Текст книги "Казачий алтарь. Книга 1"

Председатель местного Совета Арон Маскин, прослышав о грамотности Шаганова Степана и выяснив его непричастность к белоказакам, назначил рассудительного станичника своим секретарем. Деньжата да паек, получаемые Степаном, на первых порах спасали Шагановых. Пришлось и Тихону Маркянычу за скудный оклад пойти в погребальную команду. Целыми днями ездил он на подводе с напарником, стариком Кострюковым, по улицам. Грузили умерших с голоду на фурманку и закапывали в яру. В запертых изнутри куренях, коли никто не отзывался на стук, высаживали оконные рамы. Крюками на жердинах выволакивали смердящих мертвецов…

В одночасье слегла и преставилась Анастасия. Не снесло сердце невзгод и постоянной тоски по пропавшему без вести младшему сыну.

Проезжая мимо зияющих окон куреней, их кособоких крыш, мимо разграбленной и оскверненной церкви, с которой сбросили кресты и колокол, мысленно прощался Тихон Маркяныч с прежним, родным, не мог найти опоры в этой лихометной жизни…

Была станицей – стала хутором.

Лидия с сынишкой и Полина Васильевна вошли в летницу[3]3
  Летница (южн. каз.) – летняя кухня.


[Закрыть] почти следом за стариком. Тихон Маркяныч, возившийся у вешалки, удивленно обернулся:

– Чо рыпнулись? То силком не вытягнешь, а то на вожжах не удержишь!.. Тоды управляйтесь, а я на улицу пойду. Могет, привалило кого…

Полина Васильевна с внуком принялись растапливать надворную печуру, тревожно поглядывая на небо, а Лидия заторопилась на огород поливать помидоры. Напротив соседского погреба невольно приостановилась: казачья мелодия, любушка светлая, пробивалась из-под земли наперекор гулу канонады и всем страхам.

 
…Ды, а на сердце моем,
Ой, пробудилась лю-убовь, —
 

гулко звенел голос Таисии Дагаевой.

 
Пробудилась любовь мо-олода-ая!—
 

тут же подхватила и долго тянула на верхнем голосовом пределе ее мать, тетка Устинья.

Снова с неотступной тревогой подумала Лидия о муже. За две недели, прошедшие после получения его письма, с Яковом все могло случиться. Теперь же с приближением немцев обрывалась последняя ниточка, связующая с любимым. Вспомнилось, как целых два месяца – ноябрь и декабрь – от Яши не было вестей. Помрачнел тогда Тихон Маркяныч, у свекрови участились сердечные приступы, а Степан Тихонович день-деньской пропадал в полеводческой бригаде, искал забвения в работе. Лидия держалась, как могла, отгоняла дурные мысли. А по ночам, закусив губы, мочила подушку слезами. Дни делились на две половинки: до приезда почтальона и после. Задолго до начала вечерней дойки она уходила на ферму, не говоря домашним, что час-другой простаивает у околицы, поджидает Алешку Кривянова, везущего почту. Его пегую кобыленку она углядывала издали с замиранием сердца. И все казалось, что подросток-калека намеренно придерживает свою лошадь, чтобы оттянуть вручение ей казенного конвертика. Не сдерживаясь, она кричала навстречу:

– Нам есть что-нибудь?

– Районная газетка, – сочувственно отзывался паренек.

– Завези домой, а то выпачкаю, – роняла Лидия и сворачивала к тропе, ведущей на колхозный баз.

Тот памятный день выдался вьюжным. Вынырнув из снежной коловерти, выбеленная Алешкина коняга появилась внезапно близко. И тулуп его весь был закидан мельчайшей мучицей. Лидия не торопилась спрашивать до полусмерти закоченевшего почтальона. Просто стояла и смотрела. Подросток придержал лошадку и сиплым от мороза голоском кукарекнул:

– Есть! Письмо вам!..

Лидия выхватила его негнущимися пальцами. И – как в пропасть – опустила глаза. Почерк был Яшин. Чтобы убедиться, она поднесла треугольник к глазам, вдохнула сладкий душок отсыревшей бумаги и – разревелась…

И вот – теперь война докатилась до хутора!

После прохлады подземелья благостным казалось вечернее тепло, его ласковость. Беспечно стрекотали в прибрежных бурьянах кузнечики. Солнце, наполовину заслоненное макушкой дальнего бугра, крыло оранжевыми лучами верхи деревьев. А все, что виднелось в тенистой речной долине: красноталы, камыши, плесы, крайний ряд куреней, – обрело знакомую четкость. До слуха Лидии донеслись невнятные тревожные голоса баб. Она замерла, но так и не смогла разобрать слов. От этой неопределенности на душе стало еще тяжелей. Обыденный хуторской мир воспринимался уже иначе, нежели сегодня утром. Он надломился. И никак, и ничем нельзя было остановить той страшной перемены в жизни, которую нес фронт…

2

В сумерки вернулась Лидия во двор с огорода, до устали натрудив плечи полными ведрами (поливная делянка была изрядной). Однако еще не успела выложить собранные помидоры, как вдоль улицы – заполошный перестук копыт. Напротив шагановских ворот Иван Наумцев осадил коня и возмущенно крикнул:

– Лидка! Кума! Хвитинов твоей матери… Почему не на ферме?

Вопрос нового председателя колхоза застал врасплох. Лидия подошла к забору, вспыхнула:

– Чего глотку дерешь? А то сам не знаешь…

– Завернули коров обратно! Перекажи бабам, хватайте подойники и бегом на колхозный баз… Дед Кострюк фляги подвезет. Его не дожидайтесь. Начинайте доить. Да не кублитесь!

Заслышав разговор, из летницы выглянула Полина Васильевна, не скрывая тревоги, спросила:

– А про нашего Тихоновича ничего не слышно? Молодняк не пригнали?

– Нет!

– А про немцев что известно? Иде они?

– Тетя Полина, аль ты глухая? Под боком же гремит! – С досады всадник стеганул дончака и срыву пустил в намет…

Через полчаса оповещенные Лидией доярки двигались к ферме. Первой шла по дорожке, пересекающей бывший майдан, Матрена Торбина, опустив голову, – точно выискивала что-то под ногами. За ней легко шагала гибкая, как лозина, Анька Кострюкова. Чуть на отрыве следовали Лидия и Таисия Дагаева, соседка. Потеряв терпение, она насмешливо спросила:

– Аль ты клад шукаешь, тетка Матрена? Еле плетешься!

– Ага, клад… – буркнула толстуха. – Чеши первой, раз такая шустрая! Тута бонбы на каждом шагу таятся! Вон, у Черешенковых, упала одна на базу. Лежит и не взрывается, холера…

Вскоре близ церковной ограды зачернела чаша воронки. Тетка Матрена, перекрестившись, вновь подхватила:

– Энта ж надо! По церкви шпульнули! Хочь она зараз и приспособленная под склад, а все одно… Я, бабочки, коды в погреб бегла, оглянулася. Летели гадские гостинцы, как семечки от веялки. А раз взорвалось их не дюже много, то остатние тута и приховалися.

– Да-а, хорошенький гостинчик Черешенковым подкинули, – с недоброй усмешкой сказала Анька. – И есть дом, и – нету.

– Насмерть никого не сгубило? – обеспокоилась Лидия, заметив, что в западной стороне, скрадывая звезды, завис долгий красноватый сполох.

– Бог спас, – с ударением на первом слове ответила тетка Матрена. – А вреда – ужасть сколько! У деда Демьяненко сарай разбило. У Мандрыкиных бонба сзади куреня гахнула. По стенке трещина пошла… А у бабки Мигушихи козу оглушило. Пацан Аниськи Кучеровой хотел было прирезать. Только ножик занес, а коза кы-ык подскочит! И убегла…

– У нас в двух окнах стекла выбило, – пожаловалась Таисия, овдовевшая месяц назад и до сих пор не утратившая в голосе горестной интонации. – Как теперь жизнь сложится?

– Как придется, – отозвалась Анька. – Был бы хомут… Кто как, а я немцев не очень страшусь. Мы с Митькой в колонке немецком кабанчиков брали. Люди как люди. Коммуной отдельной жили. Угрюмые, но по характеру прямые. А обмишулить их все равно можно!

– Сравнила, – резко бросила тетка Матрена. – Те как шелковые были, потому как мирные. А энти – солдаты! От жен оторванные. У них одно на уме. Дело жеребячье…

– И поделом нашим служивым! Допустили немчуру – расхлебывайте! Так что, девки, готовьтесь…

– Замолчи! Что ты мелешь? – осекла Лидия. – Может, твой Дмитрий раненый где-то лежит, а ты такое?!

Анька пристыженно промолчала.

От майдана проулок вильнул к выгону. Выше, на взгорье, темнели глинобитные стены коровника, изгородь база. Оттуда доносился надсадный коровий рев.

Подвода, которую Лидия приняла издали за телегу молоковоза, оказалась чужой тачанкой. Вдоль нее ходил незнакомый бритоголовый военный. На куче камыша, завезенного для починки крыши, маячили огоньками папирос двое солдат. Анисья Кучерова, пришедшая первой, и скотник Василь Веретельников жались у дверей. На своем привычном месте, у стены, уже стояли приготовленные молочные фляги с откинутыми крышками.

– Добрый вечерок! – поздоровалась Анька, намеренно близко пройдя мимо офицера. – Никак нас прибыли охранять?

Никто не отозвался. Что-то недоброе почуяла Лидия в этой общей оцепенелости.

– Насилу вас дождалась, – злым полушепотом упрекнула Анисья. – Начальник из райцентра дал отмену. Опять коровок погонят.

– Как это? Они же не доенные. Ты толком объясни, – растерялась Лидия.

Офицер повернул длинную шею, прислушиваясь, и неожиданно грубым голосом спросил:

– Что непонятно? Расходитесь по домам! Стадо подлежит эвакуации.

Лидия поставила подойник на землю, примирительно сказала:

– Подождем председателя. Пока он нами командует.

– Тут я командую! Район на особом положении. Вам известно?

– Как не знать… Нас сегодня бомбили, – пожаловалась Анька и смело облокотилась о борт подводы. – А вы, наверно, с самого фронта? Хоть бы заехали, супчика горячего похлебали… Наши мужья на фронте, воюют… Как там?

– Сейчас везде фронт, – сурово отозвался военный. – А за приглашение спасибо. Мы с бойцами вторые сутки на сухом пайке.

– Когда же немцев остановят? – вздохнула тетка Матрена.

– Глупый вопрос. Наши войска твердо занимают рубежи обороны возле Мечетинской, Егорлыкской…

От выгона послышался частый перебор подков.

– Наумцев скачет. Его конь. На заднюю ногу припадает, – подал голос Веретельников, заметив, что солдаты быстро взяли в руки винтовки. Один из них, приземистый, коротконогий крепыш, тут же поднялся и, как бублик, катая во рту российское «о», обратился:

– Товарищ лейтенант, разрешите водицы испить.

– Живо.

Солдатик мимоходом тиснул Лидию за локоть. Она отдернулась, но тот настойчиво шепнул: «Идем. По секрету…» Что-то в голосе бойца насторожило. Помедлив, Лидия подошла к бочке, приставленной к стене коровника.

– Ты, гляжу, баба строгая, – вполголоса забормотал кудрявый россиянин, делая вид, что никак не выдернет деревянную затычку. – Буренок мы угоним, а в дальнем овраге из винтовок… Не впервой. Смекаешь?

– Иванов! – взревел бритоголовый. – Ты чего там возишься?

– Чеку, товарищ лейтенант, заклинило.

– Я те заклиню! Марш ко мне!

Душную, многозвездную ночь коломутили дальние орудийные залпы и всполохи. Притихший ветер с запада был нагружен дымной горечью пожарищ, полыни, пресным запахом истерзанной земной плоти.

Заморенный конь, вскидывая головой, подрысил к базу и стал как вкопанный. Председатель спешился, молча глядя на офицера, шагнувшего навстречу.

– Вы Наумцев?

– Так точно. А кто вы? В чем, собственно, дело?

– Оперуполномоченный райотдела НКВД Сургученко, – отрекомендовался приезжий и отвел председателя в сторону.

Не мешкая, Лидия позвала:

– Анна, поговорить надо. Подойди к нам…

Приглушенный разговор Наумцева и лейтенанта быстро перешел на повышенный тон. Оперуполномоченный не стеснялся в выражениях:

– Как это документацию колхоза не уничтожили? Вы что, ослы?

– Распоряжения я не получал…

– Зерно полностью вывезли?

– Вывозить не на чем. Лошадей мобилизовали. А быков всего четыре пары. С утра отправил обоз в Новоалександровскую. До се не возвернулся…

– А чем же ты, е… твою мать, тут занимаешься? – взревел лейтенант. – Под трибунал захотел?! Все зерно до рассвета ликвидировать! Акт составишь за своей подписью и кого-либо из членов партии. Ночью же вывести из строя сельхозмашины. До единой! Головой за это ответишь… Как я выяснил у скотника, живности в колхозе больше нет. И это стадо, согласно директиве РКО[4]4
  РКО – районный комитет обороны.


[Закрыть], не должно достаться фашистам!

– А зачем же коров завернули? Вот записка от ветврача, – Наумцев запустил руку в карман пиджака. – Его прямо на дороге какой-то майор мобилизовал. А подросткам дали приказ гнать стадо назад.

– Давай. Приобщу цидульку к делу… А теперь так. Две-три коровы забьете на мясо. Остальных отведем подальше в степь… Бабам здесь делать больше нечего. Командуй.

Наумцев вслед за лейтенантом повернулся к базу. Женщины стояли настороженной стайкой. За их головами, над бугром срывались огненные лоскуты зарниц. Иван щелкнул кнутиком по сапогу, точно собираясь с силами, глухо сказал:

– Взбаламутил вас, девчата, зазря. Отменяется дойка… Погоним коров на Бурбуки. Такая директива…

Лидия вышла вперед и с укором бросила:

– Ты нас, Ваня, не дури. Коровий расстрел удумали?

– Прикуси язык! За такие…

– За какие?!

– За такие разговорчики… Товарищ из НКВД!

– А документ он предъявил? Может, он агент переодетый…

Женские возгласы на миг заглушили рев буренок. Это было столь неожиданно и непривычно, что не только Наумцев, но и оперуполномоченный опешил…

– Можно стадо за речкой скрыть!

– Хоть бы детишкам своим надоили.

– Явились, не запылились! Прохлаждаются на тачаночке… А немцы уже за горло берут!

– Не дадим коровок казнить!

– Ишь, вражина, сапожками скрипит, а наши казаки за него кровя проливают…

Опомнившись, лейтенант метнулся к бабам, лапнул кобуру. И замер на полушаге, освещенный с головы до ног. Луч фары мотоцикла, выехавшего из балки на пригорок, проиглил темноту ночи. За ним, тяжело лопоча перегретыми моторами, показался второй, третий… Тадахнула пулеметная очередь. Очевидно, стреляли неприцельно, для острастки.

– Немцы! – растерянно выкрикнул лейтенант. – Уходим!

На мгновение женщины остолбенели. А затем заполошно кинулись к хутору. Прикинув, что нагорная дорога, по которой правили мотоциклисты, спускалась к выгону, Лидия нашлась первой, подсказала:

– К стогу! К стогу ближе!

Юбочный вихрь унялся под сенной стенкой. К счастью, немецкий разъезд проколесил мимо и удалился в сторону хутора Аксайского.

Переждав полчаса, когда в окрестной степи устоялась тягучая тишина, доярки вернулись к базу. Наумцев сидел на фляге, понурив голову.

– Все, бабоньки… Лабец. Отвоевались, – проговорил Иван, осиливая одышку. – И на черта я согласился быть председателем?.. Говорил же, что рана не заживает! Так нет же, назначили… Ну, что будем делать?

Не сговариваясь, женщины обернулись к Лидии, ожидая, что скажет старшая доярка.

– Одно остается, – вздохнула та. – Положиться на совесть людскую. Раздать коров по дворам. Под расписку.

– Так и поступим, – поддержал Наумцев. – Кто возьмет, тому и молоко. А сена нехай берут сколько угодно… Опять же, с зерном… Людям раздам! До рассвета берите без меры! Уж отвечать, так за все доразу!..

К полуночи уговорами и угрозами председателю удалось-таки распределить колхозных коров по дворам. Канонада сместилась к югу и стала глуше. В степи посветлело – на вершину дальнего бугра легла скибка ущербного полумесяца. Раньше обычного подали голоса первые кочета, разбуженные шумом на улицах.

У амбара – толчея и гам. Вместо того чтобы по очереди насыпать зерно в мешки, хуторяне лезли в двери нахрапом. Суетились. Бестолково переругивались. Негаданная пожива и близкая опасность как подменили людей.

Откатив свою тачку в сторону, Лидия со свекровью протиснулись – благо обе худощавые и цепкие – к началу бурта, подпирающего потолок. Слабенький свет, сочившийся от керосиновой лампы, подвешенной у входа, позволял лишь не топтаться по ногам друг друга. Ширкали фанерные лопаты, звенели, входя в духмяную глубину, металлические совки. Недавно обмолоченная пшеничка издавала упоительный запах. Кое-кто, распалившись, всползал на бурт, двумя руками сдвигал зерно в раскрытые мешки. Поддалась искусу и Лидия. Но свекровь дернула ее за подол, вразумила:

– Не гневи Бога! Наше никуда не денется.

С превеликим трудом дважды пробирались сквозь людское скопище. Вскинуть мешки на тачку помог дед Кострюк. Под тяжестью груза заунывно заскрипели колеса. По дорожной пыли катить повозку оказалось трудней трудного. Лидия встала между оглоблиц, налегла животом на поперечину, Полина Васильевна толкала сзади. Так, в две бабьих силы, и плелись до дому целых полчаса. Пшеничный дух, проникавший сквозь мешковину, не радовал, а смутно томил…

3

Перед зарей к Шагановым постучались.

Лидия первой вскочила с кровати, вышла из спаленки в зал. Всего одно окно не было закрыто снаружи ставнями, она глянула через тюлевую занавеску во двор. Потревоженная свекровь скрипнула сеткой кровати, оторвала от подушки голову:

– Стучали?

– Женщина какая-то. Не нашенская.

– Носит ее шут спозаранку! Выйди.

Лидия натащила юбку, отвела с лица разметавшиеся волосы и босиком зашлепала в горницу. У двери ее перехватил Тихон Маркяныч, выбежавший из своей боковой комнатенки в кальсонах и нательной рубахе. Заломленная, путаная борода придавала старому казаку вид грозный.

– Ктой-то? Немцы?!

– Тише… – Лидия показала рукой на сынишку, спавшего в сладком забытьи на топчане. – Беженка.

– А-а… Тоды тури ее в три шеи! Зараз таких гостей со всех волостей.

На всякий случай он проводил невестку до входной двери. Нащупал у стены припасенный топор.

Близ крыльца ждала, опустив голову, горбоносая девушка в клетчатом платье. В правой руке, повисшей плетью, она держала какой-то диковинный кожаный футлярчик. У ног стояла дерматиновая сумка. Стройная, узколицая, незнакомка глянула щуркими, серовато-зелеными глазами и сбивчиво заговорила:

– Здравствуйте! Извините, что разбудила… Немцы напали на нашу колонну. Танками давили… А до этого самолеты… Попутчицу мою, Граню, осколком… Я из Ворошиловска. Учительница. Вторые сутки в дороге… Надеялась добраться до Сталинграда… Будьте добры, разрешите у вас побыть хотя бы до вечера.

Ежась от утренней прохлады, Лидия спустилась по ступеням, кивнула: «Проходи», – и неторопливо открыла дверь летницы, закинула на нее цветастую занавеску. Дневная духота из кухни выветрилась через открытую форточку. Пахло тем здоровым, кисловато-ситным духом, какой привычен для казачьих жилищ.

– Ставь торбу вот сюда за печку, мы ее не топим. А это что у тебя за штуковина?

– Футляр со скрипкой.

Освободив руки, гостья устало села на табурет у стола. Лидия, ощущая на себе ее пристальный взгляд, налила в миску окрошки, отрезала от хлебины ломоть, положила на стол пяток подвяленных красноперок.

– На дворе, возле печуры, навесной рукомойник и полотенце. Обмылок на полочке. Умойся с дороги. А я пойду оденусь и заплетусь, – потеплевшим голосом сказала Лидия. – Не стесняйся. Чем богаты, тем и рады. Тебя как зовут?

– Фаиной.

– Меня Лидой… Гм, надо же… Жулька на тебя ни разу не гавкнула… Соседей не пропустит! А тебя за свою приняла…

Домашние встретили Лидию в курене с недовольными ли-цами.

– Чо ты с ней распотякиваешь? – набросился Тихон Маркяныч. – Дай харчей и выпроваживай! А то я сам покажу, иде ка-литка.

– Не шумите. Девчонка совсем… Учителька городская. От танков убежала, а вы… В чем только душа держится! До вечера попросилась.

– Кубыть, откроем приют для побирушек, – не унимался старик. – Чо она из города приперлась? Жрать надурыку?

– Как вам не совестно, дедушка, – укоризненно покачала Лидия головой, беря с комода приколки и расческу. – Война ее загнала. Горе… Как вам не жалко?

– Жалко у пчелки! Гони, я тобе гутарю!

– Раз Бог привел, надо приветить, – заключила свекровь. – Не объисть! Абы вшей не занесла.

– Цыц! Ишо я здеся хозяин! – прикрикнул Тихон Маркяныч. – Вот зараз надену штаны…

– Бога вы, папаша, гневите! – вдруг загорячилась сноха. – А писанию читаете… А ежели Яша, сыночек, либо Степан тоже где-то просятся? А им тоже от ворот поворот? За наш грех? В Библии прописано: «Просящему у тебя дай и от хотящего занять у тебя не отвращайся». А вы?.. Аль запамятовали, как я побиралась в тридцать третьем? А сами по белу свету христарадничали?

Кровно обидевшись на баб, Тихон Маркяныч молча скрылся в своей комнатенке и лег на кровать. «Раз такая к мине почитания, то и вы ступайте к едрене бабушке! – мстительно думал старик. – Замкну рот и гутарить с вами не стану. Нехай все пропадом пропадает! Вы ишо подкотитеся, ишо попросите чего-либо… Ага, а дулю с маком не жалаете? Ишь, сучки, взяли волю!»

Но многолетняя привычка – сильней пустяшной размолвки. Взгрустнув о Степане и внуке Яшке, Тихон Маркяныч оделся. Перед божницей помолился и чуть оттаял сердцем. Потом тщательно расчесал бороду, усы, пригладил сквозистый ковыльный чуб. И, выходя, заломил набок свою ветхую, заштопанную казачью фуражку.

Растопленная печура, потрескивая кизяками, вскидывала над трубой султан сизого дыма. Тихон Маркяныч подумал, что чадно от него. Но, увидев и на улице такой же понизовый туманец, понял: догорал колхозный амбар.

Полина-обидчица гнала к открытой калитке цыплят с квочкой, поторапливая ее за веревку, привязанную к ноге. Старик, повременив, сошел с крыльца; под навесом, пристроенным к летнице, принялся мельчить махорку табакорезкой. В открытую дверь слышался разговор.

– Столпотворение на дороге – ужасное, – взволнованно говорила беженка. – Подводы перегружены, машины не останавливаются… Так и двигались мы пешком от самого Ворошиловска. Отдохнем немножко и – дальше. Я в шляпке соломенной была, во время бомбежки ее потеряла… И все равно от солнца голова кружилась! Жара кошмарная. Пыль несет… А вчера вечером кто-то вдруг как закричит: «Воздух!» И навстречу нам – взрывы!..

– А мы вчера в погребе прятались, – подхватила Лидия. – Ну, а танки где же напали на колонну?

– Недалеко от вашего хутора! Цепью по хлебному полю мчались! Я шла около лесополосы. А другие, кто был на подводах, с детьми, тем убегать было некуда… Я думала, с ума сойду! До сих пор, смотри, руки дрожат…

– У меня тоже дрожали, – посетовала Лидия. – В январе мобилизовал сельсовет в трудармию. Под Ростовом противотанковую траншею рыла, две недели мерзлую землю нянчила. В лютую холодину! А нормы какие были? Неподъемные. А ну, выбери за смену два с половиной кубометра грунта! А жили в скотском вагончике. Ни согреться, ни помыться. Я думала – амба… Всего норма на мобилизованного – тридцать кубов. Хоть за день покрой, хоть за месяц. Громкие читки газет политрук устраивал. Мол, через траншею немецкие танки не перелезут… Помогла эта траншея?! Такая злость берет… Мозоли к рукам прикипели, должно, навек. И по-женски там застудилась. Перед месячными так поясницу ломит, хоть криком кричи…

– Ты такая статная, красивая…

– А ломом орудовала, как кобыляка! – горько пошутила Лидия. – Может, приляжешь?

Тихон Маркяныч, увлеченный подслушиванием женской беседы, не уследил, как правнук подкрался сзади.

– Деда! – нетерпеливо позвал Федюнька. – Идем рыбачить.

– Фу, ты! Бесенок! – вздрогнул старик от неожиданности. – Ступай сам. Некогда. Вон, стекло оконное выбило… Пойду разживаться.

Он скрутил мешок, сунул в карман штанов складной ножик и расторопно зашагал по улице. Вдоль нее висело дымовое облачко, ближе к майдану зерновая гарь стала саднить в горле. В этот ранний час хутор был необычно пуст. Грели душу лишь кочетиные клики, которые, как спички, вспыхивали-гасли в затаившихся подворьях.

К школьному зданию Тихон Маркяныч подобрался из-за церкви. И застал Веретельникова Ваську на месте преступления. Низкорослый, головастый, с руками ниже колен – его ни с кем не спутаешь. Вот и сейчас, распялив свои ручищи, он придерживал одной шибку, а другой, зажавшей отвертку, отколупывал с рамы замазку.

– Ты чо, гяур, разоряешь? – окликнул старик.

Васька обмер. Повернулся. На небритом, скуластом лице – улыбочка юродивого.

– А чево? Ремонтирую.

– Ты не строй тута комедь! За воровство загонят, иде Макарка телят не пас.

– Хм… Теперя, дед, я не ворую. Чья нонче власть? Ничья. И никто ничем не владает. Коров раздали, а стеклушку…

– Значится так. Ты мине не застал, я тобе не видал, – заговорщицки пробормотал Тихон Маркяныч и, убедившись, что соседняя шибка целехонька, прибавил: – Трошки посторонись. Не один ты у мамки…

Желая на всякий случай отвести от себя подозрение, старый казак со стеклиной, спрятанной в мешке, сделал крюк к амбару. Черным гробом высился он на пригорке, возле околицы. Закопченный короб каменных стен рассекли трещины. Над пепельными холмиками курились зловонные дымки. Изредка с резким звуком лопались на жару черепичины.

Над пожарищем, над погребенными гнездами метались ласточки. Одна из них чуть не задела Тихона Маркяныча за фуражку. Он испуганно озирнулся и побрел домой. Литое зерно под ногами было втолчено в толщу пыли. «Сызнова крах жизни, – подумал хуторянин с безутешной тревогой. – Вот тобе и бесхлебица! На еду до весны хватит. А чем сеять? Слезьми?! Эх, мать вашу перетак! Вот вам и «Красная Армия всех сильней»! Иде она, армия? Паршивый пруссак одолел, тышшу верст гуляючи прошел! Да кто ж в том повинный? Сталин али кто?.. Да неужто землица наша такая приманная, ценная? Ох, не приведи Господь доживать в неволе! Царица Небесная, помилуй нас, неразумных и грешных чад твоих!»

4

Это утро навсегда врезалось в память и Клаусу фон Хорсту, тридцатитрехлетнему майору вермахта…

«Дорогой Рихард! Прости, что так долго не отвечал на твое письмо. Поверь, что два последних месяца был предельно загружен работой. Величайшая операция по завоеванию южной России, вдохновляемая самим фюрером, требовала полной отдачи. Мои товарищи, офицеры оперативного отдела группы армий, сутками не покидали штаб, нередко засыпали над картами…

Поймал себя на мысли, что пишу не о том, не о главном. Сегодня, ровно сорок три минуты назад, я должен был погибнуть! И то, что остался жив и цел, ничем иным, как только волей Провидения, объяснить невозможно. Когда я, искупавшись в Доне, поднимался по крутой тропинке (правый берег довольно высок), неожиданно над самым виском хлопнула пуля и глубоко вонзилась в глину. Я побежал в гору изо всех сил, так как укрыться было негде, и вторая пуля на мгновенье оглушила меня, пролетев в нескольких сантиметрах над левым плечом! Поняв, что русский снайпер стрелял из-за реки, с левого берега Дона, я стал петлять и благополучно достиг нижней улицы селенья, фруктового сада. Только тут я испытал весь ужас того, что могло бы случиться! Эта смерть была бы тем более нелепой, что фронт отодвинулся отсюда, от предместья Ростова, на триста километров, наступление наших войск развивается безостановочно и, без сомнения, война близится к завершению. Откуда мог взяться русский стрелок, когда левобережье несколько раз прочесывали разыскные команды? Почему он подкараулил именно меня? И ведь как точно стрелял на расстоянии восьмисот метров!.. Излишнее возбуждение мешает излагать мысли, я опять, кажется, отвлекся.

Главным за минувшие месяцы было то, что я дважды находился вблизи фюрера. И не в качестве наблюдателя, а на правах участника оперативных совещаний. Истоком победоносного продвижения наших армий на юг и на восток было совещание в Полтаве, в начальный день лета. Хотя о нем и сообщалось в газетах, все же расскажу подробней, зная твою приверженность идеям Гитлера. Тем более в корреспонденциях зондерфюрера Фриче больше болтовни, чем истины и важных фактов.

С раннего утра аэродром оцепила утроенная охрана эсэсовцев. Машину, в которой мы ехали с шефом, начальником оперативного отдела группы армий, трижды останавливали. Наши документы и пропуски проверяли самым тщательным образом. Можешь себе представить, что я находился в каких-то десяти метрах от полководцев, чьи имена на устах у всей Германии! Когда “Юнкерс-52” благополучно приземлился и подрулил к шеренге встречающих, у меня зачастило сердце. Первым к самолету направился фельдмаршал фон Бок. Сухощавый и высокий, настоящей “вильгельмовской” еще выучки, он невольно вызывал к себе почтительность. Вместе с ним двинулся Зоденштерн, командующий штабом группы армий. А затем – генералы Паулюс, Гот, Клейст, Руофф, Вейхс, Рихтгофен, Макензен, Грейффенберг. Я во все глаза смотрел в проем двери, когда показался Гитлер. Он довольно энергично сошел на землю. Однако с первых шагов обрел медлительную твердость, выпрямился. Ты знаешь, что я играл в студенческом театре, когда учился в архитектурном институте, и тут подметил, что фюрер интуитивно соблюдает сценический закон свободного пространства вокруг себя, который позволяет выделиться, как бы обособиться. На нем были китель и галифе тонкого светло-коричневого сукна, оттенявшие нацистскую повязку на левом рукаве. Надвинутая на лоб фуражка с высокой тульей придавала голове величественную неповоротливость. Командующий группой армий фон Бок, здороваясь с фюрером, сказал обычные слова приветствия и пошутил: “Вскоре “Блау”[5]5
  «Блау» (нем.) – «Синева». Название широкомасштабной операции вермахта на южном крыле Восточного фронта.


[Закрыть] будет над всей Россией!” – “А пока я вспомнил о преисподней, пролетая сквозь грозовые тучи”, – сдержанно ответил фюрер и, улыбнувшись, подошел к Клейсту и Паулюсу. “Вот они, герои-арийцы, разгромившие большевиков под Харьковом!” – воскликнул фюрер, пожимая им руки. Генералы вытянулись, понимая знаменательность этой минуты… Ах, как бы я хотел быть на их месте! Ведь это же в высшей степени несправедливо, что особые почести и лавры получают генералы, хотя мы, штабисты, ничуть не меньше причастны к проведению операций. И под Харьковом без нашей помощи взаимодействие танковых соединений вермахта было бы невозможно. К тому же мы обеспечивали информацией и Генеральный штаб, всю ставку… Гитлер в окружении генералов и адъютантов направился к машинам. Я похолодел, когда он встретился со мной взглядом! Его светло-голубые глаза лишь скользнули, но я заметил, что он увидел меня! Когда свита проходила совсем рядом, я уловил негромкий, глуховатый голос фюрера. Он хвалил Паулюса и Клейста, заметил, что история не простит, если войска Германии увязнут на славянской территории. “Кавказская нефть нужна нам лишь затем, чтобы двигаться дальше, – сказал Гитлер. – Впереди Иран, Ближний Восток. А первый барьер – Волга”. Потом он обратился к Рихтгофену, командующему 4‑м воздушным флотом: “В последнее время мы теряем много самолетов”. Генерал-полковник отрапортовал: “Мой фюрер, бои ожесточились. Русские применяют новые Ил-2 и американские “Эркобры”. Но причин для серьезных опасений, смею уверить, пока нет. Мы по-прежнему господствуем в воздухе”. Вскоре началось совещание. Итоги его подвел сам фюрер. Он сказал, что здесь, в Полтаве, собрался цвет вермахта (вместе с ним прилетели Кейтель, Хойзингер, Вагнер), полководцы, которым всецело доверяет. Теперь предстоит на деле осуществить его директиву. Русские нечувствительны к окружению оперативного характера. Под Харьковом это подтвердилось. Однако я далек, напомнил фюрер, от самоуверенности Наполеона, который уже в Смоленске бросил шпагу на стол и заявил, что война с русскими завершена. Военный интеллект может быть реализован только при железной дисциплине и ясном осознании цели. “Мне и Германии нужны кавказская нефть, хлеб Дона и Кубани! – заключил фюрер. – Слишком многое ставится на карту! Если мы не получим в свои руки Майкоп и Грозный, я должен буду покончить с войной”.