Текст книги "Живые и мертвые классики"

Так вот, что должен чувствовать уважающий себя писатель, слыша похвалы своему языку от автора, который сам к языку глух, и, читая его собственную статью, словно продираешься сквозь дебри.

Это одно дело. А второе, Юра, еще печальней: ты своеобразный мыслитель, тонкий психолог, но язык, увы, это у тебя слабое место. Один мудрец сказал: «Писать просто так же трудно, как писать правду». У тебя нет простоты. Твой язык полон ухищрений, утомительного избытка изобразительности, дотошного внимания к частностям, скрупулезного выписывания подробностей, натужного кручения фразы. В свое время покойный Анатолий Елкин был прав, расценив твою манеру как «реализм, убивающий правду». Особенно удручают твои публицистические статьи в газетах, где ты тщишься предстать философом, – там многое просто невразумительно. Ты на всю жизнь ушиблен Буниным. Но тот был великий мастер, он знал во всем меру, – этому, увы, ты у него не научился. Да ведь есть вещи, которым едва ли и можно научиться: пушкинское «чувство соразмерности и сообразности» дается от Бога.

Обо всем этом по твоей же просьбе я писал тебе лет 25 тому назад. В частности, о том, как твои персонажи отвратительно-изощренно ругаются, – ведь и в этом надо знать меру. Но ты никак не отозвался. Видимо, для твоего авторского самолюбия это было непереносимо. Да, трудно согласиться, что вот это, например, сказано на уровне Толстого или Бунина: «разъедающий толчок смещенного воображения»… «лестничные площадки, отзвучивающие гул дальних шагов»… «В его взгляде не вытаивало окостенение ужаса»… Васильев устал «возражать гостям, не чуждым самонадеянно утвердить и особые критерии в искусстве и твердо переходящим (ради спокойствия) в суждениях своих премудрые житейские перекрестки»… «Совпадения случайностей в доказательствах обманчивой известности не льстили и не утешали его, утомляя фальшью вынужденного внимания»… «от полыхнувшей огнем мысли, выжигающей в сознании возможность примирения, от уже не подчиненного рассудочности решения его вдруг окатило морозящим сквозняком и знобко затрясло внутренней дрожью»… «Его печальная усмешка, его слова, сказанные покойно, источали болезненную покорность судьбе, намекам чужого недоверия и вместе некую оцепеняющую силу грустного внушения»… И ведь это с внутренней дрожью можно продолжать и продолжать…

Я писал тебе когда-то и о языке и о многом другом: то по поводу нового романа, статьи или речи, то просил посодействовать насчет Государственной премии знаменитому пушкинисту С.М. Бонди, нашему преподавателю в Литинституте (он вскоре умер), то (дважды) о Шолоховской премии уже С.Г.Кара-Мурзе, П.В. Палиевскому… А сколько выступал в твою защиту в печати!..

В чем же дело? Да просто в том, что власть перекормила тебя сладостями: изданиями-переизданиями, должностями-званиями, премиями-орденами… Шутка ли, 2-4-6-8-томные собрания сочинений, Ленинский лауреат, Герой Труда, заместитель председателя Верховного Совета СССР, член ЦК, первый секретарь Союза писателей России!.. Что тебе на твоем Олимпе какие-то Бонди, Бушин, Кара-Мурза… И они, конечно, не были исключением. Вот так же еще в 81-м году ты не отвечал на дельные письма Станиславу Куняеву. И он написал по этому поводу печальное стихотворение:

 
– Олимпиец, воспрянь ото сна!
Неужели не слышишь – война!
Неужели не видишь – враги!..
Олимпиец вздохнул: – Дураки!
Враждовать у подножья Олимпа?!
До меня не достанут враги,
Моего не дотянутся нимба!
Всем известно, что я – олимпиец,
Всех времен и народов любимец!
Здесь цветет сладкодышащий лавр…
Чистый воздух… Отменная пища…
Ну а кто из вас прав, кто не прав,
Не хочу разбирать – скукотища!
…Он заснул и дышал до утра
Сверхъестественной горней прохладой.
Разбудил его стук топора.
Глядь, Олимп – за колючей оградой.
Резервация…
Впрочем, его
Так же сладко до смерти кормили,
Ну а если когда торжество,
То экскурсию к клетке водили,
Где написано было, что здесь
Доживает свой век олимпиец,
Всех времен и народов любимец,
Тот, которому слава и честь.
 

Тебя кормили сладостями так долго, что ты уже не можешь без них. Но вот – многие должности исчезли, новых орденов не дают, премии – символические… Осталась одна горькая услада – псалмы Сорокина и Ларионова, Шестинского и Савельева…

И последнее, Юра. Вот вы опубликовали решение комиссии о премиях за этот год. В преамбуле перечислены более пятидесяти лауреатов. Назван даже «выдающийся писатель» Юрий Круглов. А Сергея Владимировича Михалкова и Владимира Сергеевича Бушина нет. Вычеркнуты! Изъяты! Выброшены!.. Вот так же, Юра, в 20—30-е годы энтузиасты чистоты с партийными билетами вычеркивали из справочников и энциклопедий врагов партии. В результате можно было, например, прочитать статью о троцкизме, но кто такой Троцкий – узнать невозможно.

Так вот, однокашничек, во избежание двусмысленности твоего и моего положения можешь прислать ко мне Иванушку Савельева, я верну тебе Шолоховский диплом, полученный из твоих рук.

«Дуэль», № 35, 29 августа 2006

Виноват, ваше превосходительство…

Писателю Ю.В.Бондареву,

действительному члену

Академии российской словесности,

орденоносцу и лауреату

многих высоких премий

Юрий Васильевич,

твою статью «Что же такое критика?», напечатанную в еженедельнике «Патриот» № 31 от 2 августа как ответ на мое письмо к тебе «Что сказал бы Шолохов?» в газете «Дуэль» № 29 от 18 июля, я прочитал, извини, с большим опозданием. Разве в нашем возрасте за всем уследишь.

Но вот развернул было твое письмо вдруг телефон. Иван Михайлович Шевцов: ты дрыхнешь, говорит, а до меня дошел слух, что «Патриот» собирается подать на тебя в суд? Мамочка родная! Да за что же? Я года три у них с полосы не слезал, сколько мы с ними антисоветских супостатов заклеймили, они печатали все, что я предлагал и даже – что и не предлагал, о чем не просил, например, дали в трех номерах пять полос с фотографиями о моем вечере в ЦДЛ. Да еще не о двух ли вечерах-то? Больше того, я даже просил не давать мои фотографии к каждой статье, а уж если вообще нельзя без этого, то хотя бы только к наиболее существенным, – так нет, лепили ко всем подряд! И особенно им, эстетам, нравилась та, где я во фраке с бабочкой. (О бабочке я тоже скажу). А какие душевные отношения были со всеми сотрудниками редакции вплоть до бухгалтера Тани. Я им дарил свои новые книги с дружескими надписями, они мне – тоже, вышедшие в издательстве «Патриот». Однажды на день рождения, кажется, самовар подарили, в другой раз – часы, которые до сих пор тикают. А уж главный-то редактор вроде бы души во мне не чаял, нередко говаривал, в частности, и на вечере в ЦДЛ: «Как нам повезло, что в газету пришел Бушин!». Настойчиво приглашал войти в состав редколлегии Я отнекивался: «Зачем? Мне это не нужно». А он настаивал: «Это мне нужно!» Ну, я млел, конечно, но остерег меня Господь…

Однако даже после того, Юра, как по твоему требованию доступ в газету мне вдруг закрыли, я счел нужным в «Московском литераторе» заявить: «В целом мое отношение к «Патриоту» одобрительное, газета делает важное патриотическое дело. Иначе я не пришел бы сюда». Ну, а критические соображения у меня были, есть, и я открыто высказывал их и «Советской России», и «Правде», и «Завтра», и «Дуэли», и «Нашему современнику»…

И вот все забыто, перечеркнуто, брошено коту под хвост. «Встать! Суд идет!.. Ваша фамилия, имя, год рождения, род занятий, национальность?.. Именем Российской Федерации…» Батюшки, да что читатели-то на это скажут? Мало того, что «Патриот» закрыл доступ на свои страницы патриоту, а теперь еще и судит патриота…

– Да за что же, Иван? – говорю. – Уж не за то ли, что я возмущался пространной публикацией у них комически незуразного Рыбкина с дюжиной фотографий, дружка Березовского, или хохотал, когда появился у них на пяти страницах какой-то нестабильный Жеребчиков опять с четырнадцатью фотографиями, на одной из которых этот Жеребчиков-Кобылкин чуть не в обнимку с главным редактором.

Шевцов точно не знал, но все же разговор с ним я закончил так:

– Уж ты, Иван, замолви там за меня словечко этим осьминогам. Больно неохота в возрасте Льва Толсто за решетку или за колючую проволоку.

Иван, добрая душа, обещал.

Но вскоре случилось несчастье, которое, вероятно, только и спасло меня от суда: «Патриот» сгорел. В прямом буквальном смысле – дотла. Все семь или восемь кабинетов с мебелью, рукописями, книгами, оргтехникой. Погибли и два ордена журнала – Трудового Красного Знамени и Красной Звезды. Ну, после такой беды какие могут быть счеты.

Узнав о пожаре в тот же день, я сразу позвонил по мобильнику Николаю Тимофеевичу Литвинову, заместителю главного, и выразил сочувствие в беде. Потом – Проханову в «Завтра», Ягунковой и Спехову в «Правду», в «Советскую Россию» на автоответчик, Мухину в «Дуэль», Козенковой в «Молнию». Там никто ничего не знал. Вот она, сплоченность оппозиции! И сажать начнут поодиночке, а «товарищи в борьбе» и об этом знать не будут. Просил дать хотя бы информацию. Все откликнулись, дали хорошие публикации.

Однако, исполнив то, что полагалось, я с ужасом подумал: ведь в поджоге могут заподозрить именно меня! Действительно, однажды Станислав Куняев закатил мне жуткую истерику в редакции «Нашего современника» – и вскоре на его кабинет обрушилась стена соседнего дома, слава Богу, ночью; недавно «Русский вестник» напечатал поносную статью Валентина Сорокина о Ленине и обо мне, – и через пару дней, как мне говорили, там произошел взрыв в компьютерном цехе… А теперь вот отличился Ванюша Савельев, магистр государственного управления, как он подписывает статьи. Не так давно он гневно грозил в «Патриоте» супостатам моим именем. А получив Шолоховскую премию, тоже напечатал там поносный стишок обо мне, – и вот все сгорело дотла! Ах, магистр!.. Управлял бы ты государством и не трогал поэзию.

Позвонил одному приятелю посоветоваться. Узнав о пожаре, он сказал:

– Конечно, я им, как и ты, от души сочувствую, сожалею, но, как человек верующий, скажу, что этого можно было ожидать, ибо Ларионов, Сорокин, какой-то Дундич и сам Бондарев вздули на страницах газеты злобу и ненависть до такого градуса, до такого накала, что газета не могла не воспламениться сама собой.

Позвонил другому приятелю. Тот был краток:

– Одним гадюшником в России стало меньше.

Я бросил трубку.

Но он тут же перезвонил и сказал: «Я же имел в виду «Дом Ростовых» в «Патриоте». С этого «Дома» и начались у газеты все несчастья, все беды. И вот достукались…

А тогда, Юра, после разговора с Иваном я вернулся к твоему письму. Первое впечатление: какое величие духа! И первый вопрос: как выносишь ты столь многолетнее величие? Неужели не обрыдло?

Но сразу скажу и так: это был новый страшный удар по моему старческому уже мягкому темечку.

Почему? Да как же! Я написал тебе о трех важных для писателей вопросах: о судьбах «Дома Ростовых», издательства «Советский писатель» и Шолоховской премии – это главное в письме. Я привел конкретные имена, факты, даже цифры. Ко всему этому ты имеешь прямое и очень важное отношение. Но в твоем ответе ни один из этих вопросов даже не упомянут. Все сведено к моей грешной персоне и к рассуждению о критике. Твое письмо так и озаглавлено: «Так что же такое критика?» При чем здесь литературная критика?

Я говорю: по утверждению МСПС, первоначально доля А.Ларионова в уставном капитале товарищества «Советский писатель» составляла 4 %, а теперь – 87 %. И задаю вопрос в лоб: это правда или нет? То есть остается Ларионов рядовым пайщиком или он уже полновластный хозяин? Но в ответ слышу: «Критик Бушин, а ты мудак». Я опять: по утверждению МСПС, Ларионов продал одно здание «Дома Ростовых», а твой соратник Мурашкин пишет, будто его друга обвиняют в продаже семи зданий. Задаю второй вопрос в лоб: где правда? кому верить? Но в ответ слышу: «Критик Бушин, а ты мудак». Задаю третий вопрос в лоб: за что генералу Николаеву дали Шолоховскую премию? Какое сражение он выиграл? Но в ответ опять: «Критик Бушин, а ты мудак».

Ну да, я весьма неодобрительно высказался еще и о качестве похвал будущих лауреатов Шолоховской премии в адрес председателя комиссии по этой премии, – и тут в ответ ни слова, и тут только обо мне: «Бушин, а ты…» Словом, Юра, не хватило тебе мужества ответить на хорошо известные всем вопросы общественные и ты подменил их темой сугубо личной. Почему? А потому, что я задел персонально и тебя, и это затмило в твоих глазах все остальное. В подобном случае я не стал бы отвечать, допустим, такой фигуре, как Ларионов, но как не ответить тебе, труды которого переведены на 42 языка мира!

Так вот, вместо ответа по существу ты решил написать мой литературный портрет, и первый мазок таков: ты уподобил меня «альфонсу с угасшими пикантными способностями». Я рад, что у тебя на 83-м году здесь все в порядке, как у знаменитого Луки, но опять спрашиваю: 4 или 87? Нет ответа!

Далее, обращаясь ко мне, пишешь: «Вы (Опупеть можно – «Вы»!) неудачно начинали как поэт, Вы (Юра, опомнись, не смеши людей! Мы же шестьдесят лет знаем друг друга, как облупленных) потерпели неудачу в художественной прозе». Допустим, потерпел, но какое это имеет отношение к поднятым вопросам? К тому же крайне удивляет, как может писатель прибегать к таким доводам: неудачно начинал? Да мало ли кто как начинал! Неужели не слышал, как начинал, допустим, Гоголь? Его первую книгу, поэму «Ганц Кюхельгартен», критика так разнесла, что он пошел по магазинам, скупил ее и сжег? Такая же история была и с первой книгой Некрасова «Мечты и звуки». Тоже скупил и сжег. Даже сам Пушкин! Неужто не читал, Юра, как еще в лицее они с Дельвигом послали стихи в «Вестник Европы», а издатель Каченовский напечатал Дельвига, а из трех стихотворений Пушкина – ни одного. И юный гений тогда едва не бросил поэзию:

 
Во прах и лиру и венец!
Пускай не будут знать, что некогда певец
Враждою, завистью на жертву обреченный,
Погиб на утре лет,
Как ранний на поляне цвет,
Косой безвременно сраженный…
 

Когда на фронте я впервые послал стихи в армейскую газету, то, получив ответ от капитана Швецова Сергея Александровича, в будущем главного редактора «Крокодила», почувствовал себя тоже «косой безвременно сраженным»: я был заподозрен в плагиате! Но вскоре, однако, дело разъяснилось и наладилось, мои стихи часто появлялись в газете. Я много печатался в армейских и фронтовых газетах еще и на Дальнем Востоке, куда из Кенигсберга перебросили нашу часть: предстояла война с Японией. А уже после войны в пору Литинститута и позже печатал стихи в «Московском комсомольце», «Литературной России», в коллективном сборнике, в журнале «Советский воин», уже в нынешнее время мои отдельные стихотворения и подборки не отвергали «Завтра», «Правда», «Народная правда» (Ленинград), «Молния», «Трудовая Россия», «Омское время», тот же «Патриот», «Сельская жизнь»… Ну просто как Евтушенко или Сорокин, твой друг! И есть у меня книга стихов «В прекрасном и яростном мире». Могу подарить. Правда, книга только одна. Но, во-первых, допустим, даже у Лермонтова при жизни была только одна, и в ней всего 26 стихотворений, а в моей – сотни полторы, даже больше. А сколько написал позже!

Но разве количеством измеряется поэзия! Если бы Пушкин написал лишь «Пророк», Лермонтов – только «Выхожу один я на дорогу», Блок – «Скифы», Есенин – «Письмо матери», Маяковский – «Стихи о советском паспорте» или «Хорошее отношение к лошадям», Пастернак – «Гамлет», – все они и тогда остались бы в нашей поэзии… Ты, скорей всего, ничего и не видел из моих стихотворных публикаций, да и вообще, по-моему, не шибко интересуешься однокашниками. Читал ли, например, «Встретились трое русских» Семена Шуртакова или «Лобное место» Миши Годенко? А мне говорил не раз: «Ну, ты теоретик!». Я такой же теоретик, как ты – артист балета. Какие мои теории тебе известны?

Своим публичным заявлением о моей поэтической несостоятельности ты вынуждаешь меня привести несколько строк из писем читателей. Извиняюсь за нескромность, но надо же как-то защищаться, когда на тебя идет как бульдозер бывший член ЦК и Верховного Совета, лауреат Ленинской и Католической премий, бывший председатель Союза писателей и действительный член Академии русской словесности. К тому же ведь ты и сам печатал восторженные письма о себе своих читателей и гораздо большим тиражом, чем я ныне. И еще когда! При жизни критика Ивана Козлова, умершего в 1987 году. Он доставил эти письма в «Литературную Россию. Так что, по твоим стопам иду, учитель…

Вот, например, И.П.Кузнецов из Краснодара писал мне: «Я слышал, как одна женщина на троллейбусной остановке читала наизусть Ваше стихотворение

 
Я убит в «Белом доме»,
Я стоял до конца.
Я надеюсь как должно
Вы отпели бойца…
 

Б.А.Жуков из Москвы: «Потрясло стихотворение «Двадцать восьмая могила». Давно уже не плакал, а тут не мог сдержать слез. Спасибо, дорогой наш человек. Я счастлив! Нас не сломить».

В.А.Игнатьев из Билибино (Чукотка): «Стихотворение «28-я могила» мы отпечатали в виде листовки и расклеили по городу».

З.Никитина из Северска: «Некоторые Ваши стихи я перепечатала в десятках экземпляров и пустила по рукам. Перепечатала в трех экземплярах (сколько хватило бумаги) и книгу «Колокола громкого боя» (175 страниц), два тоже пустила по рукам. Свой же никому не дам больше, и так порядком затрепали…»

Это, Юра, дороже всяких Звезд от Брежнева и пенсий от Ельцина. Конечно, твои романы тоже перепечатывают и переписывают, но интересно бы узнать, какие именно.

Впрочем, некоторые письма читателей в день моего юбилея напечатала «Завтра». Ты их читал, и позвонил мне, и поздравил: «Володя! Это слава!» Еще раз спасибо, но, право, я никогда не думал так о письмах читателей. А вот теперь ты порочишь мои стихи заодно с моими «интимными способностями», непонятно почему интересующими тебя, мужчину коммунистической ориентации.

Напрасно ты завел речь еще и о моей неудаче в прозе. У меня только одна книга прозы, но в разных редакциях она издавалась пять раз массовыми тиражами вплоть до 200 тысяч экземпляров, выходила и за рубежом, журнальные публикации отмечались премиями. Какая же это неудача? В литературе есть понятие – автор одной книги. У нас, например, Грибоедов, Ершов. В западной литературе – Сервантес, Дефо, Войнич, хотя у них были и другие произведения, но остались они в литературе как авторы «Дон Кихота», «Робинзона Крузо» и «Овода». Так что, зачислим их всех в неудачники? Один известный литературовед сказал мне: «Да ведь и Бондарев, в сущности, автор одной книги – «Горячего снега». А я на прозу больше и не посягал.

Заклеймив меня как неудачника в поэзии и прозе, ты приступил к моим «критическим опусам». Это, по твоим словам, «торжествующая злоба», «оскаленность против многих писателей: кого только Вы не (!) ругали и не (!) унижали». Еще это – «фрагменты из Вашего душевного состояния, которое называется патология зависти, переходящая в ненависть». Наконец, это – «муки неуспехов выплеснулись черным потоком с целью отмщения непокорной прекрасной женщине – художественной литературе, которая осталась равнодушной к Вам». Сильно сказано: оскаленность… патологическая зависть… ненависть… черный поток злобы с целью отмщения прекрасной… Круто!

Однако, дорогой, тут требуется кое-что уточнить: ведь я скалился и щерился не только на некоторых писателей, но и на многих политиков: на Горбачева, Ельцина, Яковлева…вплоть до министра культуры Швыдкого. Еще как скалился! Тебе не нравится? Ты против? Сам-то на кого-нибудь из них персонально хоть разочек ощерился? Да не сейчас, конечно, когда даже о президенте пишут: «Глава фашистского режима!.. Изменник родины!» – не сейчас, а в конце 80-х, в 90-е? Нет, получая президентско-геройскую пенсию, ты долго молчал, как все литературные генералы, и на страницах «Правды» даже обосновывал и подводил философскую базу под свое и других Героев да Ленинских лауреатов долгое гробовое молчание. Более того, все помнят, как о Ельцыне ты сказал: «У писателей России есть один президент, а у президента – один Союз писателей!» А раньше этого пытался оградить от моей критики и Горбачева. Помнишь?

14 декабря 1990 года в последний день работы Седьмого съезда писателей России, проходившего в Театре Красной Армии, я получил слово и, оскалясь, выплеснул на президента черный поток ненависти с целью отмщения. Должен заметить, что едва ли не вся процедура прошла под хохот и аплодисменты делегатов съезда. И только сидевший в президиуме Виктор Астафьев, тогда – свежий кавалер Золотой Звезды, встал и назвал мое выступление «диким вздором», о чем на другой день сообщили «Известия». Это было первое публичное выступление против Горбачева с такой высокой трибуны, как Всероссийский съезд писателей. Сажи Умалатова выступила на Съезде народных депутатов неделей позже.

«Литературная Россия», как принято, давала стенографический отчет о работе съезда, должна была дать, естественно, и мое выступление. Но звонишь мне ты, Юра, первый заместитель председателя СП РСФСР и, как предварительно решено в Политбюро, – завтрашний председатель:

– Володя, твое выступление не может быть напечатано. Боюсь, оштрафуют.

– Как так? Ведь это стенографический отчет. В нем должно быть бесстрастно отражено все, что было сказано с трибуны, и все, что произошло на съезде.

– Володя, твое выступление нельзя напечатать. Боюсь санкций.

– Да это же выступление, которое мне никто не заказывал, никто не визировал. Тут моя личная точка зрения, за которую только я сам и отвечаю.

– Володя, твое выступление немыслимо напечатать. Я опасаюсь…

Был такой разговор?

Выступление в ЛР не напечатали, в стенограмму оно не вошло. Так, дорогой однокашничек, в эпоху безграничной гласности ты оградил предателя Горбачев от первого удара со стороны нашей литераторской братии. И «санкций» ты опасался, скорей всего, не против Союза писателей или газеты, а против себя лично: вдруг ПБ не утвердит председателем Союза? А выступление мое появилось позже далеко от Москвы, в Краснодаре, в журнале «Кубань», – удар был сильно смягчен. И никаких санкций не последовало.

Итак, об очень важном в моей литературной работе – об оскалах и черных потоках на головы политических предателей родины – ты, рисуя мой литературно-политический портрет, умолчал. Честно ли это? Но умолчал и о писателях, утопленных мной в черных потоках злобы, ненависти и зависти, хотя таких, говоришь, было много и тебе «всегда было неловко читать» мои черные опусы о них. Ну, назвал бы хоть два-три имечка! Нетушки…

Нечто подобное твоему ярлыку («неустанная неприязнь к одаренным писателям») не так давно навесил на меня в «Литературной газете» Павел Басинский. Что ж, я его понимаю: по возрасту он просто не знает моих прежних, доперестроечных публикаций, а теперь, после контрреволюции, увы, действительно чаще всего приходится топить тараканов демократии в бурных потоках гнева.

Но на твоих-то глазах прошла вся моя литературная жизнь… Ты мог бы знать мои если не всегда восторженные, как о тебе и Сорокине пишут, то очень уважительные, хвалебные статьи о Горьком и Макаренко, о Маяковском и Светлове, Ушакове и Панферове, Смелякове и Симонове… да и о первых публикациях Солженицына. Тебе все это было «неловко читать»? Чего ж молчал? Ведь ни единого раза не возразил при полной возможности выступить с литературного Олимпа где угодно.

Доброжелательно я писал о произведениях и многих других. Вот, сколько помню, имена почивших: Юрий Трифонов, Дина Злобина, Майя Румянцева, Владимир Богомолов, Василий Федоров, Сергей Викулов, Владимир Карпенко, Евгений Винокуров, Вадим Кожинов, Петр Градов, Юрий Кузнецов, Николай Рубцов… Хочешь, пришлю тебе эти статьи? Найди в них хоть единое словцо «торжествующей злобы». Укажи, кто тут не заслуживал похвалы.

Еще? Михаил Алексеев, Анатолий Калинин, Семен Шуртаков, Ольга Фокина… И частенько не просто писал о них, а защищал от непонимания, а то и от клеветы. Здесь могу начать с самого Пушкина, тексты которого защищал от искажений и от неверных комментариев в юбилейном собрании сочинений 1974 года. А Лермонтова защищал от стишка «Прощай, немытая…» В марте 1993 года, в самый разгар беснования против русской и советской литературы вступился за Горького против клеветы и ненависти Солженицына, Бурлацкого, Колодного, Костикова. В ответ получал такие, например, анонимочки: «Взялся защищать Буревестника? Его портреты и книги надо уничтожить все до единого. До единого!.. А ты приговорен. У тебя нет выхода!» От клеветы того же Солженицына защищал Маяковского, а в июне 93-го – от измышлений в «Правде» критика Ал. Михайлова, изобразившего поэта провозвестником нынешней контрреволюции.

Еще? Отстаивал от давнего разноса Веры Инбер гениальное стихотворение Исаковского «Враги сожгли родную хату». В «Завтра» дал отпор клевете на Шолохова опять же Солженицына, а в «Советской России» – еще и Евтушенко. Дважды защищал Владимира Карпова от невежественных бредней Дейча, а совсем недавно в «Дне литературы» и «Дуэли» – нашего умершего однокурсника Эдуарда Асадова от Ваншенкина, от него же в «Завтра» – Леонида Соболева…

Ведь это, пожалуй, немало, Юра. А ты-то, сидя на даче с черными лебедями в пруду, кого из писателей защитил? Против кого за них воевал? С кем сходился врукопашную? Ведь хотя бы за Шолохова-то просто обязан был вступиться как руководитель Союза, председатель Шолоховской комиссии и просто как писатель, так много говоривший о любви к великому собрату.

Не довелось мне, к сожалению, написать отдельные статьи о Федоре Абрамове, Петре Проскурине, Василии Белове, Александре Проханове, но я не раз упоминал их в статьях самым добрым словом. А уж тебя не просто упоминал, но опять-таки защищал и от Яковлева, и от Бакланова, и от Коротича, и от Окуджавы. Последний однажды заявил: «Я отношусь к Бондареву, как аристократ к лакею». Я и врезал: «Истинный аристократ и к лакеям относится не так, как мещанин во дворянстве, – уважительно. А ты, мещанин во дворянстве, и есть лакей режима». Помнишь? Едва ли…

Но еще – и это самое недостойное – ты умолчал и о том, что я защищал и защищаю саму Советскую эпоху, историю Отечественной войны и многих деятелей того великого времени – Ленина, Сталина, Дзержинского, Жукова и других. Посмотри хотя бы «Завтра» за минувшее лето.

И вот твоя резолюция: «Болезненное состояние буйного ниспровергателя, известного беззастенчивой приспособляемостью к факту Икс и нравственности принципиального подвижника, прокурора без должности, мечтающего о суде над неугодными ему писателями – о «Нюрнбергском процессе», как самоуверенно пишете Вы в одной статье».

Друг мой Игрек, не говори так красиво, но постарайся – внятно! В этом манерном плетении словес и понять-то ничего нельзя, кроме отдельных выражений и общего впечатления осмотрительной злобы. Какой такой «факт Икс», к которому я приспособился – президентская пенсия, что ли? Я не знаю, как она и пахнет. Что это за «нравственность подвижника»? В какой статье, где и для кого мечтал я о «Нюрнбергском процессе»? Если для Горбачева и Ельцина, то им и этого мало, их надо вешать без суда и следствия, но ты же говоришь о писателях. Для кого из них я мечтаю о суде? У меня – имена и конкретные факты, а у тебя – увертливые намеки под видом элоквенции.

Вот выражение «буйный ниспровергатель» в твоем монологе это, в отличие от остального, понятно. Ну, что ж, пожалуйста, можешь меня так именовать за мои статьи о некоторых писателях хотя бы от Окуджавы до Куняева. Но соизволь все же принять во внимание, что я «ниспровергал» не творчество этих авторов в целом, а отдельные их произведения. Так, в «Литературке» я «ниспроверг» повесть «Бедный Авросимов» Окуджавы, в «Москве» – его «Путешествие дилетантов», чем привел тебя в восхищение (См. мою книгу «Гении и прохиндеи», с. 9). Но я вовсе не отказываю Окуджаве в таланте, и там же признался, что люблю его лучшие песни. То же самое с Куняевым. У меня много претензий к его оглушительно расхваленным и не раз премированным воспоминаниям, но признаю и говорил ему, что там есть отличные места, интересные страницы. Я и его считаю талантливым человеком и даже совсем недавно в письме к тебе одно его стихотворение привел полностью и назвал великолепным.

Признаю талантливыми и Астафьева, и Солоухина, и Гранина, но что делать – произошла контрреволюция и в развернувшейся борьбе они стали пособниками антисоветского режима! Ты-то величественно промолчал, а я выступил именно против тех произведений или заявлений этих писателей, в которых они по ту сторону баррикады. Мне не понять, как ты, фронтовик, орденоносец, Герой, председатель Союза писателей, так много писавший о войне, молчал, когда названные писатели заявляли, что воевать мы не умели, что забросали немцев трупами (с самолетов, что ли?), что соотношение боевых потерь было 1:10 в пользу врага и вообще «по всем данным должны были поиграть войну» (Гранин), но незаконным образом победили.

Правда, об Астафьеве ты сказал, что его выступления после переворота «пропитаны ненавистью… Когда-то он был интересен мне как способный парень из провинции, и я поддерживал его первые вещи. Но я ошибся в нем. Он лгал литературе и тогда».

Это уже общая оценка творчества писателя и его личности в целом. Но я все же продолжаю считать талантливыми книгами «Царь-рыбу», «Последний поклон», «Пастуха и пастушку»… И вот еще какая подробность: ты приведенную оценку высказал в 2003 году, когда Астафьева уже не было в живых, а я напечатал в «Советской России» свое негодующее открытое письмо ему в августе 1991-го, когда он мог и спорить, и опровергать, и защищаться. Согласись, тут есть некоторая разница…

Так же резко и смело ты теперь пишешь и о сошедших со сцены Горбачеве, Ельцине, Яковлеве…

А в суде, куда, как ты пишешь, кого-то тащу, я был только в молодости, когда разводился с первой женой, ты же на 83-году бегаешь по судам, рассчитывая с их помощью свергнуть Михалкова, стать председателем МСПС и утвердиться в Доме Ростовых. Вот я читаю: «Вступило в силу решение Пресненского суда от 29 декабря 2005 года по иску Ю.В. Бондарева к С.В.Михалкову, в котором выдвигалось требование признать законность избрания Ю.В.Бондарева председателем Исполкома МСПС. Суд принял решение отказать в иске в полном объеме»…(ЛГ № 10’06). Армянскому радио задают вопрос: «Какая разница между Львом Толстым и Юрием Бондаревым, лауреатом премии Толстого?» Ответ: «Толстой в 82 года ушел из родного дома, а Бондарев в этом же возрасте рвется в чужой дом».

Да если бы даже суд и удовлетворил твой иск в полном объеме – так что? Можно понять слесаря или клерка, которые ради хлеба насущного судятся за свои рабочие места, но стать по решению суда председателем Союза служителей муз… Юра, у меня нет слов… И потом, неужели тебе мало? Двадцать лет был секретарем правления СП СССР и первым заместителем председателя СП РСФСР, потом еще лет пять уже председателем… Когда тебя в 1994 году съезд писателей не избрал на новый срок, можно было подумать, что ты вздохнул с облегчением: «Слава богу, сколько можно! Ведь уже семьдесят, отдохну…» Но оказывается, десять лет после этого ты только и мечтал, как бы вернуться и опять сидеть в президиумах! Ну пожалей ты себя, свои седины и свою семью… Ведь вся эта заваруха в МСПС без твоего участия была бы просто невозможна. Ларионов использовал твое непомерное честолюбие как таран.