Текст книги "Девочка на джипе (сборник)"

– А где же Зоя?

– Зоя Николаевна, мой друг, по Италии раскатывает. В турпоездке с внучкой. Людмилочка помогла. Муж ее у министра референт-помощник. Ну, и бизнесом занимается. А младшая, Нинок, врач-косметолог. В Ростове… Мы с Зойкой ни от кого не зависим. Хватает моей пенсии персональной. Недаром двенадцать годков денежками в банке ворочал… Рад, что заехал. Старый друг лучше новых слуг! Это – современная поговорка! Не слыхал?.. Алла твоя держится? Помню, выбивал ей путевку в Болгарию, как лучшей медсестре. А как готовила пироги с грибами! Шустрая она у тебя была, танцевальная…

– Прибаливает. Вспыльчивая очень. А в девяностом году в демократку перекрестилась.

– Твоя Алла?!

– Портрет Ельцина на митингах таскала.

– Да-да… Смутные были деньки. Зомбировали народ! Я полтора месяца скрывался у дядьки, в Батайске. Рая! Отгони же ос! Туча кр-ружит, – повернувшись к входу, рявкнул хозяин с начальнической вибрацией в голосе.

Прислуга точно бы материализовалась из зеленого затенья. Живо заплясала, вскидывая вафельный рушник в разные стороны, сбивая на лету и отпугивая сластолюбивых воровок. Лукьянченко строго наблюдал поверх очков.

– Молодец. Как пропеллером срубила. А теперь «спой, светик, не стыдись».

– «Русское поле»? – охотно отозвалась Раиса.

– Давай про молодость!

У женщины оказался красивый распевный голос. И едва начала она песню, как бывший секретарь райкома в такт застучал ложкой по столу, подхватил:

 
И снег, и ветер, и звезд ночной полет…
Меня мое сердце в тревожную даль зовет!
 

– Нет, сегодня ты не в форме, – вдруг остановил он поющую. – Иди… Было время, Андрюша, – мечтали… А сейчас никуда уже не тянет, ни в какую даль…

– Мне пришлось уйти из школы по инвалидности. Тяжело дался крах державы!

– Да брось ты! Хрен с ним, с Союзом! Дорожи дружбой. Знаешь, что… Недавно я взял «БМВ». А тебе, боярин, свою «Ниву» пожалую. С царского плеча. А?!

– Машину? – растерянно вымолвил Андрей Петрович.

– В хорошем состоянии. Белую. С импортной резиной.

– Не за тем меня сюда занесло! – отшутился гость, уловив в хмельной интонации приятеля нотку куража.

– Ты, Андрюшка, не выкаблучивайся… Я тебе не милостыню даю. Завтра позвоню начальнику ГАИ, переоформим на тебя, заверим у нотариуса фиктивную куплю-продажу. Налоги беру на себя.

– Ты вправду? Или по пьянке? – уже серьезно спросил Андрей Петрович, заподозрив прихоть захмелевшего приятеля разыграть его.

Василий Ильич обернулся, – нет ли кого рядом, – и понизил вдруг голос:

– Ты не смотри, что я веселый… Рак у меня, Андрюшка, третьей стадии… Правое легкое, сволочь, рвануло! Повторный курс «химии» прохожу. Короче, время сочтено… Я тебе первому об этом говорю… Никогда не просил. А сейчас прошу поклон-но! Это мне нужней, чем тебе. Много накуролесил. Часто забывал о близких людях… Будешь ездить и – обо мне вспоминать!

– Почему же ты не сообщил об этом родным? Нечестно по отношению к ним…

– Раскиснут заранее… – скороговоркой произнес хозяин. – Люську фирма на два года командирует в Бразилию. Зоя через месяц в Москву перебирается на присмотр внуков. Младшая дочь да Раиса меня досмотрят…

– А выглядишь неплохо. Может, обойдется? И виски пьешь.

– От боли и какой-то космической тошноты… Еле отправил Зойку, чтоб не догадалась. Я в последнее время Пушкина перечитываю. Помнишь, Ибрагим уехал, не простившись со своей француженкой. Так и у меня не хватает духу признаться жене…

Он с внезапной тревогой оглянулся. Людмила, прежде говорившая по мобильнику как бы сама с собой, пересекла двор раскованно-летучей походкой, – блондинка голливудского пошиба.

– Венеция! – объявила отцу, с улыбкой подавая изящный красный айфон.

– Ау! Легкая на помине, Зоинька. Только что говорили о тебе с Андреем Баклановым. Да, у нас. Передаю горячий привет тебе и – обратно… Откуда звонишь, с площади Сан-Марко? Знаю. Гулял там. Корм для голубей по евро или подорожал?

Путешественница что-то рассказывала, а Лукьянченко улыбался, вскидывал брови, хмыкал, порываясь возразить. Наконец, вернул «игрушку» дочери, тут же удалившейся.

– Значит, ночевать не остаешься… А куда спешишь? Ты пойми, что нет «сельского района» в прежнем понимании. Отдельно земля, отдельно агрохолдинг, отдельно – администрация и население. Рядом с нашим хутором руду нашли. Немцы должны были комбинат закладывать. В связи с санкциями застопорилось…

– Василий, ты очень дорог мне. Но, извини, я не приму машины. Есть в этом что-то холопье… Понимаешь?

– Не понимаю. И не пойму! Если считаешь меня настоящим другом, то любой подарок твое самолюбие задевать никак не может. Если, конечно, считаешь…

– Я уже сказал.

– Тогда давай паспорт… Рая! Откопируй на ксероксе!

Солнце, перевалив через купол беседки, сбоку осветило вощанистые виноградные листья, крупные гроздья (карминного теперь) муската. Андрей Петрович все более испытывал беспокойство, не позволяющее соглашаться с тем, что не радовало, казалось принужденным. И, пряча в барсетку паспорт, возвращенный Раисой, признался:

– Все-таки неловко… А как отнесутся твои родные?

– Дочери – люди вполне обеспеченные. Можно сказать, богатые. А Зоя будет в восторге… Знаешь, когда гнул жизнь под себя, думал, что суть не в смене формаций, а в натуре самого человека. Он жаждет благ! Пришлось со всякой нечистью якшаться, в клюв по куску сыра давать! Гордился тем, что я – человек состоявшийся и способен на сильные поступки. А теперь, на краю бездны, по-другому всё представляется. Ничего не надо, кроме здоровья и окружения родных, – с откровенной болью вымолвил приятель и опустил глаза.

Безмолвно и медлительно они потянулись к выходу. Мимо крыльца, мимо гонявшего мяч Мартина, мимо задремавшей в кресле очаровательной москвички. Оба ощущали подступившую неведомую грусть. Перед калиткой Андрей Петрович обернулся, выдержал испытующий взгляд хозяина.

– Есть восточная притча, – сказал он со вздохом. – Конфуций застал как-то двух спорящих мальчиков, которые попросили его рассудить: кто из них прав. Первый говорил, что солнце ближе всего к Земле на восходе и закате. И приводил пример, что предметы с увеличением расстояния уменьшаются, – так это происходит со светилом, когда оно в зените. Второй же утверждал, что солнце именно в зените ближе всего к Земле, потому что в полдень становится нестерпимо жарким, а на зорях оно прохладнее. «Разве приближаясь к огню, мы не испытываем усиливающийся жар?» – спросил этот мальчик. Конфуций выслушал их и ничего не ответил. Оба заблуждаются. Оба по-своему правы …

– Да, родились в одном хуторе, учились в одной школе и работали вместе, а прожили по-разному! – заключил хозяин, напоследок пожимая руку. – Завтра, Андрюшка, увидимся. Когда поедешь к нотариусу решать свой вопрос, обязательно позвони мне!

4

На знакомом перекрестке Андрей Петрович свернул с трассы, надвое рассекающей райцентр. Желание увидеться с Мариной и разузнать об их дочери одолело все сомнения и былые обиды!

На том месте, где прежде в курене бабушки жили они с Мариной, небо подпирал замок, наполовину скрытый кирпичным забором. Сверху смотрел глазок видеокамеры. Неужели в этом доме живут Марина и его дочь?!

Он, сбиваясь с шага, приблизился к металлической двери и нажал на кнопку переговорного устройства. Весь обратившись в слух, ожидал, что сейчас отзовется Марина. Но в динамике щелкнуло, мужской голос промямлил нечленораздельно, с акцентом:

– Что хотели? Ну?

– Марину Сергеевну могу я видеть?

– Нет у нас такой!

Раздумывать было некогда. Неподалеку жила семья Самусенко. Михаил, помнилось, вёл физику, а жена, Тамара, кухарила в школьной столовой.

Андрей Петрович без труда нашел их домик, в котором бывал когда-то. Во дворе пожилая женщина граблями ворошила кучу золотистых кукурузных початков. Прокаливала на солнце. Она вопросительно замерла, когда напротив ворот остановился «жигуленок» и солидный водитель направился к палисаду.

– Не узнаете? Я в школе с вами работал, Бакланов. Муж дома?

– Заходите! Жарища неподобная… Мишенька! Гость к нам, – позвала, вытирая руки о фартук миловидная хозяйка. – Заодно и пообедаем!

– Только от стола, – улыбнулся Андрей Петрович, становясь в тень развесистой полувековой груши. – Я на минуту.

По деревянным ступенькам спустился не ухарь с богатырским развалом плеч, а по-мальчишески сухопарый грустноглазый старичок. Он признал гостя тотчас, приветливо бросил:

– С приездом, Андрей! Что привело?

– Хочу узнать, где теперь Марина. Моя бывшая жена.

Но отозвалась Тамара.

– Да как мужа похоронила, – сразу к дочке уехала. Сергей Митрич ее, даром что шоферил, а на все руки был мастер. Жалел Сергеевну…

– Понятно…

– От давления помер. А Наташка забрала мать в Ростов. Ох, и натурная она у вас! – покачала головой Тамара. – Смалочку своевольничала, а повзрослела и подавно! Некому было приструнить. А дорогу в жизни сама себе пробила! Была этой, как его… «челночницей». Потом замуж вышла за «крутого» богача, его посадили, а в тюряге укокошили… Наталья вместо него дела приняла. Плакала Сергеевна, отговаривала Наташку, да куда там! Та-акая отчаянная…. Неподобная! Теперь в Ростове депутатом от нашего района. Миллионерша! Частным банком заправляет и по сельскому хозяйству орудует. По телевизору на днях выступала.

– А Марина?

– Умненькая девочка, здесь она и училась, пока мать не забрала. До самого отъезда Сергеевна работала. Днями в классах, а ночами – за тетрадками. Цветы, как на выставку, разводила. Майорки и дубки от нее завела. И розы перенесла, когда чеченцы курень рушили… Отзывчивая была. Ветеранов опекала. А какая рукодельница! Красками картины рисовала… Не раз вспоминала о вас… Адресок ее у меня записан. Правда, в этом году открыток от нее почему-то не было. Сейчас я напишу вам…

Несмотря на все отговорки, Самусенко усадили бывшего коллегу за стол, раскололи спелый рубиновый арбуз. Как выяснилось, и физик уже второй год не преподавал.

– ЕГЭ – злоумышленная диверсия, – горячился Михаил, рубя по воздуху ладонью. – Нам навязали на погибель эту бабу-Ягу компьютерную! Кажется, элементарно просто: заучи и дай ответ. А на самом деле, школьников превратили в придаток машины. Оценка зависит не от мыслительных способностей, а от зубрежки. Это шоу, этот экзамен-представление практически не контролируем. Взятки из институтов переместились в районо. Об этом знают все! Стопроцентные баллы – в горных аулах. Кто в это поверит?

– В нашем крае учатся тысячи студентов из республик. В основном, они ведут себя уважительно. Но как-то весной, в Страстную пятницу, юные джигиты устроили свои ритуальные пляски возле Казанского собора…

– Спишем на молодость. И будем надеяться на… толерантность, – печально произнес Михаил и спохватился. – Погоди, кое-что прочту!

И принес из дома исписанный лист. Водрузил на переносицу массивные очки.

– Недаром предупреждал Макс Вебер: «О своем учителе американский юноша имеет вполне определенное представление: за деньги моего отца он продает мне свои знания и методические принципы, точно так же, как торговка овощами продает моей матери капусту». Узнаешь концепцию господ Фурсенко и Ливанова? У нас искореняется само понятие «учитель», утвердившееся еще при Ушинском.

– Его «переформатируют» в торговца знаниями, – подтвердил Андрей Петрович. – Бедный русский язык…

– А нравственная миссия? В школе забыта духовность. Вещественное мировоззрение. Избиения учителей старшеклассниками. Слава богу, мы не доработали до такого позора… Школа начинается с дисциплины, которую отвергли в угоду богатым маменькам и папенькам.

– Оно, и учителя пошли не те, – возразила Тамара. – Со своими старшеклассниками в связь вступают… Что в университетах, то и в школах…

Беседа, захватившая Андрея Петровича, прервалась некстати: Михаила вызвал сосед помочь перенести мебель. Старые приятели обнялись. А хозяйка, завернув в бумагу пирожков с картошкой, сунула их в руки гостя и проводила до машины.

– Сдал Миша за лето. И курит, как паровоз, – жаловалась Тамара. – Спасибо, что заехали. Хоть отвлекли! Будете писать Сергеевне, привет передайте. Считай, всю жизнь соседствовали. А ведь мне она как-то намекнула, что забыть вас не может. Так, значит, полюбила когда-то…

День цепенел в полуденном зное, и в салон автомобиля, учуяв аромат айвы, влетела настырная оса. И флейтовую свою песнь рядом, в кроне белоствольного осокоря, терпеливо допевала иволга…

Андрей Петрович простился и медленно поехал к выезду из городка. Смотрел, смотрел на дорогу, а видел перед собой милое лицо, припоминал самый звук её речи. Годы существовала Марина в его воображении – стройная, с гривкой волос, достающей до лопаток, с чувственным изломом губ.

– Значит, и она меня помнит…

Андрей Петрович не узнал своего голоса – так прозвучал он сокрушенно. Былая боль вновь ужалила сердце! Вот ведь как. Два человека, столь необходимые друг другу, жили разлученно, порознь. И виновник этому – он, не устоявший когда-то перед соблазном.… Значит, на самом деле, подступала старость, – становился ощутимей бег времени. Охотно вспоминалось о давнем. И Марина снова властвовала в памяти…

5

За станицей потянулись знакомые до бугорка, до ложбинки холмистые поля. Слева, с западной стороны, точно вырос гористый кряж, маяча бурыми пожухлыми склонами и меловыми распадками. Солнце влекло короткую тень впереди машины, по новому асфальту, еще отдающему гудроном. Всё вокруг сливалось в одно короткое слово: родина. В этом краю казачьем начат его земной путь. А где прервется и когда? В неведении последнего мига, пожалуй, и таится особая мудрость мироустройства…

В открытое окошко врывался горячий воздух, неся душные осенние запахи. Он едва охлаждал потное лицо и шею. Знойное марево дрожало по горизонту, изнуряя землю. К насыпи дороги, пугая взгляд, серыми гадюками сползались трещины. Блеклые, с детский кулачок, свисали шляпки подсолнухов, до срока обеспложенные суховеем. Сиротски выглядела кукуруза, малорослая и сутулая. И в атомный век земледелец зависел от природы-матушки. Поволжье измучила засуха. Пожары прокатились по лесам исконной Руси. Жарынь загостилась и на Дону. От бескормицы гурты коров прибивались к дорожным насыпям, выщипывали в бурьянах молодую травку и стебли озими, возросшие самосевом.

Дюжина буренок паслась в низине, куда нырнула дорога. И взгляд Андрея Петровича выхватил степняка, опирающегося на палку с тряпкой. Вблизи оказалось: на древко с выгоревшим алым полотнищем, украшенным серпом и молотом, – флагом Советского Союза.

Пастух на призывный окрик обернулся. Он походил на казака-разбойника, – густая пегая щетина пощадила лишь нос да глаза, буравчиками сверлящие из-под соломенной шляпы. Из «бермут» цвета хаки торчали худые загорелые ноги. Выгоревшая серая майка была мокрой от пота.

– Что орешь? Твое какое дело? – взревел он, выслушав обличительную речь. – Теперь это – сигнальный флажок. Разворачиваю, когда стадо дорогу переходит.

– Вы же оскверняете стяг великой державы! – выкрикивал Андрей Петрович, стоя у машины. – Вы родились и выросли при советской власти. И так поступаете…

– Отцепись, дед, пока не послал… Флаг достался мне от колхоза. Я его к делу приспособил.

– Надо уважать государство!

– Какое? Старое или новое? – подхватил пастух. – А за что уважать? За хорошую жизнь? За покой и богатство?! Колхоз разворовали. Земельные паи курвина адвокатша оформила на себя и сгинула. А мы остались с воздухом одним! Весной выбрали директора сельхозпредприятия, а суд решение отклонил. Я семнадцать лет механиком проработал на свинокомплексе. А теперь, с образованием, коровам хвосты кручу. Не бреюсь, чтоб не узнавали… А ты распинаешься!

Хуторянин вскинул древко на плечо, распустив по ветру полотнище, и размеренно, как на демонстрации, потянул вдоль дороги. И брань его далеко разнеслась по степи, затененной кучевыми облаками.

С высокого увала открылась речная долина и – островками садов и хат, линиями улиц и аллей – три хутора по берегам. Бариловка ютилась в подножье холмов, заслоняющих ее от северного ветра, а крайней улицей, с востока, вплотную прилегала к речке Лазорихе. Сердце радостно дрогнуло. Непостижимо, отчего такой властью обладают места детства…

Странно повело машину, она вильнула к обочине, и Андрей Петрович ощутил, как закружилась голова и обмякло тело. Он сбросил газ, на «нейтралке» скатился с косогора к лесополосе. Наверняка поднялось давление. И сердце колотилось как загнанное! Сказывались, конечно, и жара, и нагрузка – семь часов за рулем. Он путался в названиях лекарств, ориентировался по упаковкам. И сейчас привычно принял зеленую таблеточку, запив степлившимся нарзаном. Точили горло приторно-терпкие запахи паслена и амброзии, джунглями вставшей вдоль огорода. На нем в наклонку работали женщины. Вкрадчиво шумели высокие, сквозящие листвой ясени, под которыми укрылся «жигуленок». Осенняя степь жила своей неизменной испокон веку жизнью: отдавала взращенное людьми и – пустела, раскрывалась, тихо готовилась к холодам.

Андрей Петрович вспомнил совет врача: думать о хорошем, когда прихватывает сердце. И сразу же перед взором предстал образ матери, – неизъяснимо дорогой, ласковый, – озаряющий мир. Она помнилась и молодой красавицей, и седеющей, статной, с морщинками у глаз, и совсем старенькой, с палочкой. Материнская любовь, конечно же, Божья милость и благодать. И пока была жива мама, всё у него, единственного сына, ладилось. А в девяносто первом потерял её – и будто земля ушла из-под ног…

Прикрыв повлажневшие глаза, он подождал, пока станет легче. Прикинул, куда поедет рыбачить. Пожалуй, в Бирючий лог, на старицу. Именно туда они приезжали вдвоем с Мариной, позже работали в пионерском лагере…

И снова представилась она! Не всеобъемлюще, как мать, а удивительно ясно и осязаемо – какой запомнилась в час первой встречи…

Он встретил Марину как раз в ту пору, когда жизнь впереди казалась неоглядной, полной счастливых открытий и свершений. Он мечтал о славе историка, напряженно обдумывал, как совершенствовать обучение, следуя методе Михаила Ефимовича. Но все новшества сразу же пресек завуч, орденоносец Великой Отечественной и последователь Макаренко. Он потребовал неукоснительного выполнения стандартной программы. Ни шагу в сторону! Всё же Андрей тайком экспериментировал, использовал редкие исторические источники…

Девушка вошла в учительскую весенним утром, стройная, сероглазая, пахнущая талой водой, с румянцем на щеках, в шубке и белой вязаной шапочке, из-под которой торчали косички с бантами. Не учительница, а старшеклассница! Андрей ощутил, как замерло в груди при появлении красавицы, – и неотрывно смотрел на нее, улыбчивую.

В этот день Марина Сергеевна, как представила ее директриса, была предупредительно вежлива, собрана. И в мягких жестах, и в полнозвучном голосе таилось нечто привлекающее. Взоры педагогов, опытных душеведов и насмешниц, потеплели, – несомненно, в коллектив «влилась» не выскочка, которую нужно приструнить, а умная и обаятельная выпускница университета. Ее первые уроки литературы, посетив лично, похвалил даже ворчливый завуч!

А у Андрея, опьяненного присутствием той, о ком мечтал с юности, – прелестной, покоряющей искренностью и энергией женщины, – озарилась душа радостью, как если бы открылась перед глазами алеющая заводь лазориков – священных казачьих цветов.

Он стал бриться с особым старанием, пользоваться только что появившимся польским «Вар-сом», купил два галстука и пиджак из кожзаменителя. Вдруг увлекся сочинением любовной лирики.

Марина не сразу уловила его особенное расположение, – вовсе не деловое, неуловимо сближающее. И ответно была с Андреем дружественна. Оба они знали, что находятся под надзором старых перечниц, и стойко сносили их придирчивость, как бы не позволяющую ничего предосудительного между коллегами. Но душевная смута не покидала его, когда Марина была рядом. По взглядам, по интонации голоса он пытался разгадать сокровенные ее желания и мысли…

– Дядечка, чи ты в Бариловку? – раздался неподалеку голос, и послышались шорохливые – по сухотравью – шаги. Андрей Петрович выглянул из машины. Три хуторянки, – каждая с полным ведром помидоров, – выкрались из лесополосы. Он невольно улыбнулся, отметив схожесть этой троицы с гайдаевскими героями. Посередине шла пузатая, полнолицая цыганка в красной косынке, повязанной по-пиратски. Слева от нее семенила скуластая дамочка в рыжей футболке и пятнистых шортах, на лице которой стыла тупая мечтательность Труса. А третья, подвижная огородница в кофточке и трико даже внешне напоминала героя Никулина, – лукаво-веселым выражением глаз-пуговок и красным носом.

– В Бариловку, – подтвердил Андрей Петрович, становясь на бурый слой полеглого пырея, и с любопытством глядя на хуторянок.

Черным магнитом притянули глаза цыганки, она остановилась и шарахнулась назад.

– Ой, дядька! Я с тобой не поеду. Что-то с тобой будет нехорошее… Не знаю точно… Сама дойду!

А подруги не побоялись. Уселись в машину наперегонки, посмеиваясь над гадалкой. Однако слова ее не на шутку растревожили Андрея Петровича. Прежде с недоверием относившийся ко всем предсказаниям, на этот раз он почему-то заволновался…

6

За пять минут езды хуторянки прожужжали уши! Рассказали и о предстоящем собрании пайщиков, и о борьбе за угодья бандитских кланов, и о беззаконии, чинимом райадминистрацией, и о повальном пьянстве молодежи.

Он высадил землячек у магазина-развалюхи, откуда рукой подать до Дома культуры. Возле него уже стояли машины и мотоциклы. Даже две подседланные лошади дремали, привязанные к «Доске почета», на которой вместо фотографий пестрели объявления. Кучка мужчин, гомоня, курила на ступенях. Наверное, брат тоже был там.

У обочины кудрявая девчушка пасла на лебеде индюшат. И заодно продавала дыни, сложенные курганчиком.

– Почём товар? – спросил Андрей Петрович, выглядывая из окошка.

– Сладющие! Аж губы липнут! – протараторила замазура перенятой у взрослых интонацией. – По червонцу прошу!

– А почему не расчесана, не умыта? В школу ходишь?

– А ну ее! Надоело! – пожаловалась пастушка, морща нос. – Как мамку посадили в тюрьму, так и бросила. Лучше играться с братиком и бабушке помогать…

Озорная и доверчивая улыбка взяла за душу – Андрей Петрович наставительно сказал:

– Ты ошибаешься. Дети должны учиться! Обрести знания, чтобы стать грамотными людьми.

– Лучше певицей Гагариной! – выпалила девчушка. – Или почтальонкой. У нее денег полсумки, когда пенсию приносит. Вам – какую?

– Любую.

Вероятно, по наущенью бабушки (коль покупатель не привередлив), маленькая плутовка подала дыньку самую неказистую. И, зажав в ладошке мелочь, помчалась к приземистой халупе, у которой наблюдала, подбоченясь, крупнолицая тетка. Андрей Петрович видел, как пастушка передала выручку и пустилась обратно. Всё восстало в нем: и жалость к полуголодной и оборванной девочке, и гнев за безразличное отношение родных, и боль за страну, ставшей такой…

И он стремительно пошел по лебеде к хате, обдумывая, как начать беседу с этой угрюмой женщиной. Но та, вероятно, приняв незнакомца за какого-то чиновника, шмыгнула во двор и закрыла калитку. И, несколько раз постучав в нее, Андрей Петрович осадил себя! Это прежде слово учителя имело вес и уважение…

Родное подворье, проданное беженцам из Карабаха, неузнаваемо преобразилось. К дому достроили тамбур. Крыша блестела профнастилом. Дощатый забор закрыл крыльцо. С волнением ступил Андрей Петрович на спорыш, выщипанный утками. Старая вишня-рогатуля маячила верхушкой с огородной межи. Вспомнилось, как сажали ее с отцом… Сколько раз уезжал он отсюда и возвращался! Сколько пережито здесь и потеряно! Этот кусочек донской земли был для него центром планеты! Был… А сейчас раздавалась тут непонятная речь, плакал младенец. Разочарованно кольнуло сердце, точно ошибся адресом…

Вот он, сначала пологий, а затем все более крутой подъем с полосой асфальта, ведущего к хуторскому кладбищу. Взгляд как-то сразу охватил на всхолмье это сонмище остроконечных железных оградок, кустарников и крестов, памятников, холмиков, украшенных пластмассовыми цветами, веночками; между могил – бурьянную дурнину, лохмы конопли и полынные стежки. Погост, однако, разросся невероятно! И, выйдя из машины, исподволь поддаваясь той щемящей тоске, которая овладевает на кладбище, Андрей Петрович сделал крюк, прежде чем нашел две спаренные металлические пирамидки с крестами, выкрашенные серебрянкой. Глаза скользнули по ним, различили фамилии и замутились… Он плакал, будто заново переживая потерю родителей, ощущая свое сиротство, безвозвратность всего… Когда-то и его утеснят в обтянутый тканью гроб, забьют крышку гвоздями и опустят в вечный мрак…

Андрей Петрович смахнул слезы, трезвея от ужаса представившегося, и огляделся. Гробнички поросли травой и выгонками сирени. Никто не появлялся здесь с пасхальных дней. Он вернулся к машине, взял нож и под корень вырезал побеги. Тяготило, что приехал с пустыми руками, хотя и мог купить букеты в станице. Впрочем, суть не в условностях. Главное, что приехал он сюда, и уедет не с пустым сердцем…

К аржановскому куреню Андрей Петрович подъехал без четверти три. Времени оставалось в обрез. Он вылез из машины, захватив пакет с айвой.

Солнце дробилось в кроне вербы, парусящей на ветру. Из палисадника тянуло календулой. Андрей Петрович подошел к калитке. И тут же попятился, заметив овчарку. Она с разбегу шибанулась о планки, вздыбилась, щеря пасть. Однако покорно отскочила, услышав зов хозяина:

– Пальма, цыть! В будку! Кто тут?

Согбенный, подряхлевший дядька Аким, шаркая калошами, вышел из-за времянки.

– Дядь Аким! Неужели не признал?

Старик закрыл собаку в будке и поковылял навстречу. Немощь остановила его на полпути, он ухватился рукой за ветку яблони.

– Голос знакомый… Зараз глазами обнищал.

– Да я это, Андрей! Родню встречайте!

– Андрюха?! Приехал, растудыть его мать! Ну, заходь. Собачку не бойся. Один, чи с бабой?

Обнялись и по-казачьи троекратно поцеловались. Вблизи выглядел дядька еще жальче – морщинистый, беззубый, бледный. Огорчило и выражение глаз его, подслеповатых и как будто недоуменных. Держась за руку, дядька повлек гостя к столу под яблоней. Заученным жестом нашарил на нем пачку «Нашей марки», вытряхнул и прикурил сигарету от пластмассовой зажигалки, на шнурке висящей у него на шее. Усадил племянника рядом на табурет.

– Вот какой я, Андрюха, теперича! Обжнивок! Ноне на этом свете, а завтра неведомо… Дашу, супружницу мою, третий год как поховали… Рак проклятый замучил… – старик прослезился, рукавом рубашки стал вытирать, шурша щетиной, лицо. – А тут и Танька, ее сеструха, отмучилась. Задержался тольки я. Один на весь хутор фронтовик… Ты голодный? Нагреть борща?

– Молочка бы домашнего.

– Оно у нас завсегда домашнее, – засмеялся, вдруг изменившись в настроении, старик. – В холодильнике стоит, в кухне. Пей, сколь хошь.

Андрей Петрович налил из бидончика холодного отстоявшегося молока полную кружку. Выпил его, слегка отдающего полынью, жадно и всласть.

– Наши на собрании! – поведал дядька, когда Андрей Петрович взбодренным вернулся во двор. – Хуторцы митингуют, не отдают землю. Депутата вызвали. Чистая революция! Да-а… А какой же ты есть? Дюже потолстел?

– Наоборот, похудел. Сердце барахлит.

– Это учительство выходит! Внукова жинка, Лариска, химии обучает. Кажин день плачет! Не детки пошли, а чертячьи выродки. Прямо на уроках матюкаются, дерутся, пиво пьют. А главное, к учебе без внимания! Оно и понятно, зачем голову ломать, коли ценят не по знаниям, а по доходному месту? Гибнет молодежь. Тыняется, не ведая, как силы приложить. Ну, бог с ним… Ты, должно, и не ведаешь, что Ваня при одной ноге?

– Как – при одной?

– Отчекрыжили правую. Догулялся! Твердил я ему: не лезь ты в атаманы. Не послухал! Форму себе пошил за три тыщи! Организовал казачье общество. А толку? Походили по хутору, попугали собак – и угомонились. Властям это казачество без надобности, ишо стали к сыну прискипаться, что люд баламутит. А он только болезню себе нажил и – всех делов! По-первах большой палец почернел, опосля на ступню перекинулось. Мы таких напастей сроду не знавали. А всё почему? Тарелки летательные кружат.

– А причем НЛО? – усмехнулся Андрей Петрович, взглянув на часы. – Существование их пока не доказано.

– Как это не доказано? – осердился старый казак, находя на столе пепельницу и заминая в ней сигарету. – И Ванюшка видал, и кум Григорий. Перед уборочной, я помню, прямо на ниву, паразиты, садились. Как плюхнулась тарелка, так и полегли хлеба. Навроде узора: по краям четыре больших круга, ишо поменьше круги и знаки, как звезда о восьми углах. Вот и рассуди: в кой год эта «посуда» объявилась? Аккурат в девяносто первый, – я ишо плотничал, когда Ельцин на танк залез! И сразу всё занехаялось, и народ сказился. Не иначе инопланетные посланцы сгубили!

– Дядь Аким, поеду я. Неизвестно, когда Иван освободится. А я хочу на рыбалку успеть. Червей накопаем?

– Зараз наведем рассол и – накопаем, – поднялся хозяин и заковылял к времянке. Вышел оттуда в очках и с куриным яйцом в руке. Заглядывая вовнутрь осмоленной и на треть наполненной водой кадки, стоящей в тени, пояснил:

– Арбузы переспели. Срочно солить надо. Сентябрь на второй половине… Достань ишо ведра два!

Гость с не позабытой еще ухваткой принялся вращать ручку колодезного ворота, – сперва разматывать цепь, затем – с полным ведром – накручивать. Дядька Аким высыпал три пачки соли, разболтал рассол палкой и опустил в него яйцо.

– Всплыло?

– Нет, пока…

Старик еще добавил соли, и донышко яйца забелело над водой.

– На какую монету вылезло? На копейку чи больше?

– Пожалуй, на пятак.

– Теперича можно и кавуны топить! Так довеку казаки делали. Скусней закуси нема! Хоть под винцо, хоть под самогон… Ну, иди в сарайчик за лопатой, – приказал старик и оббил с заскорузлых ладоней соляные искристые крупицы.

Андрей Петрович отбросил просевшую на петлях дверь, – лицо обдало застоявшимся дневным жаром, запахом лежалой пыли, сухих лозин и лука, в косичках подвешенного к паутинистой перекладине. Глаза выхватили гору хлама, сброшенного к стенке, в которой он узнал вещи из собственного дома. Их перевезли сюда, когда вселялись новые хозяева, и хранили неизвестно для чего. Радиола «Ижевск» с белыми пластмассовыми клавишами и ручками, со стеклянной шкалой, пестрящей названием столиц, издавала специфический гаревый дух, несмотря на давность лет. В развязанных мешках хранилась обувь, настольные парафиновые зверушки: зайчики, медвежата, слоники. Грудились стеклянные абажуры, банки. Увидел он и связки своих детских книг, стопки общих тетрадей институтской поры. И вдруг ахнул, узнав потертый портфель, с которым начинал работать! Не зря прятал дневник от Аллы, когда гостили у родителей…