Текст книги "Прощение | Forgiveness"

В. Черноморский
Прощение | Forgiveness

Фото Жанны Гурвич

 
Ты хочешь правде заглянуть в лицо?
Тебе слепцы подарят щит Персея.
На том лице все то, что ты посеял,
Растет, как волосы на лицах мертвецов.
 

Синий ветер печали

 
Синий ветер печали,
       он уже не срывает мне крышу.
Он с годами слабел и теперь уважительно тих,
даже нежен,
       как будто не дует, а благостно дышит,
колыхая дыханием ветви голые нервов моих.
 
 
Синий ветер печали,
       он сошел с моего Синегорья.
Я стремился к вершине,
       но льдом ее был обожжен.
И не понял тогда: это счастье мое или горе —
от пришедшего сразу уменья не лезть на рожон.
 
 
Синий ветер печали
       от взгляда моей Синеглазки.
Помню, как он темнел,
       но потом стал едва голубым.
Вот тогда я нашел
       среди многих законов негласных:
не пытайся любить, если ты навсегда нелюбим.
 
 
Синий ветер печали
       от потери друзей закадычных,
от дележки мечты,
       как коврижки, заначенной впрок.
Можно сколько угодно
       о дружбе до гроба талдычить,
только белая скатерть упирается прямо в порог.
 
 
Синий ветер печали
       от рук, мне махавших прощально,
от турбин самолетов,
       от шустрых шоссейных машин.
Он взрывался порою порывами брани площадной
тех, кого измерял я на свой архаичный аршин.
 
 
Синий ветер печали
       от ночи, пришедшей внезапно…
Нет, еще погоди!..
Видишь?
Это зари окоем…
Ветер благостно тих, но устойчиво дует на Запад.
И уже не печалься: все это уже не твое.
 

Зацепиться

 
Зацепиться за кончик месяца.
Разумеется, не небесного.
Для того нужно быть либо дьяволом,
Либо глупым мультяшным приматом.
Зацепиться за 31-е мне родимого месяца марта,
Потому как остаться вне времени
И пространства случится мне без того.
 
 
Зацепиться за кончик улыбки,
Да такой благосклонной и терпкой,
Что захочется плакать немедленно
Вместе с белым счастливым облаком.
И прощай, тишина бессердечия…
А вражда мне давно уже побоку.
В общем, на краешочек любви
Вновь приводит судьбы моей шерпа.
 
 
Зацепиться за кончик печали,
Мне в наследство друзьями завещанной.
Он ведь выдержит груз моей совести?
Мне, наверное, хватит падений.
Я хочу сохранить вертикальность,
Пусть повиснув, считай, что по делу.
Но почувствуйте все-таки разницу:
Не повешенным быть, а подвешенным…
 

Фото Жанны Гурвич

 
Зацепиться за взгляды прохожих…
За листок из распахнутой почки…
Паутинку, по ветру летящую, и…
За мысль, что летит вслед за нею…
От которой я ловко прятался,
Ныне каюсь в том и леденею
До сцепленного с мыслью звена
Моей ДНК-цепочки.
 

«Как злобно ливень лупит снег!..»

 
Как злобно ливень лупит снег!
Ведь вроде оба – с поднебесья…
Меж ними там различий нет.
Но что-то в брате ливень бесит.
 
 
Что так же бел он и пушист,
хоть оба пали?.. Сам собою
стремится ливень заглушить
самосознание изгоя.
 
 
А ведь у них круговорот:
водой сольются – и на небо…
Там кто-то, видно, разберет:
кому – в дожди, кто – станет снегом.
 
 
Возможно ль падать, не ярясь,
коль время выпадать в осадок,
не втаптывая чистых в грязь
от невезухи, от досады?
 
 
О, Каин с Авелем весны!
Живу, влюблен. Но вижу это —
и ощущаю боль цены
за посещение планеты.
 

«Это дождь идет по серой мостовой…»

 
Это дождь идет по серой мостовой,
это ночь стекает в логово Луны.
Если вдруг уснешь на Запад головой —
видишь сны.
 
 
Это просто серый дождь по мостовой,
это просто ночь устала ждать зарю.
Это я уснул на Запад головой
и парю.
 
 
И проснуться мне не можется никак,
хоть артерии мои – как водосток…
Дождь проходит сквозь кровавые века
на Восток.
 
 
На Востоке дождь идет по мостовой.
А по следу снова стелется костер…
Человек упал на Запад головой,
руки к Северу и к Югу распростер.
 

«Когда поймешь, что одинок…»

 
Когда поймешь, что одинок,
сплети венок.
В стремнину жизненной реки
вплети родные стебельки.
А лепестки?..
Что – лепестки?..
Они отпали – вдоль реки.
 

Фото Жанны Гурвич

А тогда была девочка…

 
А тогда была девочка —
синеглазка, кокеточка.
Ну, такая хрусталинка,
лотерейный билетик!..
Все мечтал, все надеялся,
а мелькнула ракетою.
Отчего ж мы устали так,
не постигшие лета?
А потом была женщина —
безусловная, жаркая.
Было губ полнолуние,
осязание взгляда…
Как же мог я не сжечь себя,
разве кто-то бежал, как я,
и искал ново-лучшего
козырного расклада?
И потом были женщины —
не чужие, не жадные,
годы взявшие ласково
и легко, и нелепо.
Словно были завещаны,
от любви и от жалости,
ими: той синеглазкою;
той – сгоревшей до пепла.
 

Сердитый дом

 
Давно в мой город я приехал —
уж стал отцом, а был мальцом.
У нас в квартире было эхо,
а за окном – старинный дом.
Нештукатуреный и бурый,
два этажа, лепной карниз.
А за фасадом он как будто
обиду вечную хранил.
И, видно, потому там часто
я слышал женщин горький плач.
А дом был словно соучастник
их бесконечных неудач.
И, видно, потому там жили
такие злые пацаны.
Они нас били, мы их били —
и в этом часть его вины.
И в том, что подались в бандиты
И гнили в лагерях потом…
Я называл тот дом сердитым.
Сердитый дом, Сердитый дом.
Но время шло. Я юность встретил
с девчонкой в платье голубом.
И я сказал ей: «Где на свете
еще такой – сердитый дом?»
Она сказала: «Это правда.
Но я живу с рожденья в нем…»
И не сказала мне «до завтра».
Сердитый дом. Сердитый дом!
 

Фото Жанны Гурвич

 
Землетрясение в Ташкенте —
и дом остался в прожитом.
Но снова, как на киноленте,
Сердитый дом, Сердитый дом.
Он в черно-белых снах мне снится.
Все, очевидно, оттого,
что поселились его птицы
под крышей дома моего.
 

1980 г.

История одной любви
Цикл стихотворений

Люди как люди… квартирный вопрос только испортил их...

М. А. Булгаков

1

 
Опять запуталась луна
в переплетеньях винограда.
А ты желанна и хмельна —
моя посильная награда.
И солнечного света – лес,
и поцелуя – автострада…
Я понимаю: все, что есть, —
моя посильная награда.
…Но глаз твоих антициклон,
и рук сухая деловитость,
и время, то, что утекло, —
моя бессильная повинность.
Но сытость сердца твоего,
но черный сок твоей усмешки —
и нет меж нами ничего…
Моя бесславная кромешность.
И вдруг вулкан твоих волос
ворвался в горную прохладу.
И все, что в этот миг сбылось, —
Моя посильная награда!
И вновь желанна, вновь хмельна!
И торжествует право ночи.
Но как распуталась луна?
Как много в небе многоточий!
 

2

 
Сон и явь, и каждый час разлука.
Отчего так пусто без тебя мне?
Налетает черная голубка,
если нет тебя – со мною зябнет.
Что случилось? Стал я уязвим,
как колодец, ждущий чью-то жажду.
А со мною ты – и я храним
ласкою нахлынувшей однажды.
Юность потеряла идеал:
было все, а то, что есть, дороже.
И былой мечты мемориал,
милая, тебя затмить не может.
А когда беспомощность свою
Я отдам уставшими губами,
мир в душе опять не познаю —
от разлуки это не избавит.
Ягоды голубки исклюют…
 

3

 
Снова зарево. Рассвет или закат?
Объяснились бы… А рядом тебя нет.
В это время мы не встретимся никак,
мы встречаемся, когда повсюду свет.
 
 
Вновь стихов моих издерганная вязь,
и печали наших глаз сомкнулись вслеп.
Тут квартир чужих размазанная грязь —
снова вторглись мы в чужой семейный склеп.
 
 
Нам оставили диванчик и клозет.
Я как вор дневной – с отмычкой на любовь.
Ах, любимая моя, гражданка «Z»,
что я делаю с тобою и с собой!
 
 
Занавесить просишь («стыдно мне») окно…
И стремглав сорвавшись («Тороплюсь!»), уйдешь.
Удержать тебя? Да разве же дано,
если ложь вокруг и в нас сплошная ложь?
 
 
Сотни тысяч поцелуев я кладу,
где ступила ты, должна еще ступить.
Чистоту и грязь, и радость, и беду
мне, наверное, вовеки не испить.
 

4

 
Сколько сорной травы,
сколько зрелых плевел!
Хлеб любви моей горек,
но память пристрастна.
Как несносный раввин,
что в погром окривел,
взгляд пустой в небеса
устремляю напрасно.
Злое поле мое
я засею опять.
Но не будет дождя:
сухо все во Вселенной.
Глаз твоих окоем
облакам не объять
без смятенья души…
Но напрасны моленья.
Сразу тысячью жал
я посею раздор.
Я взлелею его
до невиданной распри.
Черен мой урожай —
черен твой приговор.
Ночь забвенья черна…
Но и это напрасно.
 

5

 
Мнил: тебя, как куклу вуду,
злой иглою разбужу;
сам, зажмурившись, забуду
жизни жесткую межу.
Жаждал паникой упиться,
с желчью замешать слезу…
Ты спросила: «Что за птица?»
Кто-то: «Да какой-то зуй…»
Так-то. В нашенском болоте
много всяческих зуев.
Часть – до крайности во плоти
бдят достоинство свое,
части стать пришлось добычей
для увесистых гадюк
(есть у них такой обычай:
пасть откроют – и каюк).
Я хвалил свое болото,
как положено зуям.
Клюнул – сразу понял, кто ты:
подколодная змея.
 

6

 
Я прощаюсь с тобой.
Мы созрели уже для разлуки.
Так же мог и другой
целовать твои плавные руки,
так же мог и другой
плыть за ставнями глаз твоих смеженных…
А была ли любовь?
Может… Как отражение нежности.
Я прощаюсь с тобой.
Ты стареешь, как солнышко за полдень.
Где-то будет отбой —
ищешь теплую горку на Западе.
Обретаешь покой —
чтоб размеренно все, по рассудку.
Я прощаюсь с тобой
месяца, и недели, и сутки.
Боль прощаний моих,
долготленье печального гнева.
Сто обид затаив,
я смотрю на вечернее небо.
Нету солнца – ушло,
так и быть, проживу со свечою.
Хитрой мошкою ложь
облетит стороной – горячо ей.
 

Любимая моя

 
Любимая моя и звонкая моя!
Я каждый день пою тебя как праздник
и каждый день иду к твоей душе,
вытаскивая ноги из болота,
где вечно хочет видеть нас судьба.
Любимая моя!
Лучами глаз твоих
я ежедневно отмываю сердце.
А мне, ей-Б-гу, есть что отмывать.
Твоей улыбкой вытираю слезы:
нельзя любить, не выплакав себя.
 
 
Мне сладко жить
под крышей ног твоих.
Они мое убежище от страха
однажды враз проснуться мертвецом.
Орга́ны рук твоих с регистрами артерий
как слышу я горящими щеками,
груди твоей торжественность я пью.
И каждый вздох, исторгнутый тобой,
вольется в парус моего восторга.
И я шепчу:
любимая моя!
 

Теннисный мяч

 
Пускай найдет меня Hawk-Eye
прищуром поднебесной слежки.
За линией лежу я грешный;
в игру меня не вовлекай.
Я налетался. Видишь? – Лыс…
И ворса нет уже, и форса.
И мне за линией – комфортно:
не нужен верх, не страшен низ.
Но я боюсь душевных струн,
в тебе натянутых столь звонко.
Ведь ты пошлешь меня вразгонку,
пока я сердце не сотру.
Пошлешь-пошлешь…
Без лишних слов,
как только новый сет начнется,
как только счастье улыбнется
в игре, где «ноль» зовется «love».
 

«Не говори: “Судьба…”»

 
Не говори: «Судьба…»,
вали на непогоду.
Ведь мы из-за нее отменим наш улет.
Закатана губа.
Кульбиты – не по году
рожденья моего. Такой вот переплет.
Посетуй на дожди.
Хотя – не снегопады,
а значит, ничего у нас не заметут.
Есть просьба: ты дойди,
как яд гомеопата,
до нерва моего, где я храню мечту.
 

Февральская думка

 
А вот и февраль. И повесил он ветры
на узкоплечие тополи.
Я тоже пригнусь, но от тяжести света
и… твоего шепота.
Мне так не хватает застенчивых листьев,
чтоб защитить наши тени.
А ты вопрошаешь с улыбкой улитки
о совокупленьях растений.
В магнитных мирах разлагаются фразы
и чувства уже электронны.
Мы, может, привыкнем, да только не сразу,
к своим бестелесным кронам.
И нас приютят «колыбели для кошек»?
(Проста сетевая мебель…)
И будем ласкать, пробегая ладошкой
по клавиатуре неба?
К чему нас готовят Фейсбуки и Скайпы,
коль верить, что души нетленны?
И стоит ли жить под сомнительным кайфом
ничтожных растений Вселенной?
 

«А мы с тобой построим пропасть…»

 
А мы с тобой построим пропасть
путем подрыва наших душ.
Ты слышишь: нарастает рокот.
А мысли, чувствуя беду,
уносятся аж в послезавтра,
туда, где нас, возможно, нет,
туда, где могут оказаться
лишь заблудившийся сонет
и отзвук необычной рифмы.
В ней тот же рокот…
Как вулкан,
родивший остров Тенерифе,
благословив: живи пока.
Тот остров Isla del Infi erno11
  Isla del Infi erno (исп.) – старинное название вулканического острова Тенерифе Канарской гряды островов в Атлантическом океане. В переводе на русский – «Остров ада».


[Закрыть] —
оттуда-де дорога в ад.
Там неприветливы таверны
и вкус вина дороговат.
Мы неминуемо заплатим —
хоть эта лепта нелегка —
за краткий звук в твоей сонате
на рифму моего стиха.
 

Я люблю скрипачей

 
Но с футлярами люди
длиннорукие бродят по городу.
Чуть шершавят асфальт,
чуть полощут прически свои,
высоко по-верблюжьи
проносят глазастые головы,
и в глазах, и в футлярах
что-то нужное мне затаив.
 
 
Я люблю скрипачей,
этих очень естественных снобов,
за магичность футляров
в ладонях с путями фаланг,
за рассеянный взгляд,
доводящий меня до озноба,
ощущенья школярства,
постигшего слово «талант».
 
 
Я устал от гитар,
мне кивают всегда пианисты,
не смутят меня монстры —
контрабас и фагот, и гобой…
Ну а эти, ужель
в каждом и Мендельсоны, и Листы,
или каждый, как Ойстрах,
носит в сердце вселенскую боль?
 
 
Я ведь знаю, что есть
и вторые, и пятые скрипки.
Есть смычки в кабаках…
А вот встречу – и стану не свой.
И мне страшно прочесть
на глазах снисхожденья улыбку
в тот момент, когда в нервах
скрипача проскрипит канифоль.
 
 
Не желая поддаться
повелению этого скрипа,
я протиснусь во взгляд,
прогорланю: «А ты кто такой?!»
И тогда из футляра
выйдет грустная девочка – скрипка.
Он забудет меня,
я совсем потеряю покой.
 
 
Я люблю скрипачей.
 

Токката

 
Война, разорванная Польша.
И в Кракове горел собор.
И утверждал свое безбожье
огня сжигающий позор.
 
 
Вспорхнув, осыпались хоругви,
огонь распятие смолил;
и вновь Спаситель был поруган,
и смоляные слезы лил.
 
 
Огонь метался по собору,
сусальный оплавлял металл,
сжигал и счастье он, и горе,
что за века собор впитал.
 
 
Огонь вздымался выше, выше!
Он небо жег не потому ль,
что небо сотни лет не слышит
гул канонад и посвист пуль,
 
 
что небо сотни лет не слышит
осиротелый плач детей…
Он Небо жег! Все выше, выше
Огонь – восставший Прометей!
 
 
У иерихонского органа
огонь притих. Но весь свой жар
вдохнул он в трубы. Содрогаясь,
орган ожил и зарыдал.
 
 
И рвался этот крик столетий
прочь от страдания и битв,
звучал трагический молебен
всечеловеческой любви.
 
 
Как широко и вдохновенно —
величию пределов нет,
коль в жертвенном самозабвеньи
слились Огонь и Инструмент.
 
 
О, звуков огненные крылья!
Все в памяти своей храня,
стоим и слушаем, живые,
Токкату Вечного огня.
 

Второй концерт

 
Сквозные раны – семь аккордов.
Мне вроде рано умирать.
И, может, рано стать покорным.
Спокойным? – Тоже не пора.
 
 
Хотя мои ли это раны?
Ну да, конечно, целый мир
кровь заливает из экранов…
Кровь заливает из коранов.
 
 
Решай: кошмар или Кашмир?
Нью-Йорк, Мадрид, Париж и Лондон,
и что ни день – Иерусалим…
Где кровь течет по септаккордам
 
 
субдоминантных вайолин,
а медь соединилась в марше,
медлительном – наверняка…
И с партитурою мишмаша
 
 
не согласован он никак.
Конечно: с палочкой – Волшебник.
И, выбирая контрапункт,
он добавляет птичий щебет,
 
 
цветами устилает путь
через моря, леса и горы
к полянам лунного тепла…
Какая кровь? Какая горесть,
когда природа ожила,
 
 
поет во всех семи октавах —
до самых верхних четвертин?
И бьют победные литавры…
Однако слышу: муэдзин!
 
 
Так славно музыка звучала…
В тот век. Теперь иной концепт.
И нынче кода – как начало.
Я слушаю Второй концерт.
 

Только б желтый октябрь…

 
Ничего мне не надо.
Только б желтый октябрь
и последний кораблик —
Улетающий лист.
 
 
Пусть играет сонату
Шопена хотя бы
мне сегодня седой,
но плохой пианист.
 
 
Мне порой по душе
и фальшивые ноты.
Чтобы слышать, как сам
подпеваю мотив.
 
 
Камертоны уже
задрожали в дремоте
и проснулись, каса —
ясь бумаги…
И – стих!
 
 
Он пошел словно дождь:
капля к капле – потоком
он понес на себе
столько старой листвы.
 
 
И уже не пройдешь,
и уже я отторгнут
от желаний и бед.
Может, также и вы?
 
 
Может, это всерьез
разливается море
той волной, что еще
не изведал никто?
 
 
Но ударит мороз,
и снежинками вскоре
покрывается стих…
Лишь дрожит камертон.
 

Фото Жанны Гурвич

Круги
Поэма

 
Вам кажется: другой я?
Любой из нас – другой.
Мы все чуть-чуть изгои
под вольтовой дугой.
Ночами рифмы лупят
по млеющему лбу,
развариваю глупость
брюзжанья бледных бук.
По солнечному лучику,
по лучику луны
бегут напропалую
мои дурные сны.
 

Сон первый

 
Это не для нервных!
Только один раз!
Для вас – и напоказ!
 
 
Мне снится сон:
тяжелый слон.
И ходит он туды-сюды,
а где прошел – следы, следы…
Вот хижина… Шарах – и в прах!
И слышится мне «топ!» и «ах!»
в его стопах, в его стопах.
Деревья были – хобот сгреб.
А рядом два осколка грез:
один – Ее, другой – Его…
Тот-топ – и нету ничего.
Где слон прошел – следы, следы!
А в лунках лужицы воды.
Тот-топ-топ-топ,
топ-топ-топ-топ!
Где истоптал – потоп,
ПОТОП!
Разлились Каспий и Кариб…
А слон уже не слон, а… гриб.
Вот странный сон:
мне снился слон,
а он не слон, он – шампиньон.
А кто-то водку пьет вдали,
ему грибков не принесли.
 

Сон второй

 
Просмотрел? – Герой!
Смысл настоящий
слов «сыграть в ящик».
По антеевым антеннам,
подпирая звездопад,
к одноглазым Полифемам
телеволны шелестят.
А в плену у Полифема
хитроумный Одиссей
(он вчера на свиноферме
стибрил сотню поросей).
Сей
герой воспет Гомером,
грех воздать ему хулу.
Он сирен прослушал в меру —
в героическом тылу.
Был привязан? Это точно:
к юбке – четверным узлом.
Не ему первоисточник
посвящает пару слов:
«Вечная память!»
Но под оком Полифема
и под чувственные стоны
наш хозяин свинофермы
обрюхатил Персефону.
И в угоду великанам,
поселившимся в домах,
он сыночка (как пикантно!)
называет Телемах.
Теле-пере-меле-визор,
полифильмовый провизор!
Потребитель передач
любит нежно пострадать.
Любит видеть Одиссей
новости планеты всей:
про Нью-Йорк, Москву и Рим…
Теле-пере-пилигрим.
Между Сциллой и Харибдой,
куннилингус избежав,
Он и телом, и харизмой
на диване возлежал,
яростно смотрел футбол.
Крайний правый, ну-ка… Гол!
Мяч влетает сквозь экран,
в шрамах от зашитых ран.
Мяч растет, растет, растет…
Вот – и дерево цветет!
Вот – вода, наверно – Волга,
океан, какие волны!
Небо, солнце… Как знакомо!
Вот – Итака, значит – дома!..
 
 
Одиссей в родной Итаке.
Сон окончен мой, не так ли?
Будний день, пашу и сею,
а плодятся одиссеи.
 

Сон третий

 
Бог шельму метит.
Чуть зазевался —
уже в медкарете.
 
 
Мне снится танцплощадка —
большой гончарный круг,
в музоне беспощадном
сплетенье ног и рук.
Формуйтесь друг об друга,
горшки и кувшины!
Но кто-то вдруг обруган,
разбит… Какие сны!
А ну-ка, кто покрепче? —
сшибаются горшки,
летят под биты рэпа
по кругу черепки.
Четырнадцать прожженных
раздавят одного.
Дави его, пижона!
Дави, дави его!
На людной магистрали,
под ртутный перепляс
лежите вы, израненный,
горшки тиранят вас.
Горшки пустопорожние
по молодости лет.
А все ж дадут по роже,
в живот воткнут стилет.
Горшки – как аномалия?
Горшки – анахронизм?
Мы разве понимаем их,
и разве нам до них?
Мне снится, что о космосе
я стряпаю стишки.
Но в строй словесной косности
врываются горшки:
«Нас в школе понапичкали
великими людьми,
а надо бы – обычными,
такими же, как мы.
В нас жило ожидание
магической судьбы,
но наши божьи данные —
для заводской трубы.
Мечтали о талантах,
но спала пелена,
и впереди зарплата,
бутылка и жена.
Конечно, мы банкроты
среди фарта и ума.
Так ждите нашу кроткость
за ставнями в домах!
Заставит плазму физик
выть в синхрофазотроне;
а мы его унизим —
поднимем и уроним.
Колдует над компьютером,
умна, как сатана;
а мы ее попутаем —
и сосчитает нас.
Хотите нас сосватать?
Ведите под закон.
А хватит ли ухватов
на мириад горшков?
Ваятели увечий
и мы считаем дни,
когда все человечество
окажется в тени.
Такое понаделают
те, кто сейчас горазд
на самоутверждение
горшков без гончара!»
 
 
Я вновь гляжу павлином,
на день приободрясь:
без гончара-то глина —
всего лишь только грязь.
 

Разговор первый

 
Жаль мне ваши нервы.
Только один раз…
И на Кавказ.
Всем, кто за соблюдение
правил пробуждения.
 
 
А в моем диване спираль.
У нее призвание – выпирать.
Ляжешь – и упрется
в позвонок,
не поймет упреков
– не дано.
Нет, ее не вправить, и пора
сразу всем спиралям
выпирать.
Выпирайте, милые,
вам пора!
Столько лет томимые – на ура!
Всей назревшей силою —
словно вздох,
силою отсиженных
здесь задов.
Как, вы не узнали этот звук?
А спираль в анале
доктора наук.
Доктор философских?
Не беда:
свистнет сквозь кальсоны —
и туда!
Он от боли в панике
определит,
что и телепатия —
материализм.
Все по диалектике,
по спирали…
Вот бы в ваши лекции —
ваши раны.
Сколь бы цитат вы
ни сперали,
Впился вам в простату
край спирали.
На краю, на краешке,
как сюрприз,
выпрыгнул из ящика – и ори.
Ты ори: «Да здравствует
этот рай!»
А не то поддаст тебе
вновь спираль.
А она разжатая
до предела.
Что ж ее стяжатели? —
Не у дела.
И летят ракеты
по спирали,
и по всей планете
гонки, ралли
по спирали.
По спирали!
По одноколейке
мы летим все выше.
Ах, не околеть бы! —
только и услышишь. —
Посидеть в тиши бы…
Не даете.
Люди мы? Машины!
Мы спиралелеты.
Кто отстал – тот канул.
Тех стирали,
стиснутых витками
на спирали.
«Топливо – машинам!»
Кроме атмосферы,
мы сжигаем жизни
мезозойской эры.
И мечтаем: только бы
на витке ошибок
нам не стать бы топливом
для машин фашизма…
Лет наш по спирали —
птицы пред грозой.
Только бы не стали
сами мезозоем.
Доктор держит копчик:
поза – руки сзади.
Как же нам знакома
уйма важных задниц!
Доктор мыслит чинно
в сладостной нирване…
Плотником починена
спираль в его диване.
 

Разговор второй

 
Прослушал – герой!
На телемосту
разводим мечту.
 
 
Прими свое призвание,
оттяпай свой аршин,
включись в соревнование
общественных машин.
Прогнозы футурологов
затронули едва ль
твое Движенье Броуна,
похожее на вальс.
Крутись, как шестеренка
в коробке передач.
Ну что же тут мудреного? —
Крутись туда-сюда.
Крутись, воспринимая
вращательный момент,
мой миллиардно-малый
машинный элемент.
Вращайтесь, инженеры,
турбины громких ГЭС…
Машинная химера —
 
 
общественный прогресс.
Горшки среди ристалищ
круги свои найдут.
Но кто гончар их: Сталин?
Адольф? Мао-цзе-дун?
Кто основоположник,
чьим верите словам,
что для пустопорожних
вращаемся – для вас?
В каких организациях
вы большинством решили,
что вся цивилизация
вращается в машинах?
В каких? – Уже не важно!
Сейчас мы ощутили,
что некуда деваться:
измерены в тротиле.
Вращайтесь, Одиссеи,
в кругу своих Итак.
Легко вам за спасенье
погибших почитать.
На привязи в Невадах
слоны топ-топ, топ-топ.
Пока их приковали,
отпустим их – потоп!
Во чье увековечие
служить такой беде,
чтоб стало человечество
кругами на воде?..