Текст книги "Братья наши меньшие"

Снизу неуверенно возмущались соседи, пока тихо, без мата, однако пара-тройка слов почти матерного содержания прозвучала.

Я перегнулся через перила (наши балконы были смежными), похлопал Громова по плечу, и он мигом утихомирился.

– Чего орешь, Громов?

Леша, не переставая скорбно смотреть на небосклон, протянул мне бутылку. Я принял ее с искренней благодарностью и сделал богатырский глоток. Коньяк был плохой, невыдержанный, но дареному коню в зубы не смотрят.

– Один празднуешь? – спросил Громов.

– Да.

– Я тоже. Один наедине с Богом.

– Значит, все-таки не один?

– Один. Бога нет.

– О! Так ты тоже стал атеистом? Поздравляю!

Громов нахмурился:

– Полев, иногда ты кажешься мне умным человеком, а иногда не понимаешь элементарных вещей. Бога нет со мной. Рядом. А так – он есть. Повсюду. Доказанный религией факт.

– С каких пор религия что-то доказывает, Громов?

– Помолчи, а? И так тошно. Я без Бога тут стою, а ты лезешь не в свое дело.

– Ыгы.

Солнце, похожее на яичницу-глазунью, медленно уплывало за черный горизонт, заставляя думать о бренности всего сущего, и Леша выдал:

– Красиво, сука, заходит.

– Ты мне лучше объясни, почему-таки один? – поинтересовался я, кивая на стоящего столбом Колю. – Ладно Бог, а мелкий твой как же?

– Да какой он, к чертям, мелкий, – прошептал Громов-старший, сплевывая на хрустящее от мороза белье, которое вывесили нижние соседи, – только и повторяет…

– Мурка ненавидит ездить пумой лошади… – Лешка захлопнул Колин рот ладонью и уныло пробормотал:

– Ну вот. Потом он сказал:

– За нами следят.

– Чего?

– Следят за нами, говорю. Мы вчера с Коленькой ходили за покупками, так какой-то тип в сером плаще за нами увязался. Думал, я его не замечаю, но я-то все видел! А за пару дней до этого другой по пятам шел: тоже весь в сером, будто крыса из канализации, и морда такая же, крысиная.

– Чем отличается крыса из канализации от крысы не из канализации? – спросил я.

– Не знаю. Но что за нами следят – факт. Первого я заманил в подворотню и настучал хорошенечко по башке. Второй не повелся, остался ждать меня у арки.

– У тебя паранойя, Громов, – сказал я. Похолодало, и я отхлебнул еще коньячку. На этот раз его вкус не показался мне таким уж мерзким. – За тобой не следит даже Бог. Всем плевать на тебя, Громов.

Он не ответил, но я увидел, как по его щеке катится одинокая слезинка.

Меня чуть не стошнило. С трудом, но сдержался. Отвернулся, чтобы успокоить разбушевавшийся желудок; отхлебнул из бутылки и вроде бы успокоил.

Потом хотел сказать еще что-то, но посмотрел на Лешку и застыл с открытым ртом: у него в руках была точно такая же бутылка, как у меня. И он пил из нее! Я посмотрел на свою руку – коньяк на месте, замерзшее бутылочное стекло холодит ладонь.

– Эй, Громов, как ты это делаешь?

– Чего «делаешь»?

– Твоя бутылка у меня! Почему же она и у тебя?

Громов поглядел на меня пристально:

– Ты что, успел уже выпить?

– На работе, – признался я, – сегодня не работали, с утра приняли по пять капель, а потом еще по семь. Но не просто так, а за дело: коллега наш в реанимацию попал, хулиганы его избили, и теперь он балансирует на грани между жизнью и смертью, поэтому мы и выпили за него. Улучшили Мишкину карму, слив во время застолья его грешки на себя. Появилась надежда, что он выкарабкается.

– Что за бред?

– Начальник системщиков так сказал, Павлыч. Он выпил больше всех и признался, что мечтает стать то ли буддистом, то ли иудаистом – я плохо усвоил, кем именно, потому что принял тоже немало, но что про карму речь велась – точно.

– Так вот, – сказал в ответ Громов, – если бы ты, любезный друг, с утра не принимал и не якшался с язычниками, то сохранил бы некоторую ясность рассудка и сообразил бы, что бутылка у нас не одна и та же, что их две и они очень даже разные. Ты сумел бы тогда догадаться, что существует ненулевая вероятность того, что я купил под Новый год не одну бутылку коньяка, а две или даже три! Это во-первых. А во-вторых, твой Павлыч скотина та еще, раз отворачивается от истинного Бога и ударяется в язычество.

– В буддизм, Громов!

– Один хрен. Для Бога все другие религии равны, и даже самый положительный буддист будет гореть в аду, а у самого мерзопакостного христианина есть шанс выкарабкаться.

Я схватился за голову:

– Леша, не грузи, – и сделал еще глоток.

– Мандарин не едет потомкам любовницы оказию хочет оказать, – сказал Коля и чихнул.

– Прикольный у тебя робот, Громов, – похвалил я, – даже чихать умеет. А он не простудится?

– Если бы… – с горечью протянул Лешка.

– Понятно.

– Устал я, Кирюха, – признался Громов-старший и дерябнул в очередной раз коньячку. – Нету прогресса: колесами пичкаю – не помогает. К психиатру водил, тот только руками махал, мол, на роботах не специализируюсь. Есть, говорят, в столице один специалист, Макаров его фамилия или Макаренко, точно не помню. Помню только – что-то хохлацкое в его фамилии проскакивает, впрочем, что в Макарове хохлацкого? Ничего. Значит, все ж Макаренко… но принимает он у черта на куличках, и очередь к нему, говорят, немалая, и не факт, что поможет.

Я выпил еще, наблюдая, как последний солнечный лучик исчезает в белесом тумане.

Признался ни с того ни с сего:

– Надоела мне работа. Стыдно сказать кому, где работаю – засмеют! Казалось бы, пускай смеются, лишь бы отношение на работе ко мне хорошее было, но и этого нет! Хохмят за спиной, шефу наверняка доносы строчат, зубоскалят в сортире – сам слышал. Павлыч после вчерашнего случая ходит за мной по пятам, выпытывает, что я в кабинете у Шутова делал, морду свою жиром заплывшую везде сует… А я ничего такого не делал! Я просто хотел спросить, как там его маленькая шлюха-дочь поживает и почему фотка ее до сих пор на сайте висит! Уроды… ненавижу их, Леша!

– С наступающим тебя, Кир, – невесело улыбнулся Леша и протянул мимо перегородки бутылку. – Не везет нам в жизни не потому, что мы козявки какие, – совсем нет. Не везет нам потому, что Бог нас испытывает.

Мы чокнулись.

«Дзень!» – дзенькнула бутылка.

– Дзен-буддизм, – сказал я. – Именно так.

– Язычество! – Леша нахмурился. – Плохо.

– Это я и имел в виду! Язычество – ужасно. Христианство рулит. Гей-гоп, даешь христианскую идею в массы!

Громов снова подобрел.

Меня охватило какое-то трепетное чувство, сродни приязни. Леша, конечно, рохля и повернут на религии, но беды у нас похожие, и мы одинокие опять же оба. Э-эх!..

– Яна озимые траст пони туман сотня арбуз словокоса ярило, – выпалил Коля и замолчал.

Мы тоже заткнулись.

– Что он сказал? – прошептал Громов-старший.

– Яот… блин, в голове путается. – Я прижал указательный палец ко лбу, стараясь сориентироваться, собрать мысли в одну точку, туда, где расположилась подушечка указательного пальца. – Яотптс… тьфу, ерунда получается!

– Дуй ко мне, – предложил Лешка. – Будем думать вместе. Тащи заодно всю закуску, которая у тебя есть.

Но думать сразу не получилось. Сначала я помогал Лешке чистить картошку, а потом мы вместе резали кружочками колбасу и лук, вареные яйца тоже резали – на салаты, но не кружочками, а кубиками. Изредка подгоняли уставшие организмы рюмкой коньяку. Колю установили посреди зальной комнаты и подключили к электрической сети – заряжаться. На полу перед ним оставили микрофон, который присоединили к старенькому DVD-рекордеру.

– На тот случай, если он опять что-нибудь скажет – все запишется, – объяснил довольный Леша.

– Надо же, – удивился я, уже изрядно пьяный.

Пока мотались из кухни в зал и обратно, Леша показал фокус: аккуратно поставил стакан, наполненный пивом, на рыжую голову киборга. Стакан стоял ровно и не дрожал.

– Хоть час так простоит, ни капли не прольется, – похвастался Громов-старший.

– Чудеса-а… – восхищенно протянул я. – Еще бы пиво в стакане не кончалось и ростом чуть пониже был, и совсем здорово…

Мы притащили в зал кухонный стол-раскладушку, разложили его, застелили нарядной, прожженной окурками всего в двух местах скатертью; украсили всевозможными блюдами с закусками и пузатыми коньячными бутылками. Нашлось и игристое вино, темно-красное и светлое; его мы водрузили на середину стола, потом уселись на диване, включили телевизор и выпили по этому поводу коньяку.

– За телевидение! За Бога!

– Не богохульствуй, – строго возразил Громов. – Не сотвори кумира. Просто за Бога!

Я выпил и вспомнил о рекордере и стакане на голове мальчишки; как оказалось, Громов тоже это вспомнил. Мы немедленно выключили телевизор, сняли стакан с головы мальчишки (не пролилось ни капли!), включили рекордер на прослушивание и стали очень внимательно слушать тишину.

– Долго что-то, – после пяти минут тишины сказал Леша.

– Долго, – согласился я и включил ускоренное воспроизведение.

– Тишина ускорилась, – изрек Громов, опрокинув в рот рюмку.

– Как может тишина ускориться, Громов? – поинтересовался я, в бешеном темпе наворачивая салат из крабовых палочек. Мельком взглянул на часы, которые висели на стене. Стрелки троились, но ничего страшного в этом не было: я посмотрел на среднюю. До Нового года оставался час.

– А как может ноль стать больше? – спросил Леша. – Как он может стать величественнее?

– Ы?

– Вот ты скажи мне, президент Евросоюза – ноль?

– Без палочки, – подтвердил я, подливая коньячку.

– А по телику говорят, что он больше чем простой политик стал, что он величественнее многих властелинов прошлого! А чем он величественнее? По всему миру мясной кризис – скотина дохнет, а никто не знает почему. И еще этот дурацкий закон, который протащили «зеленые» – насчет того, что звери тоже разумны и есть их нельзя. К чему он привел? К тому, что несчастным зверям колют гадость, от которой они тупеют, а мы этих дебильных зверей жрем. Даже стыдно как-то. Жрем идиотов. Я, может, умных зверей есть хочу! Так почему, я спрашиваю, идиота называют величественным?

– Потому что он экспериментирует. Пытается вывести человечество из тупика нестандартными методами, – изрек я, стукнул фужером о бутылку шампанского (Лешкин фужер покоился без дела) и озвучил: – Дзень.

– Абсурдными методами! – возмутился Громов. – Если хочешь, я считаю президента Евросоюза люмпеном, пришедшим к власти. Фашистом, черт возьми, я его считаю. И просто чокнутым придурком.

– Почему же он у власти? Парадокс!

– Не парадокс, нет. господин мой хороший, не парадокс! Всего лишь проблема мента… ик…

– Мента?

– Менталитета! – Леша не сказал, а выплюнул это слово, будто оно было жеваной-пережеваной жевательной резинкой. – Прости старика за откровенность, Кир, я в последнее время перестал людям доверять – как нашим, таки забугорным. С ума все посходили. А лидеры, в том числе президент Евросоюза, чокнулись. Мир у пропасти, а Бог притворяется, что не видит. Богу начхать. Бог решил провести эксперимент и подсыпал в воздух волшебный порошок, из-за которого у людей поехала крыша. Бог – люмпен!

– Просил не богохульствовать, а сам что говоришь? Непорядок, Громов! – сказал я. – Кстати, что слово «люмпен» означает?

Громов не ответил. Он размахивал руками и кричал:

– Скажу как на духу, Кирюха, ведь я мог сына из детдома взять, сумел бы! Но не доверяю людям, Кирюха, не доверяю! Не хватило бы мне духу смотреть, как из ребенка-ангелочка зверь вырастает, нет, не получилось бы. Проблема в том, что люди созданы по Божьему подобию, а Бог отвернулся от нас. Вот и пошел я поэтому в «РОБОТА.НЕТ», вот и взял поэтому…

– Ядзбпсурнсп…

Я нажал на «паузу».

– Громов, твою мать, ты слышал?

Леша трезвел на глазах. Он собрался, как перед прыжком с трамплина, и кивнул мне:

– Записалось что-то. Перемотай назад, и давай послушаем.

Я послушно перемотал.

– Яша дзот бра петух супчик рот армянин слоник пост яд.

– Чего? Какой еще армянин? А ну сложи первые буквы слов, а то у меня мысли заплетаются!

– Ядбпср… язык сломать можно! Еще хуже, чем в прошлый раз.

– А что, кстати, в прошлый раз было?

– Яна… с зимой что-то связанное… дальше не помню.

Громов-старший заскрежетал зубами:

– Блин, чую, опять код какой-то… ладно, думаю, потом мы это расшифруем, успеем. Он свою первую фразу месяца два говорил без передыху – и с этой примерно то же будет. Давай, Кирюха, за нас!

Мы чокнулись и продолжили увлекательное, пропитанное этиловым спиртом путешествие в большой, величественный ноль.

Утром я проснулся от головной боли и собственного кашля. Проснулся, как ни странно, в своей постели. Смутно помнил, что попрощался с Громовым часа в три ночи. Вспомнилось также, что робот говорил еще что-то, вспомнилось, как мы с Лешкой бегали, роняя мебель, по комнатам, искали ручку, а когда нашли ее, забыли Колину фразу, плюнули и пошли пить дальше.

Ближе к трем Громов сознался, что когда-то у него была семья, рассказал, что с семьей приключилось (наврал с три короба, наверное), а я поведал ему, почему развелся с Машенькой Карповой. Рассказывал, не стесняясь слез. Потом мы обнялись и орали песню – какую, точно не помню. Что-то про холода, низкое серое небо и этап, который бредет в Тверь; про парнишку, который поймал воробьишку, но не съел его немедля, а закопал в землю. А через неделю воробья выкопала его возлюбленная, которая шла с женским этапом, и съела. А потом мальчишка умер сам, и, следуя завещанию, накарябанному кровью на полосатой робе, друзья-зэки закопали его. А через неделю…

Потом я пошел домой.

И вот сейчас лежу в постели. Болит голова – ох, зря мы коньяк с шампанским мешали! – и кашляю без перерыва, потому что зарождающаяся болезнь нещадно дерет горло.

– Заболел, блин, – прохрипел я искусственной елке, – зачем было на балкон выходить в одной куртке?

Елка ничего не ответила. Красные и желтые фонарики уныло свисали с нее, пыльные шарики лениво качались на облезлых еловых лапах. «Дождик» уродливыми космами спускался к полу.

Я сполз с кровати и попытался попасть ногами в тапочки – попадалось плохо, потому что сволочные ноги дрожали.

– А ведь Громов наверняка не заболел, – разозлился я, – точно, жив-здоров, хоть и был на морозе в одной рубашке. С него как с гуся вода!

Тут я вспомнил о курице, которой меня снабдил Игорек. Тупая птица до сих пор морозится в холодильнике. Вчера я ее так и не приготовил. Не приготовил потому, что ни разу с курицей кулинарных отношений не имел; готовкой занималась жена, а до жены, помнится, мать. Поначалу я надеялся, что курицу приготовит Игорева суженая, когда они семьей будут праздновать Новый год у меня, но увы. Без Маши я никому не нужен, даже семье лучшего друга. И никто теперь не запечет для меня в духовке проклятую птицу.

– Надо было курицу вчера к Громову оттаранить, – пробормотал я, идя вдоль стенки, чтобы не упасть, – он кулинар знатный, чего-нибудь сварганил бы, а впрочем, и ладно, что не оттаранил, все равно мы пьяные были, а в алкогольном состоянии еду не распробовать, спирт на вкусовые анализаторы пагубно влияет.

Разговор сам с собой и убедительные аргументы успокоили меня, к тому же мне удалось наконец добраться до кухни. Здесь я заварил чашку крепчайшего чая и залпом выпил его, закусывая лимоном (кроме лимона, соевого соуса, курицы и полпакета молока, в холодильнике ничего не было). Горлу чуть полегчало. Пока пил чай, глядел в окно, на котором таяли, стекая к раме, морозные узоры. На улице было тихо и пока бело, хотя температура держалась около нуля. К полудню снег подтает основательно и от новогодней белизны не останется и следа. Зато наружу полезет всякое дерьмо. Оно всегда лезет наружу первым.

Вздохнув, я повернулся к холодильнику и достал из него открытый пакет молока. Понюхал. Сделал глоток – молоко скисло, причем давно. Подумаешь!

Пока пил, глядел на то, что лежало на холодильнике.

Вот что там было: старый радиоприемник, хрустальная ваза, на дне которой валялись конфетные фантики без конфет, кусочек черствого печенья, ручка без стержня, засаленная колода игральных карт и блокнот. Блокнот был старый, замусоленный; края обложки истрепались и разлохматились. Я взял блокнот. Пролистал. Между страниц нашел выцветший листок с номером телефона. Номер был незнакомый.

Я повертел листок в руках. Вспомнил давний-давний вечер, промозглую осень, панельную девятиэтажку в темных полосах от дождя и ее – раскрашенную в угольно-черный макияж несчастную девчонку, а по совместительству – подстилку всего класса.

Лена. Девушка, которая осталась инвалидом на всю жизнь.

Я вернулся в прихожую, уселся на табурет, а телефонный аппарат поставил на колени. Глядя в бумажку, набрал номер. В трубке раздались длинные гудки. Один. Другой. Может, Лена там уже не живет? Третий. Все, хватит. Новый Год, люди отдыхают. Четвертый. Пора вешать трубку. Пятый. Последний раз, и все! Ше…

– Алло!

– Алло… можно Лену? Она ведь… здесь живет?

– Живет… это я.

Голос у нее изменился; стал усталый и безразличный. На всякий случай я уточнил:

– Вы – та самая Лена, которая несколько месяцев училась в школе номер восемь и давала всему…

– Кир, ты, что ли?

– …

– Чего молчишь?

– Думал, соврать или не надо.

– …

– Лена…

– Опять убежать хотел?

– Да, это я. Кир.

– Я поняла. – Она усмехнулась.

– Как ты?

– Да так… катаюсь.

– На лыжах по снегу с Эвереста? – схохмил я, надеясь приободрить Лену.

– В инвалидной коляске. Дома по разбитому паркету. Я думала, ты знаешь.

– …

– Сочиняешь правдоподобную ложь?

– Да, знаю. Ты извини, что не позвонил тогда. Поболтать или еще что. Но куча проблем навалилась. То книжка интересная, то передача по телику, то с компашкой пиво пили; Машка опять же; а еще вместе с Игорьком участвовал в демонстрации за ограничение прав сексуальных меньшинств. Очень важная демонстрация, ты не думай. Чертовы педики все заполонили. В смысле тогда заполонили, сейчас их поубавилось. В общем, занят был. Сама теперь убедилась в этом, и никакого морального права винить меня у тебя нету.

– Что с тобой, Кир?

– Ы?

– Я спрашиваю, что с тобой. Ты… не такой. Я к тому, что когда-то ты был благородный… не знаю… самый правильный мальчишка в классе; и я ждала твоего звонка… знал бы ты, как я ждала твоего звонка. Каждую ночь. Каждый вечер. Сидела в инвалидной коляске и ждала. Отец проходил мимо, вздыхал, спрашивал, когда пойду спать, – я посылала его на хрен и ждала. Впрочем, я всегда посылала его на хрен. Потому что папа не давал мне развиться. Не давал стать… свободной. Он меня провожал в школу до третьего класса, представляешь? За ручку водил, и девчонки смеялись, а я плакала. И потом я плакала, когда эти шлюхи обсуждали в школьном сортире, скольким пацанам дали; курили тонкие сигареты и, хрипло смеясь, хвастали, у кого из парней член больше. А я стояла рядом и молчала. И плакала. Мне не о чем было с ними говорить. Впрочем, неважно. По-тому что теперь ты изменился. И звонишь мне, чтобы говорить гадости. Чтобы рассказать, как ты боролся с педиками, вместо того чтоб позвонить. Так?

– Нет. Я звоню, чтобы… ну чтобы успокоить совесть. Чтобы эта чертовка заткнулась. Чтобы можно было во всем обвинить тебя – ведь именно ты виновата, что я не позвонил. Вела себя неправильно. Пыталась меня соблазнить. А я был молодой и идеалист. Признайся, тебе хоть немного стыдно?

– Кир, ты серьезно или тебя «несет»?

– Не знаю.

– Кир, не придуривайся. Это не ты, я знаю. Это не можешь быть ты. Ты не мог так измениться! – Кажется, она заплакала.

– Лена…

– В любом случае я рада.

– Что я позвонил?

– Нет. Что я выпрыгнула из окна и стала… этим. Иначе я могла превратиться во что-то вроде тебя.

– Но…

– Кир, попробуй измениться в обратную сторону. Если еще не поздно.

Короткие гудки.

Я с силой шмякнул блокнот о трельяж – он заскользил по гладкой поверхности и шлепнулся с другой стороны в самую груду книг. Сначала я хотел достать его, даже перегнулся через трельяж, но потом плюнул. «К черту все», – сказал я про себя и вернулся на кухню. Там прежде всего подошел к окну, уперся ладонями в подоконник и зевнул на стекло. Белое от дыхания пятно протер рукой. Стекло было холодным: окна на зиму заклеить я забыл.

– Сволочи! – крикнул я.

Легче не стало.

Тогда я распахнул окно настежь, выхватил курицу из морозилки и швырнул ее в окно.

– Получите, гады! – крикнул я.

– Ох, бл…

Внизу в белом снегу сидел, очумело тряся головой, мужик в коричневом пальто и серой вязаной шапке; он пополз на четвереньках по снегу, из-под шапки его сочилась кровь, а рядом валялась моя курица.

– …лят-т-ть… – шептал мужик. Он увидел курицу и попытался встать, но ноги его задрожали, подкосились, и мужик снова пополз, толкая перед собой тушку. Он полз, а сзади оставался красный след, но все равно мужик был счастлив. Он кричал на всю улицу «Ура!», толкал курицу и истекал кровью. Я наблюдал за этой сценой с открытым ртом, а потом, словно очнувшись, захлопнул окно.

Меня трясло. Я говорил себе:

– Видишь, к чему приводит твое поведение, Полев. Надо тебе выйти на улицу и прогуляться; хорошенько обмозговать нынешнее состояние. Надо выйти и пройтись по белому снежку, который успело натрусить за ночь; скоро он растает, а ты, как дурак, пропустишь этот день. Надо тебе погулять и подумать: пора решать что-то насчет проклятой жизни; надо измениться, забыть старое – первое января все-таки. Мужика вон курицей чуть насмерть не зашиб. Итак, решено! Одеваюсь и иду. И эта прогулка ознаменует начало новой жизни. Простой, но прекрасной. Не будет больше размышлений по ночам, не будет поедания наволочки, не будет ненависти на работе, не будет курицы, летящей в окно и стукающей по башке прохожего. Прекрасный белый снег очистит все. Я изменюсь… в обратную сторону.

Я допил чай и пошел в прихожую – одеваться.