Текст книги "Хранитель детских и собачьих душ"

Флай устало закрыл глаза и мысленно нарисовал барашка. Все аргументы были исчерпаны, старикан, твердый, как орех Кракатук, оказался хитрой шельмой.

– Вы уже закончили со мной на сегодня, профессор?

– Вижу, вы успели отдохнуть, юноша. Пожалуй, продолжим наши исследования.

– Последний вопрос. Вы не хотели бы посмотреть, каким образом я извлекаю и поглощаю чужую энергию? Готов предоставить вам такое удовольствие.

– Ах, что вы, что вы. Вовсе незачем так напрягаться. К тому же я сам хочу нащупать те пружинки, с помощью которых можно… м-м-м… руководить вами. Одолжения мне ни к чему.

– Смею вас уверить, Колодный, что процесс изымания чужой энергии и преобразование, «переваривание» ее, не говоря уж об обратном выделении, – дело долгое и сложное; это вам не за рукоятки дергать. Не боитесь, что игрушка сломается?

– Что ж, определенная доля риска имеет место. Но не будем отчаиваться, мой бесценный, не будем отчаиваться. Нужно надеяться только на лучшее.

Флай нашел в себе силы улыбнуться. Пров Провыч подобрал нечто острое и длинное, с несколькими загнутыми краями, и пытка продолжилась. Тряпичный зайка, бесполезно тараща глаза– пуговки, был смыт равнодушной волной и вновь завертелся в безбрежном и бездонном океане боли.

Взгляд словно пробивался сквозь песок. О, благословенная темнота! Флай услышал шаги на лестнице – идет, мучитель. Ничего, что бы не болело, не осталось. Вчера он даже охрип. Если бы удалось освободить руки! Но для этого надо хотя бы взглянуть на оковы, а как?

Резко зажегся свет, и песок в глазах стал осколками стекла.

– Доброе утро, голубчик. Отдохнули?

– У меня к вам разговор, Колодный.

– Слушаю.

– Вы не могли бы убавить свет или хотя бы изменить направление лучей?

– С какой стати?

– В осенне-зимний период яркий свет мне противопоказан. Он может вызвать аллергические процессы, что негативно скажется на моем иммунитете и пищеварительных способностях.

– Не улавливаю связи.

– Уверяю вас, она есть. От длительного излучения внутренние узы ослабнут, узы, при помощи которых я удерживаю пищу, или, по-вашему, энергопотенциалы.

– Разыгрываете меня?

– Вовсе нет. Если я не сумею удержать полупереваренные сущности, вам придется нелегко, профессор.

– Вчера вы не жаловались.

– Вчера это продолжалось недолго.

– Вы предлагаете мне работать в темноте?

– В полутьме, если быть точным.

– Исключено.

– Но по крайней мере ослабьте освещение.

– Что вы имеете в виду?

– У вас есть зеркала, чтобы отразить световой поток? Или же поверните меня боком к источнику света.

– Я не знаю, что вы задумали, милейший, но мне это вовсе не нравится. Хотите неприятностей? Не стоит испытывать мое терпение.

– Пеняйте на себя. Возможно, вам стоит продумать вариант: что вы будете делать с живой энергией, когда я ее выпущу. Эта субстанция может быть опаснее шаровой молнии.

Колодный подошел совсем близко, наклонился над его лицом, впился паучьими глазами, словно хотел выдавить, как помидор:

– А вы скользкий тип, оказывается. Блефуете?

– Рискните. Испытайте меня. Я ведь обездвижен.

– Ну, не знаю…

– Или вы считаете, что во тьме ко мне прибывают титанические силы?

– Черт вас побери с вашим ведьмовским метаболизмом. Я пойду вам навстречу, но предупреждаю: при первой же попытке побега жестоко накажу.

– Умоляю, ни слова о жестокости. У меня слабые нервы.

– Заткнись, выродок.

«Кто здесь выродок?» – изумился Флай, но промолчал. Колодный обошел вокруг операционного стола и, наклонившись, что-то переместил. Флай почувствовал, что его тело меняет положение, наклоняясь вбок под небольшим углом.

– Спасибо, профессор.

Вчерашние мучения повторились вновь с той лишь разницей, что теперь, пропадая в крапивных дебрях боли, Флай испытывал скрытое кошачье удовлетворение от сознания своей маленькой победы. Иногда в просветах кровавой пелены он удивлялся тому, сколько полос мяса можно откромсать от живого существа, не умертвив его при этом. Профессор перерезал ему сухожилия на ногах. Увы! – еще день, и он превратится в обездвиженный мешок, наполненный отчаянием.

Темнота, как верная собака, зализывала его раны. Пытаясь растормошить увядшие мышцы, потянулся всем телом, рванулся, как гусеница в коконе, и охнул от боли. Чертовски стыдно иметь человеческое тело.

Напрягаясь так упорно, что на лбу выступил пот, Флай исторг из себя один за другим три студенистых «шань», благо в наклоненном состоянии это не представляло проблемы. Шары-медузы, мрачно искрясь, взлетели вверх и закачались под потолком, наполнив воздух запахом раздраженного зверя, горячего металла.

– На минуту нельзя оставить вас – тут же начинаете безобразничать, – послышался голос в темноте. Профессор стоял где-то рядом, но голос его шел отовсюду, как у чревовещателя.

– И что будем делать с этой красотой? – поинтересовался он.

Взаимодействуя с воздухом, желеобразные шары чуть потрескивали, слабо мерцая водянистым зеленым светом.

– Неужто не знаете, Колодный? – насмешливо ответил Флай. – Возьмите их. Используйте. Не того ли вы добивались?

Теперь он понемногу восстанавливал утраченные силы и знал, где расположился враг – в глубине лаборатории, за массивным лабораторным столом, нашпигованным железом и стеклом: в качестве оружия можно использовать что угодно.

– Забавный фокус, – отметил старикан, и голос его прозвучал глухо и стремительно, как бросок кобры. – А теперь, юноша, спрячьте все это великолепие обратно.

Флай сильно подался всем телом – стальные капканы, сжимавшие его руки и лоб, искореженными лепестками разлетелись в стороны. Он повернулся к профессору. В лицо ему смотрело дуло пистолета.

– Я знал, что им придется воспользоваться рано или поздно, – огорченно, как показалось Постороннему, сказал Пров Провыч.

– Какой калибр? – поинтересовался Флай.

– С глушителем. Никто ничего не услышит, – продолжал свое Колодный. Его голос поднялся от вкрадчивого полушепота до почти полной силы, как идущий вверх по ступенькам человек.

– Первое животное, которое вы замордовали, – это была кошка, профессор?

– Птица. Сипуха обыкновенная. Великолепный образчик Tyto аlba.

Флай добрался до сердцевинки, – слизываешь белый крем, а внутри шоколадка! – сквозь механическую неумолимую монотонность фабрики, из-за вращающихся и грохочущих колес, молоточков блеснули темные птичьи глаза, светлые перья взъерошены, клюв полуоткрыт, аккуратные дырочки ноздрей пузырятся кровью. Птичьи глаза манили безумием, и Посторонний с наслаждением нырнул внутрь, каждой частицей своей алчущей сущности ощущая привычный ад, милое рабочее пространство. Ноги его по-прежнему были прикованы, но его самого уже не было в комнате, осталась лишь его глупая оболочка.

Тонкие детские пальцы мягко и упорно давили беспомощно-податливое птичье тельце; на бледно-серой, светлой грудке появилась трещина, словно приоткрылась дверная щель в другой мир, напряженный, горячечный, – поток черной крови хлынул, заливая легкий пух, беззащитный перед вязкой жижей, заливая детские пальцы, круглые розовые лунки ногтей. Пальцы, как жадные пиявки, проникли вглубь раны и с силой разомкнули, раскрыли птицу, как орех.

– Крак! – сломались кости, тельце заколотилось в судорогах; почти небрежным, хищным движением он впился двумя пальцами, нащупав ошалевший комочек сердца, и рванул к себе.

Глаза Колодного остановились, округлились, потухли, став точным подобием дула пистолета, который он все еще сжимал в руке.

Потянув за ниточку – погубишь весь клубок; Посторонний с привычным наслаждением углублялся в пульсирующее безумие своего врага. Врага ли? Нет, просто очередной жертвы.

Холод, визг коньков, – он несет домой пойманную кошку, стреноженную, перевязанную грубыми ремнями; несет, словно дыню, в авоське, прохожие оборачиваются, но у него ЕСТЬ ПРАВО причинять боль; если остановят, скажет, что к ветеринару. Кошачья пасть завязана чем-то липким: не время орать; отец уехал на выходные, доверяет – ты уже большой мальчик; отец – врач, в ящике стола у него отличный набор инструментов, блестящих, манящих штук; с их помощью можно вскрыть что угодно. Все анатомические атласы не в силах показать то, что выявит один надрез скальпеля, – если бы не кровь, липкая, отвратительная, – если бы все существа были устроены строго и точно, как часовой механизм, например, – разве не было бы лучше?

Мальчик замечает странную закономерность – когда у него в руках РАССЕКАТЕЛЬ, они кричат, предчувствуя боль. Но даже когда его нет, они все равно кричат и убегают при одном появлении мальчика: как они чуют свою грядущую смерть? Может, у боли (будущей, предполагаемой, но неизбежной) есть свой запах, как у крови? Собаки облаивают его издали, кошки норовят удрать. Добывать материал все труднее, но это не повод для прекращения опытов.

Флай видит юркую, убегающую змейку – червячок торопится скрыться в норе, – напрасно! Э, да это крик! Сконцентрированный безмозглый вопль маленького пушистого зверька, предсмертная дрожь, пропитанная страхом и отчаянной тоской; Флай с удовольствием комкает существо и швыряет в зияющий чернотой колодец. Живинка-мертвинка не тонет в этом омуте, извивается, электризует сонную воду. Колодный приоткрывает рот, но вместо крика – сип, оружие игрушкой вываливается из руки, клюет плитку пола.

Флай когтистым зверем ползет глубже, урчит от наслаждения – сколько вас, гремучих змеек! Взрывает рыхлый грунт, разбрасывая кровавые корешки, с прицельной, выработанной долгими занятиями меткостью отправляет их друг за другом, – действуя четко и быстро, как на конвейере, – в колодец вонючей душонки.

Профессор валится на пол, как куль с мукой, и дергается, царапая ногтями лицо, задыхаясь в тяжелом песке воспоминаний, который движется сквозь него мертвой пустыней, истирая до основания все его хваленые колесики-молоточки-валики, уничтожая годами налаженную систему мозговой обороны. Здесь и птицы, и белки, и кошки, и собаки, и ящерицы, и змеи, и лошади, и свиньи, и кого только нет! – даже два перепуганных смердящих человечка с позавчерашней кожей и гноящимися глазами <бомжи?>. Кровь, моча, обломки костей; монотонный визг работяги-пилы; и – крики, крики, крики! Большие и маленькие, отчаянные и усталые, наполненные хрипением и бульканьем кровавых пузырьков, клокотанием обрубка языка, вибрирующие в загнанной гортани.

Лавина криков наседает, затопляет все свободное пространство. Клубок тягостных ощущений, или отпечатков ощущений, исступленно дрожит, погребая под собой последние остатки рассудка. Плотина сломлена, и бешеная ярость бурлящей прорвы сметает все на своем пути.

Вертясь юлой среди всей этой свистопляски, Флай умудряется вязать узлы, закольцовывая мертвинки, вновь и вновь направляя их по проторенному пути. Только сейчас он ощутил голод. Как хочется есть! Но на то гноящееся месиво, что представляет собой безумный ученый, и глядеть противно. С сожалением выползает из лохмотьев извращенной души. Колодный упал на спину, мелко подергивается всем телом, на губах – пена. Сколько он сможет выдержать в таком состоянии? Час? Сутки? Несмотря на преклонный возраст, сердце его – здоровое сердце, привыкшее к физическим нагрузкам. Ни один час не будет для него отдыхом.

Флай сбрасывает защелки с ног и встает на пол; сразу падает на четвереньки: мышцы не функционируют. Часы над входной дверью показывают третий час ночи. Флай ползет на руках, упрямо сцепив зубы, и его боль хвостом тянется следом.

Студенистые шары, напрасные жертвы, несъедобные более, выдохшиеся, разрядившиеся, как батарейки, неслышно следуют за ним, подчиняясь ментальным путам. С большим удовольствием Флай возвратился бы в свое заветное убежище, но для начала следовало скрыть следы.

Вахтер храпит, как Илья Муромец; на улице – ветер, колючий снег впивается в кожу. Волоча непослушное, страдающее тело по сугробам, Посторонний стремится отползти как можно дальше, прочь от света уличных фонарей, возможных случайных встреч. Приподнявшись на локтях, согревает дыханием пальцы. Слегка передохнув, начал рыть землю; земля твердая, пружинит, как резина; очень холодно, снег проникает сквозь рубашку; обнаженные ноги – сплошь кровавые рваные лоскуты – замерзли так, что почти не чувствуются. Шары-медузы съежились, опали в холоде, напоминают сейчас студень, бесформенную рыхлую массу. Закончил похороны. Спокоен. Через несколько часов они превратятся в мелкий, похожий на песок, материал. Руки выпачканы в грязи до локтей.

Ползет обратно, настойчивыми толчками передвигая полуживое тело. Промок. Озяб. Вдруг в ладонь впилось что-то острое, – вскрикнул! Рука кровоточит, поднес к глазам – под снегом скрывался старый выцветший значок с расстегнутой заколкой. Несмотря на блеклые краски, серая нахохленная птица на значке – как живая.

Альпинисты покоряют Эверест, а Флай покорил три этажа ступенек, превратившие его ноги и живот в вопящий бифштекс. Никакая пуховая перина не могла быть для него такой желанной, как пыльная кладовка. Сон распахнул милосердные объятия, и тихая вода, качнув ряской, сомкнулась над его головой. Завтра он проснется и будет чертовски голоден.

Профессор Колодный бултыхался в расплавленном стекле. Стеклянными стали, застывая в прозрачной массе, его руки, ноги и туловище – растянулись на тысячи тонких нитей. Он отражал сам себя, и лицо его – зеркало – отражалось в гигантском, нависающем над головой витраже. Пров Провыч испытывал жесточайшие неудобства; теряя контроль над своим телом, он вглядывался в витраж, пытаясь поймать отражение собственных глаз, но глаз не было, на месте глаз металось, дрожало, расплывалось нечто неопределенное, тусклое, как пыльный вихрь. Остановить бы на минуту это терзание, сфотографировать – стоп-кадр! – сфокусировать, но нет, не удастся ему рассмотреть свое лицо. А лицо тоже не пребывало в покое: пошло рябью, скукожилось, лоб и щеки исчеркали невесть откуда взявшиеся лезвия, плоть пузырилась, обнажилась черепная кость. Он кричал, но горло не повиновалось, крик возник чуть ниже грудной клетки, пробив живот, высунулся, ощерился мордочкой хорька. Мельтешащие упругой толпой красные кровяные шарики смешались с алчным потоком предсмертных воплей; зеркала таяли, издевались, плевались иглами осколков. Не существовало такого мельчайшего осколка, который невозможно было бы разбить на еще более мелкие; Колодный дробился, делился, мельчал. И так – бесконечно.

Посторонний спал, и сны ему снились яркие, хмельные, одомашненные животным вожделением и мятной детской радостью. Завтра он проснется и отправится за новой добычей.

Вивисектор не проснется никогда.

Со́бак

Белые хлопья таяли, едва касаясь земли; было промозгло. Перрон словно вымер, лавочки похожи на изогнутые скелеты ископаемых зверюг. Поезд, видимо, не придет никогда, я сдохну в ожидании.

Черт меня дернул пуститься по кочкам да буеракам, по бездорожью и сонным лощинам российской глубинки! Засопленным оборванцем в грязной куртке. Но выбора-то у меня не было.

«Поезда скоро не жди, – сказал путевой обходчик, – сильные заносы».

Ну и заносы. Торчу в этой дыре почти сутки; на тебе – заносы! Вокзальная скамья привыкла к моей спине, досточки, истыканные сигаретами, с вырезанными ножом незатейливыми народными выражениями – как родные.

Деревенька – двадцать дворов, сплошь кулачье, фиг подступишься. И в карманах почти не звенит. Маршрут моих передвижений строго выверен: продуктовый магазин – лавка – туалет. Елки глядят хмуро, настроение – мрак. Вечно бухая Маня из продуктового имеет привычку покидать свой пост до срока; нужно поторопиться, не то останусь не жрамши. Последние бабки я растягивал, как мог, но аскет не аскет, а в желудке урчит. На все свои медяки я мог приобрести лишь полтора пирожка с мясом. Или пирожок и сигарету. Или пирожок и несколько коробок спичек. Хоть и не нужны мне спички.

Снег меж тем повалил стеной. Усталой, пришибленной поступью влачусь к заветному строению. Открыто, слава те…

Лицо продавщицы, опухшее не более, чем всегда, помято и маловыразительно. Подозрительные поросячьи глазки осмотрели меня с раздражением, а мои честные медяки – с откровенным презрением. Ей ли, мымре, презирать меня? Ей ли, свинообразнице местечковой? Ей ли, невыносимо антиженственной даме, закапавшей своими бесчисленными жировыми подбородками сомнительную белизну непрезентабельного халата, меня осуждать?

Да, я осунут, небрит, бледнолиц. Да, я одет весьма неприглядно. И все же… все же… Неужто ей не видна печать благородного страдания на скорбном моем челе? О плебейская душонка…

Я купил-таки пирожок, сигарету, коробок спичек и пакетик сухой вермишели, коей сердобольные китайцы повсеместно осчастливили российский народ. Пакетик устроился за пазухой. Спички и сигарету сунул в карман – курить не хотелось. Хотелось медленно и печально играть ноктюрн на старом пианино, а затем поглубже улечься в кресло, грея ноги у камина, огонь которого отбрасывает волнительные блики на хрустальный бокал с красным вином.

Пирожок, зажав, как пинцетом, двумя пальцами, я держал на почтительном расстоянии от органа обоняния. Пирожок напоминал своей масляной сухостью и несвежим запахом застарелый грех из разряда мелких пакостей, невзначай вспоминающихся на смертном одре, неприятно поражая исповедника своей незначительностью.

В здании вокзала отряхнулся, хотя брюки уже промокли – не тягаться забугорной джинсе с нашенскими зимами. Скорбно сел на лавку, попытался причесать мысли или расслабиться, то бишь – разогнать смурь и неуют хотя бы частично. Пирожок пах вызывающе, накатили голодные спазмы; я поместил его на краешке скамьи и отодвинулся на другой край. Для счастья не хватало слишком многого.

Кто бы мог подумать, что столь благоразумный юноша попадет в такую бяку? Хмельное задиристое настроение толкнуло меня в авантюру – сильные мира сего озлились на мою безыскусную прямоту и вознамерились жестоко наказать.

Проще говоря, моя возлюбленная оказалась также возлюбленной желчного, мелочного, неврастеничного душегуба, старческой, но железной рукой держащего сеть подпольных притонов. Жестокая девчонка вовремя предупредила меня по телефону и испарилась из моей жизни, пока я, смущенно оглядывая разгромленную квартиру, стоял истуканом посреди холла и слышал лишь «пи… пи… пи… пи…» в трубке.

На сборы не было времени. Выбегая из парадного с холщовым рюкзачком, я заметил черную машину, въезжающую в проем дворовой арки. Как и следовало ожидать, оттуда вышли четыре неулыбчивых тролля и направились в мой подъезд. Спрятавшись под лестницей, я переждал, затем дал деру.

Конечно, поезда – дело ненадежное, однако я езжу по малопопулярным веткам, пересаживаясь на разных станциях, пользуюсь добротой дальнобойщиков, а чаще всего полагаюсь на свои ноги. Все то, что некогда изучалось на географическом факультете, предстало ныне воочию.

Как же велика и многообразна ты, Родина!!!

Какое изобилие нетривиальных маршрутов, какие пленительные капризы и сюрпризы неизведанных местностей! Не предполагалось, что я так быстро одичаю и видоизменюсь. То, на что я раньше и не взглянул бы, ныне представлялось донельзя привлекательным. То, что я ел, то, где я спал, то, какими делами я занимался, стремясь к выживанию, – непередаваемо. Об этом не принято рассказывать в модном будуаре. Об этом можно только плакать. Простите за манерность, нервы, знаете…

Пока я жалел сам себя, рука потихоньку тянулась к пирожку – то требовал своего предательский желудок. Однако вместо сухого, жирного, возможно, все еще теплого продукта ладонь уткнулась во что-то мокрое и холодное. Возле лавочки, неслышно подкравшись, стоял со́бак. Беспородный, неприкаянный. Ростом чуть выше лавочки, похож на сеттера, но худышка и трогательно косолап. Светлая, но грязная шерсть с черным пятном на полморды. Пронзительно-детский взгляд карих глаз был мудр и невинен одновременно. Пол животного определению не поддавался – густая мокрая шерсть плотно облепила брюхо и лапы. Мама всегда жалела таких замухрышек и подкармливала, звала ласкательно: «Со́-о-обак… Фи-и-има…» А я тогда был мелкий и не читал ни Ильфа с Петровым, ничего не читал. И учился я в школе так себе…

Господи, осознал я, как же давно не общался я с нормальными людьми (мурло продавщицы не в счет), если даже собачьи глаза способны меня смутить.

Однако со́бак не тронул пирожок. Хотя в его глазах повис недвусмысленный вопрос.

Я, конечно, мог бы сказать: «Пш-ш-шла!» и топнуть ногой, но в таком разе лишился бы общества. Честно! – хочется присутствия кого-то рядом, чтобы сочувствовал и не грузил. Со́бак в данном случае пришелся кстати.

Случайный знакомый отвернулся и начал ожесточенно выкусывать из грязной лапы. Сиротинка, как и я. Чей? Ничей. Вышел из снежной пелены и вернется туда же.

Так вот: облезлые зеленые стены, кое-где с потеками, зарешеченное окошко кассы, лавочка и мы с со́баком.

Окончив туалет, он поднялся и последовал к двери. Зачарован снежнейшей пеленой, остановился, качнул хвостом наискось – рассеянный артистический жест, словно задумавшийся музыкант, уловив чутким ухом отрывок знакомой мелодии, проследил течение нот взмахом тонких пальцев. Я не хотел, чтобы он ушел.

– Кутя! – заискивающе сюсюкнул, – Кутя, на!

Со́бак задумчиво оглянулся через плечо, помедлив, вильнул хвостом из вежливости.

– Иди, на! – я протянул пирожок.

Не спеша, мелкими шагами, пошел – остановился, пошел – остановился, – гордость не позволяла показывать, как он голоден, – приблизился ко мне. Он не смотрел на руку – смотрел мне в глаза, силясь угадать, не сволочь ли, из тех пропивших последний стыд уродов, что подманивают животное, чтобы ударить или плюнуть. «Худо мне, брат», – сказали мои глаза. Со́бак распознал родственную душу, подступил ближе, деликатно, как умная лошадка, охватил зубами пирожок и отделил половину, словно ножом, чисто. Жевал в задумчивости, а не глотнул целиком, что также свидетельствовало о его необычной деликатности.

Хвостом – благодарю! – уселся на задние лапы, продолжая рассматривать снег. Недоеденный пирожок медленно каменел у меня на ладони. Не стал есть все, постыдился. Ну и со́бак! Уникум. Я доел пирожок, вытер руку о штанину. Грязнее она от того все равно не будет.

«Можно почесать вас за ухом?» – протянул руку.

«Да не стоит, пожалуй», – ответили взглядом. Со́бак рассматривал снег внимательно, словно Амундсен, прикидывающий путь для своей экспедиции. Снег все падал, падал; пелена обволакивала мягко, но требовательно – я вроде бы уснул. Лохматый приятель подошел и ткнулся носом.

«Чего тебе, малыш?»

«Пойдем, увидишь».

Забавная игра – вот я, взрослый человек (бомж на самом деле), иду выгуливать свою псюшу (ничью на самом деле). Метель прекратилась. Снег лег глубокий и основательный. Не больно-то хотелось бродить, проваливаясь по щиколотки, но все лучше, чем сидеть сиднем в одиночестве.

Со́бак двигался уверенно, изредка останавливаясь и поджидая меня. Фантазия, единственная верная подружка, рисовала занятные картинки, вроде: Иван-царевич и Серый Волк пробираются сквозь заколдованный лес к прекрасной королевне. Хотя псюш и не дотягивал до волка – коренастый, угловатый, весь какой-то крученый, не то осторожный, не то чересчур воспитанный.

Ни разу не остановился даже дерево пометить. Задумал что-то лохматый. Сосны застыли в торжественном сне, лапы в голубоватых муфтах. Смеркалось: небо – нахохленный голубь, страдающий несварением желудка; в смысле серые разводы в разваре молочной каши – перед употреблением рис рекомендуется промывать, господа китайцы! Фигово зимой. Сыро, хмуро, голодно. Съежилось все, округлилось, притихло, – а вот прыгнет, вот треснет разкогтенной лапой – жуть!

Подлое время.

Обувка моя промокла, и я злился – на себя в первую очередь. Со́бак периодически исчезал, возникал снова, кружился около, подбадривающе тыкался носом – «Не дрейфь, паря!», растворялся в туманящей снежности, терялся из виду… Я закурил – желудок, обманутый мизерной подачкой, обиженно замычал. А пожалуй, сам я отсюда не выберусь! Елки-палки, лес густой, бродит ежик холостой – все одинаковое, все чужое. Что ж, свернусь калачиком, лягу под кустом (тепло ли тебе, девица?), и – адью. Так жалко стало себя, хоть плачь. Со́бак вынырнул из ниоткуда, удивился – «Ты еще здесь? Ну, тогда поторопись!»

Блин, дурная пса! Блин, дурак я! Какого поперся?

И тут же увидел избушку. Точнее, избу. Бревенчатое строение об одном окошке, но без куриной ножки. Возликовал. «Милей мне домик сей неприхотливый, чем сто домов каких-то там Распони!» Возле дома – густые следы. Эге, еще и сарай рядом приткнулся! Теремок-теремок, кто в тереме живет? – Ни гугу. Дверь подалась с трудом – снежком привалило. Внутри на удивление уютно. Печь. Еще теплая. Лавка. Стол. На столе – казанок. Что в казанке?

Ах ты, Боже мой, прости, пёсынька, – вернулся, приоткрыл дверь. Со́бак исчез. Ну, как знаешь. Что же в казанке? Четыре вареных картошины! Ура!

Простите уж, неведомые хозяева, же не манж па сис жур. Приютите, обогрейте беднягу. Там воздастся. Сжевал картошечку с кожурой – няма! Шмыгая мышкой по углам, обнаружено: полмешка картофеля, древняя берданка, почти новые, неношеные валенки. Кряхтя от волнения, набиваю карманы.

«Фи, какой стыд! Презренный воришка!» – скажете вы и будете правы.

А спать в канавах – не стыд? А побираться – с университетским образованием – не стыд? Увы, замечено и проверено – если полагаться лишь на доброту ближнего своего, долго не протянешь, потому как ближний бывает добр лишь изредка, а кушать хочется постоянно. Это вам не Одиссей с богоугодным свинопасом: «Странник, – сказал, – не угодно ль тебе поросятины, нашей пищи убогой, отведать…» и т. п. Такие персонажи уместны лишь в эпосах и сказках.

Рассчитывая поскорее убраться из домишки, я присел на минуту на лавку, ноги не держали. Лавка была застелена чьей-то звериной шкурой – не разбираюсь в фауне.

Бульк!

Так бывает – глупые трюки вытворяет порою жизнь. Я потерял сознание. Точнее, выпал из настоящего. Отсутствовал где-то. Очнулся – лежу на лавке, укутанный шкурой.

«Момент, – говорю себе, – я ведь не собирался баюшки-баю. Мне бы линять отсюда – вот вернутся семь гномов, забуцают до крови. Как же так вышло – уснул? Чудеса!»

Должно быть, очень давно я не испытывал такого ощущения уюта, что источала избушка всеми своими бревнами. Тепло. Тихо. Голод на время отступил. А где же со́бак, кстати?

Отворил дверь и снова подивился многочисленным следам во дворе. Мохнатая морда выглянула из-за сарая – здрасьте!

Спасибо, дружище, но мне пора.

Хозяева вряд ли мне обрадуются, сердцем чувствую. Псюш кружит поодаль и вновь зовет за собой. Что, лохматый? Наелся я, выспался, небось, и баньку мне теперь предложишь?

Со́бак не унимался, вертелся рядом, вынуждая своими умильными ужимками следовать за ним.

Чудны дела твои, Господи!

Иду к сараю. Снег здесь не такой скрипучий, как в лесу, мягкий, слякотный, но под ним – ледяная корка. Со́бак аккуратно трусит впереди, собираясь, видимо, обойти сарай вокруг. Зачем бы? Поленница дров, присыпанная с краю копенкой сена. Хозяйственные люди тут обитают!

Кто может жить в лесу? Возможно, отшельник. Лесничий. Просто странный одинокий человек.

Но почему тогда столько следов натоптано? Взгляд скользит вниз, я машинально отщипываю кусок коры и прикусываю, как маленький. И тут я вижу пару сапог, торчащих из-под снега. Носки сапог, черные, подернутые пудрой инея. Тревога колотит во все колокола, мгновенно зажигая огонь внутри моего заторможенного со сна тела.

Первый порыв – смыться! Но любопытство сильнее: как сомнамбула, нагибаюсь, дотрагиваюсь вялой рукой до зарытой в снегу обувки. Рука скользит – сапог остекленел.

Мертвец.

Мертвый человек под поленницей.

«Беги, малый, беги, во что ты вляпался, дурень», – говорю себе, а поджилки-то дрожат. Со́бак просунул морду под локоть, смотрит прямо в глаза, серьезно так: «Видишь теперь?» Значит, ты меня не к домику привел, не в гости зазвал, псинка, ты меня к мертвецу привел, за помощью…

Недооценил я тебя, приятель.

Ноги что-то подкашиваются, отдышаться бы, грузно сел на снег, привалился к дровяной стенке. Мысли вязли, как мошка в киселе. Бежать на станцию, звать людей. А – кто я, что я? Привлекать к себе внимание вовсе мне не с руки, небось, меня и обвинят. Внезапно подумалось: что ж ему, бедняге, так и коченеть в снегу, непогребенным, неоплаканным? А если бы вместо него оказался я, лежал в ледяной корке, равнодушно забытый всеми, а другой испуганный пацан, взглянув на меня, смылся бы отсюда? Стыдоба.

Вечер близок. Свет стал пегим, сгустился, скис.

Живешь ведь себе и живешь, ползаешь кое-как, а чуть припекло – сразу чувствуешь себя развалиной. Сердце, оказывается, колет, и одышка, и ноги не гнутся. Со́бак смотрит на меня, жжет, как паяльной лампой.

«Ну что ты смотришь, а?

Что – я – могу – сделать – а???»

Вдруг насторожился, поднял уши. По-волчьи оскалился. Чу – шум. Невнятно, будто люди идут. Со́бак тихо-тихо отползает, прячется в дрова. Мне бы тоже спрятаться. Дверь сарая слегка приотворена, слава те… – шмыг туда, плашмя животом на пол, лежу тихохонько, глаз – в щелку.

Трое идут. Крепкие, сутулые мужики. Двое волокут на еловых лапах что-то черное, большое. Звериная туша?

Трое. И звериный, дикий оскал моей псины. Ясно – враги. Его враги. Значит, и мои. Черт!!!

Ведь я порядком наследил в избе. И картошку сожрал. Все, кранты. Сейчас примутся меня искать.

В сарае – полок – второй, верхний этаж. Сени, кажется, называется. Лестница прислонена.

Закусив губу, чтобы удержать нервную икоту, вскарабкиваюсь туда, запинаясь, что колченогая белка.

Сушь травы. Мягко. Солома. Кто-то пищит и порскает под руками. Забиваюсь в самую крупную кучу, под угол. Фигушки, не взять меня. Нервно роясь в карманах, достаю нож. Спер его на одной из бесчисленных станций, в столовой, где подработал грузчиком за борщ с котлетой. Нож грубый, кривой, но!..

Острый, зараза.

Был у меня лучше. Фирменный. Перочинный. Финский. Обломал лезвие, когда потрошил ворованного поросенка. Помню, гадство, всю одежду залил кровью, пока кишки вычищал. Еле отполоскал в пруду. И лезвие сломал, о ребра что ли? Хороший был ножик. Не чета этой железяке.

Итак, трое мужиков и труп, цинично заваленный дровами. Что он им сделал? Явилась ли смерть эта следствием давней неприязни, или же попал под горячую руку, по пьяни там, я знаю? Был ли он хозяином избы или непрошеным гостем? Почему они ведут себя столь беззаботно, даже не пытаясь скрыть злодеяние, так уверены в своей безнаказанности? Что за люди такие? И – люди ли вообще эти выродки?

Я устал лежать. Затекли ноги. Секунды больно клацают в ушах: что же, Колобок, и от дедки ушел, и от бабки ушел, а от лиски-то?