Текст книги "Хранитель детских и собачьих душ"

Дверь заскрипела. Шаги.

– Э-эй, придурок! (Жирный, насмешливо-барский баритон.) Вылазь, не прячься! Деться тебе некуда.

Полы скрип-скрип. Плохо дело. Кто-то звучно прочищает нос.

– Вилы бери, Мотря! Пощекочи земелю! (Скомороший, змеино-ехидный хрипатый тенор.)

Внезапный удар в пол, на котором лежу. Вздрагиваю – бьют снизу.

– Старый, а мо, спичкой чиркнуть? Согреется наш гостюшка! (Тенор.)

Блефуют. Загорится ваш сарай – вся округа увидит, чай не свечка. А огласка вам не нужна.

– Лезь, Мотря, не ссы! А зафордыбачит – мы его враз утешим из волына.

Черт. Черт! Явные урки. Уже кто-то взбирается по лестнице, натужно сопя. Влез. Скрипит.

Ш-ш-шух! – мимо уха, в пол. Неужели правда, с вилами? Чертов со́бак! Чтоб ты сдох! Во что ты меня втянул!

После третьего удара мои нервы сдали. Вилы воткнулись совсем рядом, чуть не в лицо, я вскочил, схватившись за древко, и как есть, в сене, в страхе, налетел на противника. Младше меня – совсем пацан – с тупым, одутловатым лицом в прыщах – лет восемнадцать, не больше. Я толк– нул его с налету и падал вместе с ним вниз, но он – спиной, а я успел дрыгнуть ногами и почти обрел равновесие.

Пол встретил меня оглушительным ударом. Копчик огненной спицей отозвался в темени, глаза заволокло сизой мутью, вполуприсядку кинулся в дверь, прочь, – и открыл ее, и успел сделать пару шагов наружу, – но голова взорвалась белым ярким огнищем – гу-у-у!

Черно. Тошнит. Глухо бухает нечто близкое – невнятно – точно плотный мешок с опилками бьет по ушам. Бьет в определенном ритме. Бух…бух… бух. Пытаюсь сглотнуть, а слюны и нет, соображаю, что это ведь мое сердце стучит, бухает, забравшись в самые виски. Живой, слава те…

– Гляди, очухался! – тенор.

– А-а – пидор, а-а – сука, щас на тряпки порву, и-и-и! – злой детский голосок, весь шмыгающий, хлюпающий, как одушевленная сопля.

– Остынь, Мотря! Получил по сопе, так сиди – не пужся. Зёма слабенький еще, вишь – глазки не продерет никак.

Гадская урла. Чего они меня сразу не прикончили? Хотят позабавиться?

– Глазки открой, милый! – тенор. – Мы заждались уже, отчаялись, не емши, не спамши!

– Ответьте нам, молодой человек, – баритон. – Невежливо молчать, когда вас просят.

Героическим усилием поднимаю веки – глазные мышцы скрипят.

Зловещий (при иных обстоятельствах – уютный) полумрак, созданный двумя свечами, сиротливо прилипшими к поверхности стола, и огненной бородой, снующей в печи. Да, их трое.

Приятной внешности мужчина (баритон, догадываюсь, он же – Старый), глядит почти ласково, но что-то в его взгляде заставляет меня внутренне съежиться. Скользящая рассеянная улыбка, словно кровь, запекшаяся под ногтями.

Большие уши, нервно косящие глаза, костистый нос, губы чуть подергиваются – говорят сами с собою. Крысиная неуемность угловатых, жадно-опасливых движений. Это тенор, должно быть.

Прыщавый пэтэушник глядит обиженно, правая рука на перевязи – замусоленная тряпица через плечо – не повезло парнишке, приземление было жестким.

Что-то не так с их одеждой: топорные, грубые фуфайки, слишком мешковатые штаны. И вообще – будто пылью присыпаны, замызганы, насторожены, все время вроде как прислушиваются.

Не – у – же – ли?!

«Определенно, зэки», – шепчет мне неуловимый далекий друг, чей дымящийся хвост всегда предупреждает об опасности, – моя осторожность. И мне становится действительно жутко.

Тенор. Доброе утро, земеля!

Я. Здра-а-асссь…

Баритон. Как себя чувствуем?

Я. Как дерево. (По крайней мере честно.)

Баритон. Не желаете присоединиться к нашей скромной трапезе? (При слове «трапеза» мои ноздри затрепетали под напором жареной волны. Мясо!!!)

Я. Спасибо.

Павший пацан. Куды ж его кормить? Давить его, суку, надо!

Тенор. Цыц.

Баритон (широким жестом). Прошу к столу!

Откуда-то – мне не видно, в глазах еще рябь, – вытаскивает горячую, дымящуюся сковороду. Пацан в возмущении открывает и закрывает рот. Тенор фокусником снует в тенях, вьется и приносит стеклянную посуду, без сомнения, со спиртным.

Я пытаюсь приподняться – опасная затея! – тенор помогает мне, упираясь в спину. Ма-ма! Голова ныряет в прорубь, в сизую муть.

Кто-то. Очнись, слышь! (Толкает.)

В нос бъет резкий спиртовой дух, глазные яблоки куксятся улитками в тщетной попытке спастись, текут ручьями. Стеклянная явь. Кряхтя и содрогаясь, выхожу на орбиту.

Стол крепкий, дубовый (еловый, сосновый). Приятно на него опереться, налечь всем колеблющимся весом.

Баритон. Угощайся, горемыка.

Я. Мугу. (Чавкаю, тщательно пережевывая.)

Тенор (наливая в единственный стакан и протягивая Старому). Грянем!

Обжигаясь, ем руками. Мясо сочится. Сыроватое, но горячее. Длинные темные ломти отправляются в рот, торопливо сглатываю. Колеблясь от сквозняка, свечи отбрасывают тонкие косые тени – пальцы, указывающие на меня.

В тропических реках водятся мрачные рыбы, что всегда плавают против течения, пробираясь по дну своими тайными тропами; в компьютерных играх водятся не менее мрачные монстры, в которых стреляй не стреляй – пройдут по тебе каменным шагом и не обратят внимания; шкворчит раскаленное масло на коже экстатирующих йогов, безучастных ко всему… Подобные создания разделили со мной трапезу, чтобы потом сделать мое существование чрезвычайно болезненным.

Стакан меж тем двинулся по кругу, и я тоже опалил гортань. Опустошенную сковороду унес расторопный Мертвяк (так я обозвал обладателя тенора за его постоянное брезгливое подергивание всем телом – точно труп под током). Сидели молча. Сложилось впечатление, что действие пьесы приостановилось, зависло: все ждут реплики суфлера.

«Ну, давай, рассказывай», – шепнул мне в ухо воображаемый суфлер.

– Ну, давай, что ли, рассказывай, – нарочито дружелюбно осклабился Старый. –  Кто ты, чей, откуда и куда идешь.

Зал неприязненно смотрел на меня, молодого бесталанного актера, откровенно презирая, грыз семечки и шуршал обертками от конфет. Зрители с нетерпением ждали моего провала.

– Прохожий, так… – неопределенно пробормотал я, – застрял вот на станции, заносы, говорят…

– Заносы, – внятно, чуть в нос, повторил Мертвяк, таким тоном, будто «го-о-онишь!».

– Погода нынче тяжелая, неустойчивая, – кивнул Старый. – И куда путь держишь?

– В Сибирь, – твердо ответствовал я, честно глядя ему в глаза, – там можно заработать хорошие деньги. Я у местного одного остановился, пока заминка с поездом. Жду.

– А в лесу ты что делал? – не сдержался пэтэушник. – Гулял? Турист, а?

Старый тепло улыбнулся пацану, тот сразу завял и сделался незаметен.

Веретено моей судьбы раскручивалось все быстрее, а нить – я чувствовал – становилась все тоньше, все ненадежней. Это как на льду – скользит под ногами, не можешь остановиться; я понимал, что начинаю завираться, но иного выхода, чем продолжать врать, у меня не было.

– Глупо, – говорю, – получилось. Заблудился. Вижу – заяц, да жирный такой, килограммов на пять, и весь бок в крови. Думал: сдохнет, подранок. Пошел по следам. Может, то был ваш заяц? Я выстрелов не слышал, правда… Ну. Иду, и снег начался, запорошило! Заяц, гад, делся куда-то, сиганул в ельник, и нате вам! Повернулся домой идти – да все занесло кругом. Ходил, ходил… Заплутал, одним словом. Вижу – изба, как в сказке, – повезло! Постучал – хозяев нет. Я и прикорнул слегка на лавочке – умаялся бродить.

– Прятался от нас зачем? – перебил Мертвяк.

Старый закрыл глаза и чуть покачивал головой по ходу моего рассказа: не то соглашался, не то злорадствовал.

– Забоялся, – пожал я плечами. – Стыдно стало. Я у вас картошку из казанка доел, и стыдно стало.

– Оголодал, бедный?

– Холодно. Брюхо подвело.

Тишина и за окном совсем темно. Пацан встал, чтобы подбросить дров в огонь.

– Мне очень жаль, молодой человек, – молвил Старый и открыл глаза, из которых на меня дохнуло могилой. – Но вранье никому еще не приносило пользы. Так же, как и чрезмерное любопытство.

В это время Мертвяк встал за моей спиной, обойдя сзади. Старый неспешно поднимался с места, стул скрипуче елозил по полу. Этот момент я запомнил навсегда, потому что – верите? – понял, что за этим последует – удар ножа. Оставались доли секунды до черноты колодца, в котором, подобно брошенному камню, лететь мне вечно.

И тут в дверь кто-то постучал.

Старый весь сжался, становясь вдруг словно меньше ростом. Пэтэушник сдавленно охнул у печки. Мертвяк за моею спиной натужно засопел.

– Открой! – одними губами приказал Старый, мотнув головой пацану.

Тот бочком-бочком подкрался к двери, Мертвяк нагнулся и пф-ф-ф! – задул свечи; Старый уже держал в руках ружье, довольно-таки впечатляющую винтовку, целя в дверь. Вильнув к окну, Мертвяк вытянул цыплячью шею, да где уж там разглядеть! Ночь. Я привстал от любопытства. Всхрапнув жеребенком, пэтэушник отворил дверь и, юрко отпрыгнув в сторону, присел на корточки. За дверью никого не было. Луна несмело выглянула из-за туч, и дальние сосны казались сейчас опушенными бледным сиянием по верхушкам, будто рой светляков устроился на привале.

– Поди проверь! – рыкнул пацану Старый.

Испуганно покосившись на него, пацан выглянул на улицу – выкатился бледный стриженый затылок, затем вышел, похрустел валенками, поколебавшись, пошел направо.

Скрип-поскрип-скрип: шаги удалялись. Мертвяк дышал глухо, с присвистом, а Старый безмолвно набухал черной злобой.

– А-аак! И-и-и!!! – придушенный дальний вскрик, затем визгливый, срывающийся вопль, и – стихло.

Старый нетопырем пронесся мимо меня, в ярости оттолкнув вбок, – я плюхнулся на лавку, скрипнув зубами, в голове отозвалось золотом искр, бокальным звоном, – выбежал на улицу.

Рука сама потянулась к чугунку, сиротливо забытому на краю стола; Мертвяк оглянулся и тут же получил прямой удар в нос; кисть заныла; хрустнула кость – второй и третий удары нанес по голове. Мертвяк рухнул, осел расслабленным кулем вниз и рассыпался по полу, гремя суставами, как будто состоял из одних костей. Нож – аккуратная узколезвенная заточка с фигурной рукояткой – выпал из пальцев и воткнулся в дос– ки. Поверженный кощей. Из тьмы послышался выстрел, потом отчаянная ругань, потом еще выстрел. Печь не очень-то светила, в потемках я заметался по избе, лихорадочно искал чего-нибудь поувесистей. На стене среди пегих звериных шкурок висела винтовка – старого образца, двустволка. Вряд ли она заряжена, нет времени проверять, – сдернул с гвоздя, кинулся в ночь.

Бежал налево, к сараю, зажав оружие под мышкой.

– Стой, – слышу сзади, – стой, твою душу!..

Куда там стой. Поворот, поленница, плечом с разбега вышиб дверь, как фигурист на льду, въехал на коленях на середину. Развернулся, вскочил, схватился за ствол обеими руками, поднял «дубину», монументально замер.

«Но у него-то, – думаю, – заряжено».

Адреналин – чертовски замечательная штука. И думать забыл о головной боли, о вывихнутом плече… Дыхание кукушонком ворошится в горле, лицо застыло маской. Не думаю, не двигаюсь, струной натянут.

Он уже здесь – Старый.

– Выходи! Выходи, говнюк! – орет. – Спалю тебя вместе с сараем к чертям! – орет.

Гонишь, дядя. Слабо тебе сарай поджечь и чесать ночью через лес; вас, урок, небось, хватились, ищут вовсю. Не в масть вам светиться. На слабачка давишь? Не пройдет.

– Бах! – влепил пулю в бревна сарая.

Нервишки, дядя?

Интересно, пойдет ли в избу за огнем или так ворвется?

– Я тя дождусь, сучонок! – орет.

Жди, дядя.

Руки дрожат, устал держать над головой ружбайку, а опустить боязно.

Скрип-скрип-поскрип. Учесал-таки, за светом. Неужто правда подожжет сарай?

«Вряд ли», – успокаиваю себя, а сердце ёкает.

 
Серый волк под горой
Не пускает нас домой.
 

Оставаться здесь далее опасно, кроме того, понятия не имею, что случилось с другими. Мертвяк мог очухаться, да и пэтэушник, волчонок, где-то неподалеку. Надо было бы обойти дом с тыла, но тогда придется бежать в неизвестном направлении, явно удаляясь от станции. К тому же до леса со стороны сарая казалось не меньше пятидесяти метров открытого пространства – далеко, можно схлопотать пулю в спину; гораздо ближе сосны подступали к дверям избы. «А вдруг, – подумалось мне, – они в это время обходят дом с двух сторон, чтобы зажать в клещи?» Между сараем и поленницей было узкое пространство, открытое только со стороны сарая, не со стороны избы. Я с трудом втиснулся в этот закуток, с дрожью представив, что, может быть, топчусь сейчас по лицу мертвого человека.

Показался отблеск огня. Отдуваясь, как ломовая лошадь, пропыхтел мимо Старый, сжимая в одной руке топор, а другую – с горящей веткой – вытянул далеко вперед, подобно бегуну– марафонцу с факелом.

«Патрончики-то тю-тю! – порадовался я, – но топор… хм…»

Тишком-тишком выглянул из-за угла и припустил к дому. Обежать поленницу – три секунды, повернуть, пробежать шагов двадцать, повернуть еще – к лесу, и что есть сил!!!

Нога неловко подвернулась, и я зарылся носом в снег, что меня и спасло. Приподняв голову, увидел, что впереди, в снегу, лежит топор. Не успев еще оценить ситуацию, я потянулся рукой, приподнимаясь из сугроба, дикий яростный зверь налетел сзади, сбил, прижал горячей тушей. Отчаянно выворачиваясь, увидел запрокинутое оскалившееся лицо с выкаченными белками глаз; кулак впечатал меня в сугроб. Зыбко балансируя на краешке обморока, я увидел, как зэк тянется за топором, внутренне охнул, заерзал слабо, с намерением рвануться, и вновь был вдавлен, вжат в снежную кашу – на спину убийце вскочил лохматый грязный клубок – со́бак!! – вцепился в ухо, в щеку, повалил на бок. Нога зэка мешала мне встать, прижала шею, валенок елозил возле самого лица. Зверь рычал, яростно вздымался; человек, задыхаясь, полз, откашливаясь ржавой пеной.

Я откатился вбок, нетвердо встал на четвереньки, зачерпнул в ладонь ледяной колкий пух, отирал лицо, пытаясь промыть глаза, – а темнота наступала, издеваясь, зацеловывала. Зрение проявлялось как бракованная фотопленка – кадрами, выхватывая из ничего: бревна, сосны, зарево за поленницей (сарай горел?). Растерзанный Старый дотянулся-таки до топора, пока я пытался встать на ноги, шатаясь и пыхтя, ударил псюшу раз, другой… Он не мог далеко замахиваться – отважный пушистик почти растерзал его левое плечо, не желал отцепляться, вис, впившись намертво.

Когда я подковылял, все было кончено. Зверь лежал ничком, человек надрывно хрипел, вяло ерзал в снегу. Зыркнул на меня, не узнавая.

Я вырвал топор из слабой, когтисто сведенной руки и глухо опустил на затылок, хрупнувший спелым арбузом. Он упал. Я ударил еще раз. И еще. И еще.

Со́бак умирал. Стекленели гранатово-жаркие глазёны, язык вывалился блеклой тряпкой. На коленях – колотила дрожь – пытался погладить его, но огонь, разраставшийся за поленницей, осветил мою руку, в крови, в грязи, и я не посмел его тронуть. Огонь уже лизал верхний слой дров, а мне становилось все холодней – одному в черном, равнодушном лесу. Чтобы знать наверняка, я должен был зайти в избу, но для начала оттащил тело собаки и ее хозяина подальше от жара; труп примерз, отдирать его от земли пришлось с помощью топора.

За углом лежал пацан с разорванной глоткой, широко распахнутый рот вечно говорил: «о». В избе стояла тишина. Мертвяк негромко сипел. Увидев меня, заскреб по полу, забулькал. Я снова вырубил его. Обухом.

Кстати, рядом с убитым хозяином избы я выронил, наклонившись над ним, картошину – ел торопливо, не заметил, как юркнула за пазуху, – так они меня и вычислили.

Огонь гудел рассерженным шмелем. Пламя растекалось по небу, отражаясь в тяжелых тучах, пугая луну нездоровым багрянцем. Сарай выгорел за полчаса и, когда заполыхала изба, почти погас. Лопаты я не нашел, зато отыскал в золе свой нож, страшнючий, покореженный, который и использовал в нужном качестве. Теплая закопченная земля с трудом, но поддавалась. Яма не получилась большой, скорее широкой; и усталости почти не ощущал – потому что твердо задал себе программу, как автоматическому устройству.

В избе я подобрал сумку с документами на имя Афоньева Петра Сергеевича, 1932 года рождения, справку-разрешение на ношение оружия, карту лесничества. Другие трупы оттащил в избу, вывернув им карманы, нашарил около двух тысяч рублей и подобрал с пола самодельную заточку Мертвяка.

Со́бак покоился сверху тела хозяина, так что лапы упирались ему в плечо, а заострившаяся морда прильнула к сердцу. Сомнений не возникло – никто до утра не хватится, не придет на помощь, а под открытым небом они могут стать добычей хищников. Что еще я мог сделать для них, сам беглец? Присыпав яму землей, выбрался из леса – шел по карте. Спустя три часа уже ехал на поезде, стук колес убаюкивал, уносил все мысли, все печали. Опять падал снег, я задремал.

У Старого в кармане была ружейная пуля. Интересно, почему он ею не воспользовался? Теперь она лежит в моем кармане – в качестве талисмана.

Вдоль зеленого забора

Кто пойдет вдоль зеленого забора?

– Я не пойду, – сказал Славик, натягивая одеяло на подбородок, – глупости все это.

– Да ты трус! – презрительно сощурилась Светка.

– И не трус. Я в ваши игры не играю.

Толстая Катя поправила чепчик и хрустнула яблоком. Поморщилась. У нее болели уши – отсюда и чепчик.

– Подумаешь, зеленый забор! – заявил Артем. – Обычный забор. Железные палки, выкрашенные зеленой краской. Может, в прошлом году он был желтым, а?

– Нет, – твердо сказал Димка. Он был худой и маленький, но его черные жесткие глаза были так требовательны к собеседнику и глубоки, что все к нему прислушивались.

– Нет. Забор ВСЕГДА был зеленый. И в прошлом году, и десять лет назад, и сто лет. Может быть, изредка его подновляют, но я думаю, что краска в него въелась навсегда. Потому что так надо.

– Больница не такая уж большая, – предположил Сеня, – я помню… Хотя мы приехали ночью, но здание не очень большое, то есть, я хочу сказать, обойти его можно за пару часов. Или час.

– Или час! – передразнила Светка, скривив по-обезьяньи мордашку.

– Ну ты ска-а-азал! То больница, а то – забор! Он ведь огибает сад! А сад больше больницы.

– А я не согласен, – возразил Артем, – вовсе сад не больше. Он КАЖЕТСЯ больше, потому что очень густой, кусты – не пролезешь. Такая чащоба! Вот и кажется, что больше.

– Я разговаривал с одним пацаном из третьей палаты, – сказал Славик, – он знает одного пацана, который ходил вдоль забора. И вернулся.

– И что?

– Ничего, – обиделся Славик. Отвернулся демонстративно к стене.

– Славочка, заичка! – Светка мигом вспорхнула с места, уселась к нему на кровать и стала теребить, ласково пощипывая за уши, за щеки.

– Славочка, расскажи!

– А чего они…

– Они будут тихо! Слышьте-ка, цыц! Говори, Славочка!

Артем громко фыркнул – ему хотелось, чтобы Света его так тормошила, и ему было досадно, что – Славку. Света погрозила ему кулаком. Славка раскраснелся и оттаял.

– Вот и говорит – ходил тот пацан вдоль всего забора, кликал Батьку. А вернулся бледный такой – лица не видно, как стена белый. И молчал все.

– Почему же молчал?

– Потому что видел его. Говорил с ним. Поэтому и молчал. То, что узнаешь от Батьки, говорить нельзя никому – беда будет.

– Но он узнал всё?

– Он узнал, кто следующий… – прошептал Сеня.

Все затихли, то ли от благоговения, то ли от сладкой жути, таящейся в словах мальчика.

– Я знаю, что было потом с этим пацаном, – прервал молчание Димка, – он проболтался.

– Его увезли той же ночью, – торопливо захлебываясь словами, говорил Славик, стремясь вновь привлечь к себе внимание.

– А родителям сказали, что сердечный приступ. А просто он Батьки ослушался и сказал то, что нельзя говорить. А родители потом пришли такие – все плачут, говорят: где наш ребенок, покажите, а врачи такие – делать им нечего – говорят: ну, смотрите, типа, удушье у него, как там…аф-фик-сация, – ну, они глядят, а лицо у него такое… Черное-черное, и глаза лопнутые.

– Как лопнутые!? – дурашливо заржал Артем.

Света шикнула на него, махнула ладошкой.

– Ну… глаза-то белые, а у него были все в красных пятнах, красные, как если бы он кровью плакал, – объяснил Славик.

– Дальше что было?

– Что… Ничего… Второй, ну, тот, кому он рассказал, сразу мрачный стал ходить, все заметили. И отодвигались, и с ним вообще не говорили. А потом его в другую больницу увезли, я точно не знаю.

– Не может быть, чтобы в другую, – не поверила толстая Катя, – его, наверно, тут, в другой палате, отдельно держат, как заложника.

– Какого заложника?

– Чтобы не болтал чего попало.

– Это точно, – сказала Светка, – это да. Болтать зря нечего.

Цок-цок-цок. Прошла медсестра по коридору. Заглянула в палату:

– Девочки, заканчивайте посиделки! Пора в процедурную!

– Счас, Зоя Михална!

– Поспешите, – и уцокала прочь.

– Ну, так как же? – поинтересовалась Светка.

– Мы договорились, – прищурил свои колдовские глаза Димка, – уговор на крови. Кому выпадет жребий – тому и… – показал царапину на запястье. Такие же царапины, конечно, были и у других ребят.

– Так давайте, что ли, жребий тянуть! – спохватилась толстая Катя. – Пока не вернулась медичка!

– Девчонкам нельзя.

– Вот и льзя. Думаешь, трусливее тебя? – негодующе нахмурилась Светка.

– Не-а. Я думаю, Батька с тобой и говорить не станет, не то что показываться.

– А вдруг станет?

– А-а. Не то еще рассердится, что девчонка пришла, – сгинешь ни за что!

– Что ж, тогда сами. А мы за вас пальцы держать будем, – покорилась Светка (хоть и боевая девчонка, а страшно ей было, да признаться стыдно).

– Я тянуть не буду, – скуксился Славик. – Пусть я трус, но тянуть не буду.

– Блин, педик ты и баба! – выругался Артем.

– Выбирай выражения! – прикрикнула Светка.

– Де-е-евочки-и-и! – позвала медсестра из коридора.

– Я буду тянуть, – сказали из угла. Тиша– Тимофей сказал.

Он все лежал на своей кровати незаметно, как мышонок, и в разговоры не встревал. Незаметный молчун. Невидимка. Тихушник. От процедур его рвало очень сильно, надолго потом вырубался, а когда болело внутри, прятал голову под подушкой, залезал совсем под одеяло, закукливался, – не дай бог, услышит кто, как он плачет. Гордый. Никакой. Ничей друг.

– Мы тебя в свои не звали, – подбоченился Артем.

– Не дури, – оборвал его гонор Димка, – он тоже имеет право.

Сенька-непоседа вывернулся из одеяла, подсеменил к Тише, хлоп по плечу: уважаю, мужик!

Девчонки возбужденно заблестели глазками. Чуть сдвинулся Димка на кровати, остальные подсели в кружок, сгрудились около.

– Четыре спички, – предупредил Димка, показал коробок на ладони, – одна короткая. Торжественно обвел ребят взглядом.

– Тяни, Катя. А Света скажет, кому.

– О’кэй, ма шэр!

Катя раскраснелась, вытерла потные ладони о халат.

– Кому?

– Сене!

Спичка как спичка.

– Кому?

– Димке!

Димка усмехнулся, вздрогнул. Обычная спичка.

– Кому?

– Тимоше!

Все затаили дыхание. Слышно было – вдалеке, но все ближе – цокали недовольно медсестричьи каблуки.

Спичка короткая.

– Фффу-у-у… – выдохнул Артем и тут же устыдился – его удача лежала, паинька, нетронутой в картонном склепе.

– Когда ты?..

– Да сейчас и пойду… Только вот… соберусь… – не глядя на них, обреченно сказал Тиша.

– Девочки! Совесть есть?! – ворвалась возмущенная Зоя Михайловна.

– Идем-идем-идем! – вспорхнули девочки с кровати.

Светка прижалась вдруг к Тише, мазнула горячими губами по щеке: удачи!

И выбежали из палаты. Ворчанием грозовой тучи в коридоре долго слышались раздраженные упреки медички.

– Нормалек, брат. Скоро тихий час, тогда и рванем, – подбодрил Сеня.

– А то, может, перетянем? – сыграл благородство Артем. Ему, понятно, перетягивать не хотелось, но показаться-то надо, пацан какой пацанский! Широкая душа.

– Не нужно. Все честно. Девочки ведь тянули.

Славик молчал, делая вид, что не участвует в жизни мальчишечьей палаты, но на самом деле ему было стыдно, досадно и жарко от трусливой муки. Лежал, отвернувшись к стене, простыня на нем промокла насквозь.

Полдень жаркий, жадный, пьяный, мятный, наглый, – лез в окна, черкал на стене золотистые узоры, тепло облизывал голые руки. Жеваная временем лиловая занавеска не справлялась с прямой атакой солнечных лучей.

– Главное – миновать коридор, а там – через боковую дверь, – учил Димка. – Вот, возьми. – Протянул темно-синюю тряпку – халат уборщицы, который стибрил из кладовки. – На пижаму натяни сверху, чтобы не светиться – белое на фоне зелени хорошо заметно!

В полном молчании мальчики прокрались по коридору, счастливо избежав столкновения с персоналом больницы, и выскользнули в боковую дверь. Пять метров от входа – заросли сирени и жимолости приветливо распахнули зеленые объятия.

– Ты, главное, ничего не бойся. Встретишь – долго с ним не болтай. Только спроси: кто следующий? – и бегом назад.

– А как я его узнаю?

– Да узнаешь.

Отцветала сирень, – поникшие соцветия почти уже не пахли, свисали лиловыми жалкими тряпочками, пеплом. Жимолость-акация, жимолость– акация, и вокруг, и рядышком, как шерочка с машерочкой. Тиша с трудом протиснулся меж кустами, боялся, что не найдет тропинки, так и завязнет, стиснутый цепкими пальцами ветвей. Ан нет – вьется, ползет неширокая тропка, едва различима в молодой траве, будто коты протоптали. Бузина пахнула прямо в нос; вишня осыпала плечи, голову розовыми звездами.

Раньше, говорят, до революции, здесь граф жил, большой любитель садово-парковой красоты, понавез растений, засадил цветами всю округу. Уж как их позже не топтали, не рубили строители нового мира, а кусок старого сада все же выжил, уцепился за землю и выдюжил, не сдался под порывами безжалостного времени.

Главврач, человек мягкий и даже сентиментальный, не причинял никакого вреда зеленому постояльцу, а саду лишь того и надобно – не лез сад в больничный двор и за ограду далеко не высовывался – соседствовали мирно. При западном крыле больницы, где фабрика-кухня цинковой крышей задорно перемигивалась с солнцем, буйно разросся малинник в окружении шелковицы, поварихи варили компоты, медсестры выбегали в перерыв набрать в пластиковые стаканчики матовых тутовых ягод.

Все выше деревья, все затейливее переплетения ветвей над головою – живой шатер колышется, шумит; нет-нет и промелькнет за деревьями железная ограда – легендарный зеленый забор. Что за забором? Пустырь, где живут лишь одуванчики и осколки битых бутылок внезапно вспыхивают изумрудами в волнах песка; свалка – клочки газет и рваные шины, проржавевшие гармони батарей, мертвые велосипеды, мышиное царство?

Больница располагалась на окраине города, дальше – ветер, ветер… Идти мальчику не то чтобы слишком неудобно, а как-то щекотно, сказочно, – листва нашептывает, обнимает, уговаривает… Тише представляется, что необъятный зеленый зверюга льнет к его телу, желая либо чем-то одарить, либо, напротив, забрать у него что-то важное. Здание больницы отсюда не видно, – слишком глубоко он забрался; хорошо, значит, и его никто не увидит, не поймает, не станет ругать.

В отделении кардиологии к детям относились заботливо, но строго: шумные игры запрещались, режим соблюдался до мелочей, гулять детей выводили на площадку напротив парадного входа под надзором нянечек.

Зеленый забор – четкая граница между мирами; там – воля и безвременье, безбрежный воздушный океан с запахом диких трав, здесь – больничные стерильные запахи, узкие коридоры, белые одежды. Сад настороженным псом между – охраняет больницу, заглушает лукавые голоса пустыря.

«А если попытаться перелезть ограду, – подумал мальчик, – и уйти далеко-далеко в степные травы? Может быть, я оставлю свою болезнь здесь, а там я уже буду не я – другой, сильный и странный?» Ноги сами переступали по тропке; ветки, ветки, ветки… От запаха жасмина в глазах пляшут золотые червячки. Ограда ближе, близко… вплотную – шероховатая, прочная решетка.

Тиша смотрит вверх. За оградой, кажется, даже небо другого цвета – глубже, что ли. Тошно от болезни, измучила совсем, кожа да кости, халат болтается, как на вешалке, стыдно перед девчонками. Об этой больнице ходят нехорошие слухи, здесь разбивается в кровь святое детское «хочу» («хочу быть большим, хочу играть, хочу, чтобы не болело»). В больнице живет страх, липкий, колючий.

Церковь – дыхание глаз – молитва, глаза дышат в такт колыханию свечей; в больничной палате молитва – детский смех. Как дорого стоит здесь смех! Каждый час пропитан мукой, и процедурные комнаты вкрадчиво надвигаются, подстерегают, словно пауки.

Есть детская тайна – маленькая, сладкая: можно легко узнать, кто из ребят умрет в ближайшее время, стоит только прогуляться вдоль зеленого забора, держа путь по солнцу, чтобы в глаза било. Отсчитать двести, и двадцать, и пять шагов.

Встать, прижаться спиной к забору.

Царапнуть колючкой руку, чтобы выступила кровь.

Ждать.

Если все сделано по правилам – скоро появится он, который все знает, ведун, Батька. Он и назовет имя (узнаешь – бегом беги назад, не оглядывайся. Да смотри никому не рассказывай, не то разделишь чужую злую долю). А ребята ведь ждут. Что сказать им? – скажешь просто: его среди нас нет.

Относительно того, как выглядит Батька, ходили разные толки, одинаково сомнительного свойства. Некоторые утверждали, что он – невысокий старик с косматой гривой волос и бородой, другие – что широкоплечий, статный молодец в черном плаще и шляпе. Разные прочие твердили, что внешность его обманчива, запомнить толком невозможно, в памяти держится лишь низкий голос и горькое, землистое дыхание.

В чем сходились все – так это в том, что ни при каких обстоятельствах не стоит смотреть ему в глаза. Потому что в глазах его – мрак, и голод, и пустота, и если взглянешь ему в глаза, то не удержит его забор, не защитят тебя железные прутья – и проникнет, просочится, вопьется страшный Батька, высасывая твою жизнь, как пиявка…

Заветное предание обладало невероятной живучестью. Бытуя среди детей, оно, передаваемое из уст в уста, стало привычным и непреложным фактом, вроде штампа на больничных простынях, овсянки-размазни или ежедневных процедур. Существовал восход и закат солнца, существовал горький больничный режим, предусматривающий любую мелочь, существовал страшный человек, знающий очередность смертельных исходов.

Тиша, стоя спиной к ограде, обнял прутья ладонями, задрал вверх белобрысую голову. Солнце слепило правый глаз; он прищурился, отворачиваясь. Вздохнул. Закусил губу. Уперся верхней частью спины в решетку, попытался приподнять ноги вверх, как будто находился на шведской стенке. Худые руки дрожали, силенок не хватало. Полуденный жар, как подушка, лег на правое плечо, припекая, пощипывая за ухо. Вроде теплый ветер за спиной – прилетел с пустыря, затрепетали широкие больничные пижамные штанины.

– Здравствуй, Ти-и-иша.

Мальчик от неожиданности разжал пальцы и скользнул по ограде вниз, припал на корточки, больно стукнулся затылком. (Он!)

– Я тебя зажда-а-ался. Думал, что придет Ди-и-има.