвереньках полез на друга. Ему стал помогать толстяк Бразд. Вдвоем навалились на старшего товарища и с визгом покатились по клеверу.

– Пощадите, изверги! – прокричал Вольга сквозь смех и оханье. Он не выдерживал тяжести Бразда, который уселся на поверженного верхом и стал изображать из себя лихого всадника. – Ох, слезь, кадь с тестом! Все кишки мне перемял!

Вольга вырвался из цепких рук друзей и, высоко вскидывая длинные ноги, дурашливым жеребенком помчался через поляну, вдоль берега, но не в сторону города, а от него, к излучине реки. Боян и Бразд, хохоча, погнались за ним. Плотное зеленое одеяние леса закрыло от ребячьих глаз небо и солнце. И далекий, у горизонта, дым сигнального костра.